Раздел IV

ВЛАСТЬ

Феномен власти многомерен. Не то что исчерпать, а и достаточно полно проследить, обозреть его в одной работе не представляется возможным. Власть вездесуща, всеобъемлюща; она пронизывает, пропитывает нас. Власть — это мы, наша исходная, извечная, непреодолимая погружен­ность в рукотворную среду обитания с экзистенциально и социально зна­чимыми институтами, устоями, многочисленными, многоразличными ус­ловностями, типами, способами отправления «роевой жизни». В отличие от примитивного животнообразного водительства, верховенства, привыч­ки, спонтанных позывов первенствовать власть — сдобренная цивильно-стыо, облагороженная способность, порожденная внутренней организо­ванностью, иерархированностыо человеческих самопроявлений, которые реализуются в контексте заданных на них отношений побуждения и при­нуждения, управления и контроля, подчинения и соподчинения, коорди­нации и субординации, зависимости, взаимозависимости и полной и час­тичной независимости, т. е. всего того, в границах, (при явном и скрытом, однако, активном участии) чего развертывается обмен деятельностью, об­работка людьми друг друга. Хотим или не хотим, но всегда и везде мы вовлечены, встроены в отношения власти: в любви и неприязни, с близко и мало знакомыми, дома и вне его, самоутверждаясь, мы обуреваемы на­клонностью доминировать. Эта наклонность рождает власть.

4.1. ИСТОКИ ВЛАСТИ

Отсекая теогенетическую программу объяснения происхождения вла­сти, согласно которой «нет власти не от бога, существующие же власти от бога установлены», примем позицию наиболее трезвого и твердого

120

естественно-исторического эволюционного ее понимания. Подлинные корни власти — в объективном ходе социогенеза, где посредством об­рядов, обычаев, традиций, законов, иных внешних рычагов практической организации целесообразной человеческой общежительности мало-по­малу кристаллизуется и закрепляется специализированный механизм ре­гуляции поведения индивидов. С этой точки зрения власть упрочается как инструктивная канва межиндивидной кооперации, возникающая вслед­ствие натуральной необходимости упорядочения, структурирования диф­ференцированной групповой деятельности. Отслеживание последователь­ности звеньев, влекущих оформление важнейших слагаемых властного антуража общественного существования в виде гаммы отношений, дейст­вий, реакций per procura, (по полномочиям) квалифицируемых в терминах должностного, регулируемого, санкционируемого, направляемого, дает такую картину.

Набор реквизитов власти (бюрократическая иерархия) становится в коллективе вследствие высокой социализированное™ его членов, логи­ки и архитектоники совместного производства и воспроизводства жиз­ни. В истоках власти — объективная неоднородность положения людей в социуме, расчлененность их ролевых функций. При тотальном равен­стве (фикция) власти нет; власть произрастает из объективных различий. В романтическую эпоху контрактивизма (модель общественного догово­ра) муссировалась идея подчиненности власти праву: на базе права вы-растают-де властные (государственные) институты. Правовой генезис власти отстаивали Т. Гоббс, Д. Локк, Б. Спиноза, Ж.-Ж. Руссо, И. Кант. Иную линию рассуждений прорабатывали Г. Гегель и Д. Джентиле, при­вязывавшие властно-политический фактор к морально-нравственному. Мы не вполне понимаем аргументы указанных мыслителей и не разделя­ем их в той мере, в какой понимаем.

На наш взгляд, право, власть, мораль — косубстанциальны, что озна­чает их невыводимость друг из друга: нет ни логической, ни хронологи­ческой приоритетности одного явления перед другим; они рядоположны, однопорядковы, вырастают из единого естественного ствола, каким вы­ступает стихия человеческого общения. С позиций саморегуляции и само­организации этой стихии одинаково важны и морально-этические меха­низмы воздействия на индивида, затрагивающие совесть; и правовые рычаги, апеллирующие к множеству общеобязательных правил поведе­ния, инспирируемых вначале преданием, а затем государством; и власт­ные инструменты, обусловленные динамикой взаимодействия субъектов в обществе, его горизонтальной и вертикальной структурированностью. Поскольку без этих комплексов, вместе взятых, возможность нормальной,

121Раздел IV

Власть

не говоря уже оптимальной, межиндивидной коммуникации представить нельзя, способы внутренней (мораль), внешней (право) корректировки деятельности наряду с ее дисциплинарным упорядочением (власть) обя­зательны, неустранимы. Отсюда фундирование каких-то компонентов обо­значенной тройки самими собой несостоятельно, некритично. Нет обще­ства без морали, права, власти; в противном случае нет общества.

Наш вывод находит полное обоснование с перемещением на истори­ческую точку зрения.

Возможные интеракции предков людей в сообществах древнейших го-минид скорее всего управлялись двумя типами отношений: отношением естественного эгоизма, обеспечивающим выживание индивида, — ин­стинкт самосохранения, и отношением естественного альтруизма, обеспе­чивающим выживание вида (группы, популяции), — инстинкт сохранения рода. Данный в известном смысле принципиальный для нас тезис не ос­тавляет места расхожим, однако неадекватным теориям зоологического индивидуализма, трактующим социальные институты, а затем и общезна­чимые ценности как изобретения в пользу слабых — своеобразную узду, фактор сдерживания дикарского в человеке. Такой подход, сомнительный сам по себе, не имеет надлежащего антропогенетического оправдания. Во-первых, прирожденный эготизм препятствует социализации, главным об­разом таких ее составляющих, как кооперация, межиндивидная коммуни­кация и интеракция, оставляя перспективы Homo sapiens призрачными. Во-вторых, этот взгляд не подкрепляется фактологически. Многочислен­ные этологические данные, весьма уместные для уяснения происхождения ранних форм коллективности, демонстрируют вариабельность группового поведения антропоидов (аналогия от которых перебрасывается на соци­альные формы древнейших гоминид), наличие мирных связей в иерархии взаимоотношений особей в стаде'.

По свидетельствам Дж. Шаллера и И. Эмлена, а также Дж. Лавик-Гу-долл, изучавших стадные отношения морфологически наиболее близких человеку горилл и шимпанзе, естественная иерархичность, доминирова­ние в группах не провоцируют войну всех против всех; связи в группах упорядочены, во всяком случае, предполагают максимальное исключение открытых столкновений; каждый знает свое место, слабый уступает силь­ному и т. д. Отлаженность системы доминирования предопределяет опти­мальность межиндивидных взаимодействий на основе мирных внутри-стадных отношений, демпфирования конфликтов (причем, казалось бы, в бескомпромиссных ситуациях, таких, как борьба за самку)..

'Biosocial anthropology. L., 1975; Socioecology and psychology of primates. P., 1975.

122

Следовательно, происхождение социальности, а вместе и наряду с ней аксессуаров власти, регуляризации жизни нельзя выводить из подавления природной агрессивности, зоологизма человека. Такая линия, противореча прямым наблюдениям, не соответствует фактам, не отличается логиче­ским совершенством, в концептуальном отношении не продвигает в пони­мании становления ни общества, ни ценностей.

Возникновение социальности и координированных с ней властных, правовых, этических, а впоследствии морально-ценностных: структур правильно связывать с упорядочением взаимодействия особей в первич­ных формах первобытного человеческого стада во всех ипостасях прояв­ления коллективной жизни от труда до совокупления.

Во время оно, развивая проект социальной физики, О. Конт заверял: «Су­ществуют законы, управляющие развитием человеческого рода, столь же определенные, как те, которые обусловливают падение камня». Невзирая на откровенную механистичность, а значит, узость этой мысли, для начальных антропогенетических фаз стоит подчеркнуть ее релевантность. На стадии ранних гоминид на ценностный строй жизни (власть, право, этика) в фор­ме системы «этикетных» отношений влияет множество сугубо определен­ных природных факторов: лабильность положений членов групп» ближай­ших предков человека, или древнейших людей, их (групп) численность, соотношение, подвижность полов, количество самцов, самок, интенсив­ность перехода особей из групп в группы и т. п. Они-то (отмеченные фак­торы), собственно, и образуют исходную канву архаичной организации, упорядочения жизни: та же функциональность деятельности, вынесение половых связей за рамки коллектива (начала экзогамии), прочная, длитель­ная сцепка детей с матерью (начала матрилокальности), табуация кровосме­сительства, редкость спаривания представителей разных поколений и т. д. На этой базе уже складывается некая примитивная система норм, регули­рующая интеракцию ранних гоминид и дающая начало функционально-со­циальным, ценностно-этическим связям. Дальнейшая логика их совер­шенствования подчиняется необходимости эффективизации всех типов совместной коммуникационной и производительной активности, умножаю­щих число неинстинктивных реакций и благоприятствующих оформлению негенетического — этико-культурного вида наследования.

Возникший как отвлечение от конкретных бытовых процессов (всей реализующейся в жизни палитры самоутверждений и самопроявлений), властный, правовой, этический истеблишмент выполняет важнейшие ци-вилизационные и социализационные функции: завязанный на опробован­ные и легализованные адаптацией оптимальные, целесообразные програм­мы действий, взаимонеущербные и взаимонеущемляющие, он несет в себе

123Раздел IV

некий гуманитарный пафос, обязывая усваивать и присваивать доскональ­но отработанный рациональный кодекс, уклад, устой жизни. Процесс социализации, таким образом, сопряжен с процессами империализации, юридизации и этизации; первый без последующих невозможен. В дальней­шем повышающие адаптационный потенциал человека правила внешней регуляции поведения (власть, право, этика) дополняются механизмом внутренней его регуляции — моралью. Хотя осмысление статуса послед­ней не входит в компетенцию нашего обсуждения, учитывая принципиаль­ность этого элемента в детерминации природы, устройства, режима от­правления власти, для полноты картины отметим следующее.

Одно дело экзогенные факторы обусловливания, упорядочения деятель­ности, а другое — эндогенные. Как в действительности увязать реализа­цию столь разнородных характеристик — высоко адаптивных социальных и низко, — а то и антиадаптивных персональных (связанная с саможерт-венностыо мораль) систем регуляции? Решение вопроса пролегает в гра­ницах фиксации водораздела животного, дочеловеческого и подлинно че­ловеческого. Для развертывания мысли сошлемся на Ч. Дарвина.

Многоразличные чувства и впечатления, ощущения и способности, счи­тает он, такие, как любовь, память, внимание, любопытство, подражание, рассудок и т. д., которыми гордится человек, могут быть найдены в зачатке или в хорошо развитом состоянии у низших животных, а вот морально-нравственных задатков, чувства совести, которое резюмируется в корот­ком и полном высокого значения слове «должен», у животных нет.

Каково происхождение этого специфически человеческого, не навевае­мого обстоятельствами, органического бытия чувства? Где его корни? По­чему лишь человек вследствие какого-то душевного процесса, в силу каких-то соображений, называемых «нравственными», пренебрегает радостями, прелестями, удовольствиями жизни? Отчего он часто переносит всякие лишения, лишь бы остаться верным «высшим принципам»? В отсутствие близлежащих ответов на заданные и однопорядковые им вопросы в теории прорабатывался вариант преформизма. Странно, но граничащая с беспомощ­ностью интеллектуальная растерянность всех размышлявших над пробле­мой была столь велика, что дальше идеи врожденного в объяснении мо­ральных качеств человека не шли. Не шли даже эволюционисты. Даже такие, как Ч. Дарвин.

Поставленная проблема не снята и по сей день. Между тем претендую­щая на ее экспликацию линия преформизма дискредитирована в настоя­щий момент однозначно. Моральность как духовное качество по приро­де своей благоприобретенна и комплексна, инспирируется, с одной стороны, конденсацией в культуре гуманитарного потенциала, а с другой

Власть

стороны, упрочением, усиливаемым естественным отбором, альтруисти­ческого добронравия. Вопрос о доле участия наследственности и среды в этом процессе, конечно, должен обсуждаться в количественной плоско­сти, входя в компетенцию точных наук. Особого суждения на сей счет гу­манитарий иметь не может. Что же важно здесь подчеркнуть, так это солид­ность эволюционно-генетического взгляда на формирование моральных норм: диктуемые адаптацией требования рациональной организации жиз­ни порождают некий внутренний регулятивный этос, который, привлекая мысль Добжанского, при некоторых условиях способен действовать вопре­ки интересам отдельных индивидов, но зато помогает группе, к которой эти индивиды принадлежат. Так возникает понимание естественно-истори­ческой обоснованности, детерминированности морали на уровне вида (коллектива). Понимание же становления морали на уровне индивида (лич­ности) может быть достигнуто за рамками антропогенетических рассмот­рений — в границах собственно гуманитарного анализа.

Этос власти. Отправляясь от этимологии, будем толковать этос власти как поле руководящих начал, правил, образцов, эталонов регуляции и инспирации групповой жизни на основе силовых механизмов и волевых (принудительных, побудительных) решений, которые вытекают из чьих-либо интересов, проводят, отстаивают их, отвечают им. Определенность ценностей власти, ее норм, как и норм вообще, задается диспозициями, санкциями и условиями действия.

Диспозиции. Представляют множество предписаний, инструкций, рекомендаций, императивов, запретов, вменяющих способ деятельности. Через систему инициации «что делать» и «чего не делать» они формиру­ют программы типов самоутверждения, считающихся оптимальными, эф­фективными, удовлетворительными, целесообразными: влияют на свобод­ный выбор, самостоятельные спонтанейные решения; подготавливают личность (властителя, которым в разных ситуациях оказывается каждый из нас) к опробованному историей коллективному опыту; осуществляют назидательные, просветительные, духоподъемные функции, подтягивая несуверенного человека до суверенного человечества; делают полезное для вида ценным (не всегда обязательным) для индивида; ставят пар­тикулярные влечения, стремления, страсти, наклонности в зависимость от установившихся общечеловеческих модусов их проявления; мобилизуют культурно-человеческое в человеке.

Структурный разрез предмета поставляет полифундаментальную карти­ну с множеством таких измерений власти. Социальный аспект: власть есть силовое отношение, выражающее реальное доминирование — «не для того принимают участие в правлении, чтобы приобрести власть, но принимают

124

125Раздел IV

I

участие в правлении потому, что чувствуют себя для того достаточно сильными» (К. Кнудсен). Необходимость фактора силы вытекает из общей логики отправления властных функций как функций социальных. Посколь­ку власть величина сочетательная — можно властвовать над другими и нельзя над собой (собой можно владеть), — власть означает способность проявлять свободу действий согласно своим целям и своей воле, что в отношении вторых лиц создает определенную систему ущемлений. Рас­пространяя персональную модель мира на окружающих, вовлекая их (с их автономной чувственностью, сознанием, действием) в кильватерный строй своего самополагания, тем самым подрывая суверенитет себе по­добных, мы властвуем.

Психологический аспект: власть есть отношение лидерства. Как отме­чалось выше, власть устанавливается в межличностном взаимодействии, где обосабливаются ведущая и ведомая стороны. Первая — субъект, гос­подин, вторая — объект, раб власти. Неравнозначный союз между ними крепится на суггестии в обилии форм персональной и социальной «алхи­мии» от обмана, лавирования, демагогии до вымогательства и шантажа; от воздействия авторитетом, угрозы силой до откровенного подавления. Со­пряженность власти с насилием подготавливает почву для прямого упо­добления власти пороку: в необозримости своих ветвлений порок — аль­фа и омега власти; традиционные и не так уж несправедливые коннотации: власть — кровь; политика — запачканные грязью руки. Откладывая об­суждение этой темы на более поздний срок, в этом месте подчеркнем: как бы там ни было, тактика властвования требует соответствующего лично­стного антуража, подразумевая обострение чувств само- и честолюбия, склонности повелевать и т. п.

Гносеологический аспект: власть есть целенаправленный способ утилиза­ции знания. Подводная масса айсберга, подспудье власти — голый инстинкт, подсознательные интенции самодовления. Они редко исчерпывающи, но, как правило, весьма сильны. Сильны укорененным в нас природно-врожденным влечением, соблазном вершить судьбы мира, господствовать, возвышаться, преобладать, стяжать право «распять и отпустить», невзирая на желание и возможность окружающих понять и принять нас, воспоследовать нам. Над­водная вершина айсберга, лицо власти — твердое: знание и твердая же воля. По своей природе власть — сущность двусоставная. В плоскости «знание» актуализируется сознательный расчет действий и их последствий в заданных обстоятельствах, учреждается рациональность. В плоскости «воля» оформ­ляется жесткая подчиненность действий целям, складываются целе­устремленность, настойчивость. Знание и воля — равнообязательны, равно-присущи власти. Без знания власть дика — необузданна, импульсивна; без

126

Власть

воли она отрешенна — мягкотела, недееспособна. Знание наделяет власть осмотрительностью, предсказуемостью; воля сообщает ей пафос активиз­ма. Нарушение оптимума знания и воли во власти при всех обстоятельст­вах чревато дисфункциями, крайними выражениями которых оказывают­ся волюнтаризм и дереализованность, рахитичность и умозрительность.

Организационный аспект: власть есть негэнтропийный ресурс, воплощаю­щийся в наращивании порядка, уровня организации. Синергегический эф­фект власти (в идеале) связан с квалификацией и адекватным чувством жизни властедержателей, повышающими их созидательные возможности. Однако дело вовсе не ограничивается компетентными усилиями ex officio (по долж­ности). Нюанс заключается в том, что устанавливаемый властью порядок обеспечивает простор деятельности преимущественно репродуктивной, не­сомненно сковывает социальное творчество личностей и масс. В результа­те новаторская инициатива, ео ipso (этим самым) властью не утвержденная, ищет обходные пути, рождаясь вне исходной организации и установленно­го порядка. Последнее подрывает наличную власть, заставляя модифициро­вать ее формы.

Политический аспект: власть есть способ осуществления влияния, подчинения, принуждения, побуждения в соответствии с фактическим ба­лансом сил. «Непосредственная обязанность профессиональных «мыслите­лей», — указывает М. Вебер, — состоит... в том, чтобы сохранять трезвость перед лицом господствующих идеалов, какими бы величественными они ни казались, сохранять способность «плыть против течения», если в этом ока­жется необходимость»². Ничего подобного не может позволить себе про­фессиональный властитель, погруженный в конъюнктуру, которая подры­вает принципиальность его решений и действий, подтачивает гарантии предсказуемости в отношении превышения полномочий. Отсутствие четких ориентиров, ручательств перед собой и подвластными, неотвратимость про­извольных или насильственных действий в практике власти придают свое­образный динократический колорит властной сфере как области социально и персонально значимых реализаций. Воистину страшно то, что существу­ют обширные жизненные пространства, где нет ничего страшного.

Санкции. Выполняя в известном смысле репрессивную функцию, обеспечивают осуществимость диспозиций; гарантируют деятельность от неспецифических нежелательных эффектов; способствуют оптимальному режиму самоутверждения, непрерывности, сбалансированности властно-политического опыта. Исходными формами санкций как регуляторов пове­дения являются предписания той ценностной формации, которая возниюш

¹Вебер М. Избр. произв. М., 1990. С. 600.

127Раздел IV

на ранних ступенях социогенеза вследствие обобщения примитивных схем архаичного общежития и которая конституировала легальность взаи­моконтактов индивидов. В ее рамках параллельно обосабливаются блоки правовых, морально-этических и властных регуляторов. Санкции нрава управляют деяниями личностей как социальных людей, граждан. Мораль­но-этические санкции управляют деяниями личностей как цивильных су­ществ; регуляция в этом случае идет по линии нормативов, инспирирован­ных не коллективной, а частной жизнью. Координированные с этими двумя видами санкций властные регулятивы синтетичны: они управляют деяниями личностей как индивидуальных общественных существ (соци­альных индивидов).

Связанное по генеалогии с правовым и морально-этическим сознани­ем властное сознание согласуется и с нормами права, и совестливостью, утонченным чувством «Я», Homo humanus (человек гуманный), имеющим обязательства и перед законом, и перед самим собой. Вообще говоря, не­отвратимость гуманитарных санкций вызвана неизбежностью раскаяния приобщенного к культуре индивида. Но не в этом одном дело. Санкции обостряют гуманитарную рецепцию личности, поступающей добропоря­дочно не по корысти (ожидание воздаяния ли, покаяния и подобных им чувств), а по призванию — ввиду самоуважения, не позволяющего падать в собственных глазах и обязывающего поддерживать духовное благород­ство, соблюдать самоидентичность, не раздваиваться, пребывать целост­ным и цельным, соответственным своему предназначению представите­лем высшей сферы мироздания.

Гуманитарные ценности — институт добровольный, в случае проводя­щих их санкций правильно вести речь не о принуждении, а о побуждении, самопонуждении, самовменении. Так как последние мотивированы культу-рогенетически, гуманитарных санкций вне культуры нет; они культуро-центричны. Существо санкций передается, следовательно, таким тезисом: они обязывают каждого подходить к себе в некотором роде с надысториче-скими, сверхличностными мерками: поскольку лишь все человечество в своей совокупности представляет истинного человека, специфически чело­веческая способность — гуманитарность — определяется нашей причаст­ностью к человечеству. Проблему степени данной причастности, разумеет­ся, каждый решает самостоятельно.

Условия действия. Фиксируют особенности обстоятельств реализации гуманитарных ценностей, цивильных, правовых, морально-этических норм, разговор о которых правомерно вести с позиций некоей клаузулы.

Во-первых, ценностное сознание как элемент духовности принадлежит психическому, детерминируемому структурными вариациями нервных

128

I I

Власть

клеток, анатомией и архитектоникой мозга, гормональной деятельностью желёз внутренней секреции, интенсивностью и качеством обмена ве­ществ,— словом, всем морфофизиологическим комплексом. Главное, что­бы последний удовлетворял норме; не существует надлежащей психиче­ской, духовной, а с ней и ценностно-гуманитарной среды в состоянии патологии. Во-вторых, непременным слагаемым ценностного сознания выступает личностная (социальная, гражданская, интеллектуальная) сво­бода. Гуманитарная ситуация складывается при наличии свободы дейст­вий субъекта, его автономного выбора. Там, где этого нет, где обстоятель­ства выше, личность не фигурирует как побуждающее, порождающее основание causa sui (причина самой себя), — гуманитарная ситуация раз­рушается. Именно невозможность ссылки на диктат случая, слепую игру высших сил обязывает согласовывать деятельность с ценностными уста­новками, принимать в расчет соображения гуманитарности. В-третьих, в кругу предпосылок развертывания ценностного сознания уместно упомя­нуть присутствие самодостаточных и результативных нравственных идеа­лов. Ценностное сознание идеалологично. Оно конституируется:

а) определенным культурным цензом личности, приобщенной к гума­нитарному кодексу человечества;

б) убедительной внутренней мотивацией человека наследовать нравст­венные устои и следовать им. Без нравственных идеалов, стабильных убе­ждений, которых надо держаться, за которые надо стоять, висеть на кресте (М. Пришвин), — без таких идеалов нельзя. Нельзя, так как ничего, кроме них не воплощает и не олицетворяет высшее, конечное предназначение че­ловечества, смысл его прихода в мир, пребывание в нем. Как видно, что­бы оправдывать высокое звание homo imperativus (человек правящий), субъекту мало быть нормальным, ему надлежит быть гуманитарным.

Изложенное позволяет специфицировать природу интегрированных во властный этос гуманитарных норм. Им присущи:

— универсальность: гуманитарность (в идеале) проявляется как общечело­веческий, планетарный, вселенский феномен с атрофией групповых, клас­совых, кружковых привязанностей. Она общезначима, и не в деталях, ма­лозначащих, побочных своих проявлениях, но по существу. Есть нечто, что всегда задевает всех и каждого. И это суть — стремление оправдать звание человека. Человеку нужны гарантии от возможных faus pas (ложные шаги, ошибки), ибо для поддержания общежития самоутверждение его не долж­но быть самочинным. Гуманитарность как высококультурная канва самоут­верждения и дает такого рода гарантии. Умение жить по совести, а не по страсти заложено не в аскезе, а в следовании нормам, которые канализи­руют страсти, назначают минуту их пристойного удовлетворения.

9 Зак. 3993

129Раздел IV

Сказанное становится во много крат актуальнее применительно к челове­честву. Если у действующего свободно отдельного человека выбор есть всегда, то этого нельзя утверждать относительно человечества. Отсюда, в глобальном контексте в отношении гуманитарное™ к требованию универ­сальности добавляется требование аподиктичности. Потенциально гораз­до более опасные самоутверждения в социальном масштабе должны быть гуманитарными изначально. Лишь в этом — условия, надлежащие руча­тельства выживания;

— фундаментальность: гуманитарность не одна из ипостасей обществен­ного сознания наряду с другими, а отправная его ипостась. Она — средо­точие нравственных абсолютов, ценностный базис, над которым над­страивается остальное — политика, наука, религия и т. д. Субординация различных отсеков культуры однозначна: гуманитарность приоритетна, из нее все вытекает, к ней все возвращается;

— абсолютность: гуманитарные ценности самодостаточны, не подчи­нены ничему — ни политике, ни религии, ни науке. Жертвовать ими нель­зя, тогда как во имя них можно жертвовать чем угодно (кроме них самих);

— автономность: гуманитарные ценности нельзя превращать в полити­ку, политику же нельзя отрывать от гуманитарных ценностей. Политика, как справедливо полагал Аристотель, в идеале — ветвь этики; забвение этого чревато деформациями гуманитарного миропорядка (умеренные формы — случай Бисмарка; крайние формы — случаи авторитарно-дик­таторских режимов — Гитлер, Сталин и др.). Идея автономии гума­нитарных ценностей — центральная для их обоснования. То, что не воз­никает из гуманитарности, — негуманитарно; гуманитарность не требует для обоснования негуманитарных факторов;

— «апостериорная априорность»: алогизм предлагаемого сочетания ка­жущийся. Гуманитарный кодекс, естественно, возникает из обобщения опы­та вершения жизни. Не стремясь к метафорам, не будет преувеличением утверждать, что он буквально выстрадан человечеством за время хождения по мукам, выписан слезами, потом, кровью. Содержательную основу его (потенциала) формирования составляет борьба с искушением — поиск оп­тимальных программ, возможностей его (искушения) преодоления. Наве­янное гордыней, самовозвеличением, самовознесением искушение есть не­обоснованное притязание на владение. Ценностный стержень искушения — неземная воля к власти, силе, господству над природными и социальными обстоятельствами. Говоря об этом, остановимся лишь на столь принципи­альных аспектах искушения, к которым сводятся остальные, как:

а) искушение чревоугодием — извечная забота о хлебе насущном оборачивается безудержной гонкой за обретением материальных благ:

Власть

превращение «камней в хлебы» распаляет аппетит. Хотя в просторечии упоминают хлеб, вожделение вызывает масло, его-то всуе и возводят в формулы. Консьюмеризм примитивизирует, опустошает, выводит за гра­ницу полноценной жизни, которая нуждается в духовности, метафизично­сти и которая располагается за пределами плоской тяги к набитому брю­ху и прочей чувственной суете («не хлебом единым...»);

б) искушение преобразующим деянием — покорение мира, владычест­во над природой. Рассмотрение предметно-практической активности как главного предназначения человека, способного познать законы естествен­ной среды обитания, подчинить их себе, поставить на службу, подводит род людской к краю гибели. Непредсказуемый в своей узколобости тех­нократизм представляет рукотворную угрозу существования антропнои цивилизации. И наши дни — прекрасное тому свидетельство;

в) искушение велением — путь диктата, тирании, закабаления человека человеком. Нарушение самоценности личности, подрыв прав гражданина означают утрату цивильности. Властолюбцы, идолопоклонники, престу­пившие заповедь «Не сотвори себе кумира!», не имеющие и не понимающие своего достоинства, — конченые люди: или в прахе валяющиеся рабы, или необузданные деспоты (А. Герцен);

г) искушение похотью — превращенное в самоцель нлотоугодное со-блазнительство оборачивается машинерией. Любить, не влюбляясь, невоз­можно. Бездуховному же бонвиванскому чувству не требуется сочеловек. Достаточно куклы, игрушки, заводного болвана (естественный финал вся-

, кого Казановы).

Искушение ведет к пропасти, не провалиться в которую позволяет следование гуманитарным абсолютам, извлеченным из многотрудных поисков «богоугодной» жизни и выживания. Гуманитарные абсолюты, таким образом, опытны, эмпиричны по генеалогии, однако для отдельно взятой локальной ситуации они надопытны, сверхэмпиричны. Это надо интерпретировать в том смысле, что в своей объективной всеобщности, необходимости они не нуждаются в каких-либо дополнительных испыта­ниях; желание пуститься в последние оборачивается для охотников хож­дением по многим кругам ада, некогда уже пройденным (и с невосполни­мыми потерями) человечеством;

__надысторичность: гуманитарность — высшая ценность бытия, фикси­рующая благородство в устремлениях, существенное и смысложизненное. Последнее неотождествимо с суетным, к чему относится повседневное пре­ходяще-временное: непосредственные политические, экономические и т. п. деятельностные измерения, ориентиры. На этом фоне понятна бессмыслен­ность и бессодержательность утверждений, лозунгов, суждений, имеющих

130

131Раздел IV

форму: «гуманитарно все, что служит X», где X — исторически повсед­невное. Подставляя частные значения вместо переменной в такое выраже­ние, можно получать предложения: «гуманитарно ценно все, что служит коммунизму»; «...рынку»; «...товарно-денежным отношениям» и т. д. Даже малый запас интуиции наводит на понимание сомнительности таких шагов. Никакая историческая частность, по статуту, не способна возвыситься до уровня гуманитарно значимых ценностей, отношений. Отсюда — необхо­димость принятия того, что человеку обязателен контакт с миром надвре-менного, абсолютного, который (контакт) обеспечивается гуманитарностыо (нравственностью): «В строгом смысле слова она начинается лишь там, где возникает неудовлетворенность настоящим, т. е. временным и преходящим, как бы благополучно оно ни было, где сознание обнаруживает неустрани­мый зазор между временным и абсолютным... Между идеалом и действи­тельностью»³;

— автоматичность: гуманитарность не в принудительности, а в есте­ственной побудительности поведения человека, который действует именно так, а не иначе. «Быть человеком в человеческом обществе, — констатиру­ет А. Герцен, — вовсе не тяжкая обязанность, а простое развитие внутрен­ней потребности: никто не говорит, что на пчеле лежит священный долг де­лать мед; она его делает потому, что она пчела. Человек, дошедший до сознания своего достоинства, поступает человечески потому, что ему так поступать естественнее, легче, свойственнее, приятнее, разумнее; я его не похвалю даже за это — он делает свое дело, он не может иначе поступать, так, как роза не может иначе пахнуть»⁴. Гуманитарность не привычка, а убе­ждение, образ жизни и действия.