О пользе тишины

В какой-то момент политика высшего руководства страны стала до неприличия публичной. Нет-нет, у власти всегда оставались хранимые за семью печатями политические, военные и, конечно же, коммерческие секреты. Однако в сфере действий, назначение которых – управление и развитие общества – нынешняя публичность вплотную приблизилась к демагогии.

Современная российская власть, распоряжающаяся гигантским государственным бюджетом и практически полностью контролирующая законотворческий процесс, могла бы без лишнего шума выделить дополнительные деньги на сельское хозяйство или на «доступное жилье». Будет успех – всегда можно о нем объявить и пожинать лавры. Случится неудача – в информационной тишине её не заметят.

Однако все инициативы власти анонсируются столь громогласно и заблаговременно, что создаваемые в результате этого завышенные ожидания публики никогда, ни при каком успехе не смогут быть удовлетворены. Поэтому даже над успешными инициативами властей у нас обязательно будут смеяться.

Особенно – если речь идёт о сельском хозяйстве. Смеялись над Хрущевым, над Брежневым, смеялись над Продовольственной программой 1982 года, с 2006 года смеются над «национальными проектами».

Неужели во всей раскормленной кодле политтехнологов до сих пор не найдется хотя бы один, кто бы посоветовал правителям работать тихо?

К концу правления молчаливого Сталина сельское хозяйство страны едва смогло достигнуть показателей 1913 года, однако все были уверены, что оно только и знает себе, что растёт. И я не готов назвать это обманом – поскольку в той же тишине совершенно неожиданно для страны и мира фантастически возникли «из ниоткуда» первоклассные атомная и космическая отрасли, до сих пор кормящие и спасающие нас.

Вот и нам сегодня кажется, что Америка только знает, что жрёт или бряцает оружием. Поэтому о технологиях, переворачивающих мир, привыкшая к пиару и пересмешкам публика узнает лишь тогда, когда мир окончательно перевернётся, и большинству будет не до смеха.

Еврейский романтизм

В свое время я насчитал в современном российском обществе от 10 до 15 процентов «дееспособных романтиков». Думаю, что я не сильно в этой оценке ошибся, поскольку, во-первых, такие люди в нашей неромантичной стране действительно существуют, и, во-вторых, их число различимо отлично от нуля, так как где-то и кем-то постоянно совершаются поступки, которые невозможно мотивировать одними лишь деньгами.

Я также утверждал, что так называемых «недееспособных романтиков», или «простодушных иждивенцев» у нас – под половину населения, имея в виду людей нейтральных, мирных, склонных к уходу в сень своих проблем и мифологизированного сознания.

Соответственно, остальные 35-40 процентов – циники, различающиеся знаком своей деятельности и готовности к труду.

Но недавно неожиданно для себя я обнаружил, что в группе «недееспособных романтиков» существует подвижная прослойка, легко становящая дееспособной. Правда, и столь же легко возвращающаяся в под защитный панцирь пассивной созерцательности. Это – российские евреи. Но именно те, которые сами про себя говорят, что их написание их национальности состоит из пяти букв, а не из трёх. И которые в своем большинстве ведут непубличный образ жизни скромных инженеров, врачей и библиотекарей.

Яркая социальная публичность всегда играла против евреев, возбуждая в окружающих нездоровый интерес и направляя любой негатив в русло хорошо известных клише. Но архетипы банкира-кровопийца или глумливого паяца уже относятся к сфере цинизма, в которой нет и не может быть извечной еврейской мечты о незаметном тихом счастье – ибо банкиры и шоумены в глазах публики счастливы вполне. Но поскольку подлинное человеческое счастье во всех культурах одинаково, то по-настоящему национальным в этой еврейской мечте является особая хрупкость ограждающих ее конструкций: еврей-романтик сильнее смерти боится оказаться в неловком, смешном положении, он предпочтёт жизнь скрытого неудачника, нежели риск публичной неудачи.

А коль скоро в сегодняшней жизни подлинный успех эфемерен, а неудачи более чем закономерны, то даже доживший до наших дней еврейский романтизм пребывает под спудом нарочитой недееспособности.

И вместо новой творческой энергии, которой российское еврейство могло бы оживить наше костенеющее общество, получаем пересказы старых еврейских мифов, развернутую антологию которых можно почерпнуть, например, из книг Дины Рубиной.

Я подумал об этом в связи с тем, что роль романтиков-евреев в формировании новой сверхчеловечности могла ба быть весьма существенной и важной. Несмотря на все симпатии, которые современное еврейство выказывает Западу (хотя в тридцатые годы евреи в своей основной массе столь же симпатизировали СССР), народ, когда-то избранный Богом, вряд ли согласится стать объектом функционализации. Не станет он на Новом западе и элитарным, управляющим этносом – несмотря на преобладание в подлинной немногочисленной западной элите лиц с еврейским корнями, широкого представительства посторонних в ней не допустят.

Поэтому, если не брать в расчет религиозную эсхатологию, связанную с приходом Мошиаха, то у еврейства, по большому счету, нет другого пути, кроме как принять участие в возрождении общемировой сверхчеловечности. И не в связи ли с подобной перспективой им выпало пережить столь мощную, казалось бы, на века, «прививку от сверхчеловечности» со стороны германского фашизма, который многие не без оснований считают предтечей Нового Запада? Ведь сохранение в грядущем обществе западного технократического социализма непредсказуемой и неуправляемой прослойки «романтиков» - всегда есть величайший риск и угроза.

Окружающим следует с пониманием относится к еврейскому романтизму, часто едва различимому через закрытость и страхи его носителей. А евреям, выбравшим Россию своим домом, совершенно противопоказано лезть на баррикады, пополняя ряды политических радикалов от записных либералов до православных ультра-националистов. Но им же надо и отказаться и от «иронизирующей мудрости» своих мифов в качестве психотерапевтического лекарства и средства самоидентификации. Вместо этих зыбких и неверных основ можно и должно опереться на собственную человеческую экзистенцию. Умный и нравственно развитый человек даже в самых ужасных и затхлых условиях жизни обязательно отыщет внутри себя полноту бытия и будет потенциально способен развернуть её вовне, в мир - как только для этого представится малейшая возможность.

Эстетический образ подобной экзистенции можно почерпнуть, в частности, из творчества Натана Мироновича Мильштейна, великолепного музыканта минувшего столетия, про которого говорили, что в его руках «скрипка звучит мужественно». Чтобы убедиться в этом, достаточно послушать в его исполнении партиты Баха: абсолютная выдержанность и устойчивость формы, местами доходящие до степени апломба, но не пересекающие невидимую черту, отделяющую напряжённое созерцание мира от высокомерия ментора или аскета.

Среди музыкантов всех времен и народов найдется совсем немного тех, кому удавалось бы передать слушателю собственный образ мира, принимаемого со всем его несовершенством и хаосом ради чистой идеи творчества и в качестве пусть не всесильного, но действенного способа привнесения гармонии. Я бы назвал здесь, прежде всего, имена Рахманинова и Мильштейна. Мильштейн замечателен тем, что, обладая более чем скромными возможностями, не создавая музыку сам, он добивался близкого результата. А также тем, что экзистенция, выраженная в его творческом методе и эстетическом наполнении последнего, должна быть близка и понятна еврейской душе.

Свое бытие надо учиться переживать искренне и глубоко. А относиться к жизни одновременно с теплотой и мужественностью. Сделав тем самым первый шаг к обретению власти над собственным бытием. Или, что то же самое - шаг к сверхчеловечности.