Реализм: отражение или условность?

Литературная теория - мы лишний раз это констатируем на примере проделанного ею переосмысления "Поэтики" - неотделима от критики идеологии: свойством последней является выдавать себя за нечто самоочевидное, то есть природное, тогда как на деле она носит культурный характер (это тема немалой части творчества Барта). Благодаря мимесису условность выдается за природу. Так называемое подражание реальности стремилось оккультировать подражающий объект в пользу нодражаемого, оно традиционно ассоциируется с реализмом, реализм - с романом, роман - с индивидуализмом, индивидуализм - с буржуазией, а буржуазия - с капитализмом; итак, критика мимесиса есть in fine 13 критика капиталистического строя. С эпохи Возрождения и до конца XIX века реализм все более отождествлялся с западноевропейским идеалом референциальной точности литературы, проанализированным у Ауэрбаха в "Мимесисе". В этой книге Ауэрбах выстраивает историю западной литературы, исходя из того, что называет ее специфической задачей, - репрезентации реальности. При всех переменах стиля целью литературы, основанной на мимесисе, было все более и более доподлинно воспроизводить настоящий опыт индивида, те разрывы и конфликты, в которых индивид противостоит общему опыту. Кризис мимесиса, как и кризис автора, - это кризис литературного гуманизма, и в конце XX века нам более не позволительно быть наивными. Подобная наивность в отношении мимесиса была еще присуща Дьердю Лукачу, который, основываясь на марксистской теории отражения, анализировал реализм как восстание индивидуалима против идеализма.

Не интересоваться отношениями литературы к реальности или же понимать их как условность - в известном смысле значит занимать антибуржуазную и антикапиталистическую идеологическую позицию. Повторяю, буржуазная идеология отождествляется при этом с лингвистической иллюзией - верой, что язык может копировать реальность, что литература может верно изображать ее, словно зеркало или распахнутое в мир окно, если воспользоваться традиционными метафорами романа. В этом смысле и Фуко в "Словах и вещах" подверг критике метафору "прозрачности", которая проходит через всю историю реализма, и предпринял археологическое исследование "великой утопии создания абсолютно прозрачного языка, в котором все вещи именовались бы самым четким образом" (Foucault, p. 133) 14. Также и все творчество Деррида может быть понято как деконструкция идеалистического понятия мимесиса, то есть как критика мифа о языке как присутствии.

Еще раньше их обоих Бланшо использовал утопию адекватности языка как точку отталкивания, восхваляя по контрасту с нею современную литературу, которая от Гёльдерлина до Малларме и Кафки взыскует нетранзитивности. Итак, в своем конфликте с идеологией мимесиса литературная теория мыслит реализм уже не как "отражение" реальности, а как особый дискурс, обладающий правилами и конвенциями, как некоторый код, не более естественный и истинный, чем другие. Однако реалистический дискурс всегда был для литературной теории излюбленным объектом, еще с тех пор как Якобсон в 1921 году, в статье "О художественном реализме" дал его непревзойденное формальное определение. Якобсон предложил характеризовать реализм через преобладание метонимии и синекдохи, в отличие от метафоры, первенствующей в романтизме и символизме. Это разграничение Якобсон продолжал отстаивать и в 1956 году, в другом важном тексте "Два аспекта языка и два типа афазических нарушений": "Следуя по пути, предопределяемому отношениями смежности, автор - сторонник реалистического направления - метонимически отклоняется от фабулы к обстановке, а от персонажей - к пространственно-временному фону. Он увлекается синекдохическими деталями" (Jakobson 1963, р. 63) 15. Таким способом - на основе двуполярпости метафоры и метонимии, свойственной, по мысли Якобсона, языку, - характеризуется не только литературная школа, известная под названием реализма, но и вообще определенный тип дискурса, проходящий через всю историю.

Теория структурализма и постструктурализма была радикально конвенционалистской, в том смысле что противостояла всяким референциальным концепциям литературного вымысла. С точки зрения такого крайнего конвенционализма, пишет Павел, литературные тексты никогда не говорят о чем-либо внеположном себе; все, что, как нам кажется, отсылает к внетекстовой реальности, на деле регулируется строгими и произвольными конвенциями, а следовательно и внетекстовая реальность есть лишь обманчивый эффект игры иллюзий (Pavel, p. 145).

Мало того, что литературным идеалом французской теории был своего рода эквивалент абстрактной живописи, но она еще и полагала, что литература вечно скрывает свою неизбежную абстрактность. Соответственно реализм рассматривался как комплекс текстуальных условностей - примерно таких же, как правила классической трагедии или сонета. Подобное изгнание реальности явно чрезмерно: слова и фразы не могут уподобляться краскам и элементарным формам. В живописи бывают разные изобразительные условности, а самой реалистической из них является геометрическая перспектива. Впрочем, это отрицание референтности не приходится ни одобрять, ни опровергать - скорее нужно понять, почему и как оно распространилось с таким успехом и почему диалогизм Михаила Бахтина не смог внести в теорию даже долю социальной и человеческой реальности.

Итак, реализм был устранен как содержание, зато анализировался как формальный эффект, и вряд ли будет преувеличением сказать, что фактически вся французская нарратология была поглощена изучением реализма - Тодоров в "Литературе и значении" (1967), а затем (как бы от противного или от абсурда) во "Введении в фантастическую литературу" (1970), Женетт в "Повествовательном дискурсе" (1972), Амон в своих работах об описании и о персонаже, наконец Барт в статье "Эффект реальности" (1968) доводят такого рода анализ до крайних пределов. А еще следует сказать о том, что делалось на основе функциональной модели Владимира Проппа, повествовательной логики Клода Бремона, актантов и изотоний А.-Ж. Греймаса, - все они каждый по-своему трудились на том же поле и пытались переосмыслить реализм как форму. Именно оттого, что реализм был заклятым врагом литературной теории, она чуть ли не о нем одном и вела речь.