Лотман Ю.М. Карамзин. Сотворение Карамзина. Статьи и исследования 1957-1990. СПб. 1997

скрытое под ними живое лицо. Маска проще лица, и она всегда неизменна. У нее нет неожиданных выражений, она неподвижна и не знает игры оттенков. Поэтому с ней легче вести тот мнимый диалог фиктивного общения, которым подменяют мучительно-трудный процесс контакта с яркой и своеобразной чужой личностью. Враги поносят славного писателя, друзья — прославляют. Но и те и другие мумифицируют его. Так им удобнее «общаться». И именно

взените славы великий поэт чаще всего чувствует вокруг себя нарастающий холод одиночества. Карамзин не избежал этой участи.

Именно в начале XIX в. создаются те пародийные или апологетические маски, которые надолго заслонят реальное лицо Карамзина.

Отношения со старым — и единственным из поколения сверстников — другом И. И. Дмитриевым застывают и приобретают черты ритуала. Много­ летняя переписка сохраняет идеальную видимость дружеской близости и хранит застывшие формы культа дружбы. Но реальной близости нет, и когда Карамзин и Дмитриев после долгих лет нежной переписки встретились, то выяснилось, что писать им легче, чем говорить: в письме отработанные формы и обороты легко изображают близость и дружественно, когда глядишь

вглаза бывшего друга, выясняется, что ничего этого уже дГавно нет. Дмитриев с горечью вспоминал об этом единственном свидании в Царском Селе: «Здесь я бывал с ним по нескольку дней неразлучным, но не помню, чтоб хотя четверть часа мы были без свидетелей. Казалось, будто мы встречались всё мимоходом. Двор, изредка и слегка история, городские вести были единст­ венным предметом наших бесед, и сердце мое ни однажды не было спрошено

его сердцем. Я уверен был и тогда в его любви, а чувствовал грусть и не мог вполне быть довольным»1.

Переезд Карамзина в 1816 г. в Петербург связан был со сменой его окружения. Вместо Дмитриева, В. Л. Пушкина, Шаликова теперь его слу­ шатели и собеседники — арзамасцы. В письмах жене он выделяет их из всей массы новых петербургских знакомцев: «Здесь из мужчин всех любезнее для меня Арзамасцы: вот истинная Русская Академия, составленная из молодых

людей умных и с талантом!» Правда, тут же добавляет: «Жаль, что они не в Москве или не в Арзамасе»2. Последнее многозначительно. Первый слой смысла связан с тем, что Петербург — город придворный, и встречаться с «любезными Арзамасцами» можно только живя в Петербурге и приняв условия жизни в столице. Но, возможно, есть здесь и другой оттенок. Карамзин не уставал подчеркивать, что он частное лицо, и принципиально чуждался государственной службы. Арзамасцы были не только служилые люди, но и прочно стояли на дороге карьеры — бюрократической или придворной. В трудную минуту, когда Карамзин привез в феврале 1816 г. первые восемь томов своей «Истории» в Петербург для получения разрешения и средств на их печатанье, а царь «душил его (по выражению Карамзина) на розах» — не давал аудиенции, держа писателя в неизвестности и вынуждая его пред-

1 Дмитриев И. И. Соч. СПб., 1893. Т. 2. С. 150—151.

2 Карамзин Н. М. Неизд. соч. и переписка. СПб., 1862. С. 160.

284 СОТВОРЕНИЕ КАРАМЗИНА

варительно смирить свою гордость и нанести визит Аракчееву, встречи и беседы с арзамасцами были истинной отдушиной. «Здесь, — писал он жене, — не знаю ничего умнее Арзамасцев: с ними бы жить и умереть»1.

И в дальнейшем этот круг оставался самым близким к Карамзину. Здесь создавали подлинный его культ. Это была основная часть его постоянной аудитории в последние десять лет жизни.

Однако была ли дружба? Дружбы не было уже потому, что не было равенства: Карамзин говорил — его благоговейно слушали. Но более того: не было ни единства мнений, ни единства или близости психологического склада. «Старшие» арзамасцы: Дашков, Блудов, Уваров — не уставали и при жизни Карамзина, и после его смерти клясться его именем и были при этом, конечно, искренни. Однако в политическом отношении они примыкали именно к той линии правительственного либерализма 1810-х гг., которую Карамзин не одобрял и в императоре. На первый взгляд Карамзин выглядел более «правым», а арзамасские «тори» — более «левыми» либеральными консерваторами. Однако имелась глубокая разница: Карамзин презирал ли­ беральные фразы и высоко ценил человеческое достоинство. У него были твердые собственные убеждения. Не случайно, добившись наконец аудиенции, он в разговоре с царем предложил, как он пишет жене, «свои требования» (слово «требования» он подчеркнул). Речь шла о деньгах на издание и о праве издавать «Историю» без цензуры. И рядом в его требования входило «право быть искренним»!2 Арзамасские «тори» были ловкими карьеристами, лощеными бюрократами и собственного мнения не имели. Его заменяло изящество слога и европейские манеры. С переменой придворных веяний они меняли взгляды. Либералы александровского времени, они легко сделались судьями декабристов, министрами Николая I, а кто дожил — и Александра П. Раболепные перед старшими, наглые с подчиненными, они были сателлитами, а не друзьями. И сателлитами не бескорыстными: близость к Карамзину придавала «и в самой подлости оттенок благородства», что было полезно и в свете, и в службе.

Иными были отношения с Жуковским и Александром Тургеневым. Здесь было искреннее обожание со стороны младших и теплая «почти дружба» со стороны Карамзина. Но и здесь, видимо, были психологические барьеры, благодаря которым «почти» все же не исчезало. Жуковский писал Дмитриеву: «Можно сказать, что у меня в душе есть особенное хорошее свойство, которое называется Карамзиным: тут соединено все, что есть во мне доброго и лучшего»3. Помыслы Жуковского были чисты и возвышенны. Но Жуковский всю жизнь оставался ребенком; он мог совсем по-детски резвиться с павлов­ скими фрейлинами, углубляться в мечтательный мистицизм при дворе, не замечая, по чистоте душевной, что, рядом с его порывами и сливаясь с ними, существует голицынское «мистики придворное кривлянье» (Пушкин). Карам­ зин же был деист и скептик. Он глубоко верил в Провидение, но от мистицизма

1 Карамзин Н. М. Неизд. соч. и переписка. С. 165.

2Там же. С. 180.

3Письма разных лиц к Ивану Ивановичу Дмитриеву. М., 1868. С. 25—26.

излечился раз и навсегда, еще когда порвал с московскими наставниками в 1780-е гг. Пиетизм, возведенный в государственную политику, он осуждает, а придворное благочестие ему претит. Отношения с Голицыным очень на­ тянутые (а Александр Тургенев — правая рука Голицына!), так что замечание в письме Дмитриеву от 23 апреля 1817 г.: «С. С. Уваров в большом кредите у князя А. Н. Голицына» — звучит иронически, тем более в соседстве с сожалением о том, что Стурдза «портит свой ум мистическою вздорологиею»1.

Ичерез несколько дней ему же: «Князь Голицын хороший человек и всегда

учтив со мною, но я к нему совсем не близок и с Кошелевым (мистический друг Александра I. — Ю. Л.) не знаком; даже и текстами2 не промышляю. Иногда смотрю на небо, но не в то время, когда другие на меня смотрят»3.

Инаконец — «Мнение русского гражданина», суровая отповедь Александру I

всвязи с превращением деятелями Священного Союза религии в политику: «Солнце течет и ныне по тем же законам, по которым текло до явления Христа-Спасителя: так и гражданские общества не переменили своих корен­ ных уставов; все осталось, как было на земле и как иначе быть не может: только возвысилась душа в ее сокровенностях, утвердилась в невидимых связях с Божеством, с своим вечным, истинным Отечеством, которое вне материи, вне пространства и времени. Мы сблизились с Небом в чувствах, но действуем на земле, как и прежде действовали. Несмь от мира сего, сказал Христос: а граждане и Государства в сем мире <...> Евангелие молчит о Политике; не дает новой: или мы, захотев быть Христианами-Политиками, впадем в противоречия и несообразности. Меня ударят в ланиту: я как Христианин должен подставить другую. Неприятель сожжет наш город: впустим ли его мирно в другой, чтобы он также обратил его в пепел?» Посетив Комиссию по составлению законов, Карамзин сказал: «Вы витаете на луне, не давая себе труда узнать Россию».

Атмосфера придворной мечтательности в конце 1810-х гг. не противоре­ чила ни романтическому мистицизму Жуковского, ни филантропической суете Александра Тургенева, который постоянно кому-то помогал, за кого-то хло­ потал, заступался перед «сильными мира сего» и пытался устроить мезальянс человеческой доброты и бюрократической псевдодеятельности.

Карамзин уже давно был человеком без иллюзий. В его политическом реализме была немалая доля цинизма, но не было ни обмана, ни самообмана. Он любил Жуковского («Сию минуту целую Жуковского, говоря с ним, о тебе», — писал он жене. И добавлял: «Есть добрые люди на свете!»4), любил Александра Тургенева, но равенства чувств не было, и ощущение одиночества не исчезало, а росло.

Но сложнее всего складывались отношения с той частью молодого по­ коления, мнением которой Карамзин, вероятно, дорожил более всего, — с молодыми свободолюбцами: Вяземским, Пушкиным, Николаем Тургеневым,

1 Письма Н. М. Карамзина к И. И. Дмитриеву. С. 212.

2Текстами — здесь: Священным Писанием.

3Письма Н. М. Карамзина к И. И. Дмитриеву. С. 218.

4Карамзин Н. М. Неизд. соч. и переписка. С. 3—4, 156, 167.

Никитой Муравьевым. Ему казалось, что они лишь повторяют давно им пройденные уроки истории, а им казалось, что он безнадежно отстал, представляет собой «век минувший». Самое же обидное было в том, что они смотрели не внутрь, а как-то мимо него. Он искал, мучился, менялся, а они спокойно или насмешливо надевали на него (даже те, кто искренне его любил, как Вяземский, или соединял эту любовь с ревнивой жаждой иконоборчества, как Пушкин) какую-либо маску и считали, что он уже весь разгадан.

Сначала они, как Андрей Тургенев, видели в нем сентиментального вздыхателя, с которым не по пути героям будущих гражданских битв. Вместе с архаистами они предсказывали, что «История» Карамзина будет лишь вторым изданием «Бедной Лизы». В 1810 г. Марин, гвардейский сатирик поколения Дениса Давыдова, Милонова и Андрея Тургенева, участ­ ник переворота И марта 1801 г., жестоко израненный на Аустерлицком поле, писал:

Пускай наш Ахалкин стремится в новый путь И, вздохами свою наполня томну грудь, Опишет, свойства плакс дав Игорю и Кию,

Идобреньких славян, и милую Россию1.

Ав первую половину апреля 1816 г., видимо, в связи с публикацией

объявления в «Сыне отечества» о готовящемся выходе первых томов «Истории государства Российского»2, Пушкин-лицеист писал в том же духе:

Послушайте: я сказку вам начну Про Игоря и про его жену, Про Новгород и Царство Золотое,

А может быть про Грозного царя...

— И, бабушка, затеяла пустое! Докончи нам «Илью-богатыря»3.

Однако вскоре образ «Ахалкина» и «плаксы» был подменен в этих кругах другим, гораздо менее безобидным. Еще «История государства Российского» только печаталась, а декабрист Николай Тургенев, по пересказам брата Александра и впечатлению от бесед с историком, начал высказывать опасения относительно политического направления этого труда. 30 ноября 1816 г. он писал брату Сергею, занимавшему дипломатический пост в Константинополе: «Карамзина история началась печататься. Многие, в особенности брат Ал<ександр> Ив<анович> очень ее хвалят. Что касается до меня, то я ничего еще не читал, но посмотрев на Карамзина, думаю, что мы будем лучше знать facta русской истории, но не надеюсь, чтобы сие важное для России творение распространило у нас либеральные идеи; боюсь даже противного»4.

1 Марин С. Н. Поли. собр. соч. М., 1948. С. 179.

2См.: Цявловский М. А. Летопись жизни и творчества А. С. Пушкина. М., 1951.

Т.1.С. 733—734. Пушкин в Лицее познакомился с братом Марина и, вероятно, знал

процитированные выше стихи (см.: Марин С. Н. Поли. собр. соч. С. 490). 3 Пушкин А. С Поли. собр. соч. Т. 2. С. 39.

4Тургенев Н. И. Письма к брату С. И. Тургеневу. М.; Л., 1936. С. 203.

Молодые свободолюбцы ведут себя в обществе Карамзина совершенно иначе, чем благоговейно внимающие ему истые карамзинисты. Они спорят —

испорят решительно, даже дерзко. В том же письме Николай Тургенев продолжает: «Я осмелился однажды заметить на слова его: „Мне хочется только, чтобы Россия подоле постояла". — „Да что прибыли в таком стоянии?" и нашел сегодня в Арндте (далее по-немецки, даем в переводе. —

Ю. Л.) „О крестьянстве": „Китайская неподвижность еще не счастье и лежит далее всего от государства, заслуживающего названия человеческого'*»1.

Но вот первые восемь томов «Истории» появились. И на фоне общего

ибесспорного успеха (в двадцать пять дней продано 3000 экземпляров, «это хоть бы и не в России», — восклицал Николай Тургенев) раздаются крити­ ческие голоса из декабристского лагеря. В 1818—1819 гг. Карамзину прихо­ дится пережить целую серию острых споров с наиболее близкими к нему представителями радикальной молодежи. Эти мальчики, выросшие на его

глазах в семьях, в которых он был своим человеком и другом дома, в среде, в которой поклонение ему было нормой, а каждое слово — приговором, не подлежащим апелляции, голосами, еще не утратившими юношески резких интонаций, бросали ему страшные упреки или же насмешливо улыбались в ответ на его слова, будто они знали что-то такое, чего он не знал и узнать уже никогда не сможет.

Старший современник Карамзина Михаил Никитич Муравьев был его другом и отчасти покровителем. Как товарищ министра народного просве­ щения и попечитель Московского университета он выхлопотал Карамзину звание придворного историографа. В 1807 г. он скончался, но с семьей — вдовой Екатериной Федоровной и подрастающими сыновьями — у Карамзина давние близкие отношения. В 1816 г. уже во втором письме из Петербурга он сообщает жене: «Я оставил мерзкую отель-гарни и переехал к доброй Катерине Федоровне Муравьевой, которая, узнав, что я буду в Петербурге, велела топить для меня свой верхний (то есть второй — на третьем жили сыновья. — Ю. Л.) этаж»2. «Милая, добрая Катерина Федоровна» ему как «сестра родная»3. А старший сын ее Никита — один из основателей и идеологов декабристского движения. Именно у него, у «беспокойного Ни­ киты» (Пушкин), в том же доме, в котором Карамзин пишет свою «Историю» и читает корректуры, собираются «члены сей семьи».

Сразу же после выхода первых восьми томов Никита Муравьев погрузился в их чтение и начал писать опровержение. Прежде всего он защищает право молодого поколения быть несогласными: «Неужели творение сие не возродило многих различных суждений, вопросов, сомнений! Горе стране, где все со­ гласны. Можно ли ожидать там успехов просвещения?»4 Свой разбор пре­ дисловия к «Истории» Карамзина Никита Муравьев начал полемически: «История принадлежит народам» — и построил его как последовательное

1 Тургенев Н. И. Письма к брату С. И. Тургеневу. С. 203—204.

2Карамзин Н. М. Неизд. соч. и переписка. С. 143.

3Там же. С. 148.

4Лит. наследство. 1954. Т. 59. С. 582.

опровержение монархической концепции историка. Одновременно он при­ ступил к систематическому анализу-опровержению карамзинской «Истории». Текст этого труда дошел до нас лишь в отрывках1. Зато сохранились и недавно были обнаружены маргинальные заметки Никиты Муравьева на тексте «Писем русского путешественника» (изд. 1814 г.). Замечания на «Ис­ торию государства Российского» готовились как программный документ и предназначались к общественному распространению. Они были предвари­ тельно показаны самому историографу, и он выразил согласие с тем, чтобы их «пустить в публику». Поэтому резкие по смыслу возражения были здесь облечены в корректную и уважительную форму. Иное дело — заметки на «Письмах русского путешественника». Они писались для себя, и здесь в полной мере сказалось представление молодого свободолюбца о своем ум­ ственном превосходстве над «устаревшим» писателем. Против рассуждений о Французской революции появляются пометы: «Так глупо, что нет и воз­ ражений», «неправда», «дурак»2.

Еще более болезненными для Карамзина были отношения в 1818—1819 гг. с наиболее любимыми из молодого поколения — Вяземским и Пушкиным. Князь Петр Андреевич Вяземский — брат жены Карамзина и фактически его воспитанник — соединял преклонение перед литературным авторитетом и человеческим благородством Карамзина со свободолюбием, облекавшимся порой в формы крайнего бунтарства. В конце 1810-х — начале 1820-х гг. он находился в апогее своего радикализма и хотя не был членом тайных

1 Лит. наследство. 1954. Т. 59. С. 586—598. Исписанные Н. М. Муравьевым тома «Истории государства Российского», по предположению Н. М. Дружинина, должны, вместе с архивом младшего его брата А. М. Муравьева, находиться во Флоренции (Дружинин Н. М. Революционное движение в России в XIX в.: Избр. труды. М., 1985. С. 79).

2 Верещагина Е. И. Маргиналии и другие пометы декабриста Н. М. Муравьева на «Письмах русского путешественника» в девятитомном издании «Сочинений...» Карам­ зина 1814 года // Из коллекции редких книг и рукописей научной библиотеки Московского университета. М., 1981. С. 57—58. Анализ помет см.: Эйдельман Н. Я. Последний летописец. С. 105—109. Попутно отметим одну, как кажется, неточность в интерпретации Н. Я. Эйдельмана. На с. 107 читаем: «Дальше — особенно острые строки. Карамзин: „Но читал ли маркиз историю Греции и Рима? Помнит ли цикуту и скалу Тарпейскую? Народ есть острое железо, которым играть опасно, а революция отверстый гроб для добродетели и — самого злодейства". Муравьев: „Вероятно, мораль скверная". Ответ не очень уверенный, потому что и сам декабрист не хочет вовлекать народ в российскую революцию; но он все же находит скверной мораль, которую настойчиво выводит отсюда Карамзин». Маргиналию Муравьева следует читать иначе и в более полном объеме: «Все c<ie> [спра<ведливо>] вероятно. Мораль скверная» (ломаные скобки — конъектуры, квадратные — зачеркнутое Н. Муравье­ вым). То есть мысль о неизбежности гибели даже добродетельных руководителей революции вероятна (сначала более безнадежно: «справедлива»), но она не должна быть основанием для «скверной морали», осуждающей революцию. Таким образом, помету Муравьева, как кажется, следует понимать так: справедливость мысли об обреченности тех, кто подготавливает революцию, не должна вынуждать их к без­ действию.

обществ, но, бесспорно, принадлежал к кругу ближайших к декабристам деятелей. Летом 1818 г. в Царском Селе и особенно интенсивно в январе — феврале 1819 г. в доме Е. Ф. Муравьевой Карамзин встречался с молодыми друзьями (в письме Дмитриеву: «Здесь у нас только молодые друзья»1). Здесь между Карамзиным, работавшим над IX томом, посвященным «ужа­ сам» времени Ивана Грозного (слово «ужас» воспринималось как калька французского «террор», что придавало политическим разговорам опреде­ ленную перспективу), Вяземским и Пушкиным протекали беседы, перехо­ дившие в острые споры. Есть основания полагать, что обсуждалась судьба Радищева2. Результатом явился болезненный конфликт — почти на грани разрыва — Вяземского с Карамзиным. Карамзин скрывал боль и обиду и писал Вяземскому спокойно-ласковые письма. Но Екатерина Андреевна во французской приписке к письму от 23 марта 1820 г. выразила боль за нанесенную мужу рану: «Г-н Тургенев, Александр отправился в Москву вместе со своим братом Сергеем. Последний, очевидно, не очень-то ценил общество моего мужа, поскольку, отправляясь в Константинополь на неопределенное время, он даже не дал себе труда зайти попрощаться. Кто знает, дорогой князь Петр, кто знает, может быть наступит время, когда, живя в одном городе, вы уж не захотите с нами встречаться, ибо для вас либералов не свойственно быть еще и терпимыми. Следует иметь те же взгляды, а без этого нельзя не только любить друг-друга, но даже встре­ чаться».

Карамзин сделал приписку: «Обнимаю вас, любезнейшие друзья, прочи­ тав не без улыбки, что пишет к вам жена о либеральных, которые не либеральны даже в разговорах»3.

Очень острые формы принял конфликт с Пушкиным. В сохранившихся автобиографических отрывках Пушкина имеется сцена: «Однажды начал он [Карамзин] при мне излагать свои любимые парадоксы. Оспаривая его, я сказал: Итак вы рабство предпочитаете свободе. Кара<мзин> вспыхнул и назвал меня своим клеветником. Я замолчал, уважая самый гнев прекрасной души. Разговор переменился. Скоро Кар<амзину> стало совестно, и, про­ щаясь со мною как обыкно<венно>, упрекал меня, как бы сам извиняясь в своей горячности. Вы сегодня сказали на меня <то>, что ни Ших<матов>, ни Кутузов на меня не говорили»4. Не всегда стычки завершались столь

нить»5. Следствием была хлесткая эпиграмма, вполне гармонировавшая с критикой первых томов «Истории» «молодыми якобинцами»:

1 Письма Н. М. Карамзина к И. И. Дмитриеву. С. 252.

2См.: Лотман Ю. М. Источники сведений Пушкина о Радищеве (1819—1822) // Лотман Ю. М. Пушкин. СПб., 1995. С. 765—785.

3Карамзин Н. М. Письма к князю П. А. Вяземскому. С. 98—99.

4Пушкин А. С. Поли. собр. соч. Т. 12. С. 306.

5Там же. Т. 13. С. 285—286.

В его «истории» изящность, простота Доказывают нам, без всякого пристрастья, Необходимость самовластья

Ипрелести кнута1.

Ато, что говорят чацкие, повторяют репетиловы. Николай Тургенев с сарказмом записал клубный разговор: «В английском клобе» «об истории

один любитель — карт и биллиарда — сказал мне: „Оно хорошо, да робко пишет"»2.

Итак, реакция молодого поколения, с одной стороны, обнаружила рас­ хождение историка со злобой дня его времени. Критика декабристов имела глубокие корни в «духе времени». На фоне умственной жизни декабристской эпохи сентенции Карамзина выглядели архаичными. Но, с другой стороны, она обнаруживала стремление упростить ситуацию, подменить реального Карамзина более удобной для полемики маской. Маска эта была «защитник самовластья» (Карамзин, раздраженный нетерпимостью своих оппонентов, бросил однажды: «Те, которые у нас более прочих вопиют против самодер­ жавия, носят его в крови и лимфе»), «изящный писатель», «безнадежно отставший от умственной жизни века». Безапелляционный приговор Николая Тургенева («Хваленной их Карамзин подлинно кажется умным человеком, когда говорит о русской истории; но когда говорит о политике <...> то кажется ребенком»3) превратился в эпиграмму:

Решившись хамом стать пред самовластья урной, Он нам старался доказать, Что можно думать очень дурно И очень хорошо писать.

«Хам» на языке Николая Тургенева — крепостник; противопоставление прекрасного стиля «Истории» и слабости мысли ее автора — постоянный мотив оценок Николая Тургенева. Эпиграмма «явно вышла из тургеневского кружка», с основанием заключает В. Э. Вацуро4.

На Карамзина надета новая маска: «„Молодые якобинцы" зачисляют в „невежды", сторонники рабства», — резюмирует Н. Я. Эйдельман5. И это в то самое время, когда он «пишет Ивашку», тот самый IX том своей «Истории», выход которого сразу превратит его в глазах левой молодежи в другого человека. Он сразу делается «наш Тацит» (Рылеев).

1 Принадлежность эпиграммы Пушкину вызывала сомнения. Анализ проблемы с выводом в пользу авторства Пушкина был сделан Б. В. Томашевским. См.: Томашевский Б. В. Эпиграммы Пушкина на Карамзина // Пушкин: Исследования и материалы. 1956. Т. 1.С. 208—215. См. также: Вацуро В. Э. Подвиг честного человека // Вацуро В. Э., Гиллельсон М. И. Сквозь «умственные плотины». М., 1972. С. 59; Эйдельман Н. Я. Последний летописец. С. 111—112.

2Тургенев Н. И. Письма к брату С. И. Тургеневу. С. 252.

3Там же. С. 200.

4Вацуро В. Э., Гиллельсон М. И. Указ. соч. С. 59.

5Эйдельман Н. Я. Последний летописец. С. 111.

.. .Тацит-Карамзин С своим девятым томом...1

Бестужев, Н. Муравьев, Штейнгель, Лорер восторженно отзываются о девятом томе «Истории». Не любивший Карамзина Кюхельбекер также считал, что «IX том „Истории государства Российского" — лучшее тво­ рение»2 его.

Оценки менялись, но взаимопонимания по-прежнему не было. Не ме­ нялось стремление вести диалог не с реальным писателем, а с его застывшим условным двойником. «Глупец один не изменяется, ибо время не приносит ему развития, а опыты для него не существуют», — писал Пушкин3. Карамзин не был глупцом. Время и опыт для него существовали. Карамзин менялся.

Чем дальше продвигался его труд, чем больше развивались события вокруг него, тем непонятнее становился ему их смысл. Он всегда верил в совершенствование человека и человечества, в прогресс и успехи разума. Он слишком был связан с восемнадцатым веком, чтобы легко отказаться от этой веры. Но время и опыт говорили о противном. Оставалась вера в то, что история имеет свой смысл, пусть и загадочный для человека. Историк наблюдает ее таинственное движение и, даже не постигая ее смысла, предчувствует его. Пушкинский Евгений в «Медном всаднике» восклицал:

...иль вся наша И жизнь ничто, как сон пустой, Насмешка неба над землей?4

Карамзин «Вестника Европы», Карамзин первых томов «Истории» ответил бы ему, что перед общим частное должно быть приносимо в жертву. Сейчас, в конце жизни, его ответ внешне исполнен смирения перед Провидением, но внутренне полон скепсиса и глубокого смятения. Он записывает (оригинал по-французски): «Бог — великий музыкант, вселенная — превосходный кла­ весин, мы лишь смиренные клавиши. Ангелы коротают вечность, восхищаясь этим божественным концертом, который именуется случай, неизбежность, слепая судьба»5.

Итак, то, что гармония в некотором высшем, не доступном человеку смысле (а отнюдь не в смысле государственного приоритета общего над частным), то с человеческих позиций рисуется как бессмысленный случай и слепой рок. А поскольку автор IX тома, посвященного «тиранствам Иоанновым», и X, XI, рассказывавших о смуте, знал, что случай, неизбежность и слепая судьба не только слепы, но и кровавы, то доступность для человека наслаждаться таким концертом делалась весьма проблематичной.

1 Рылеев К Поли. собр. стихотворений. Л., 1934. С. 287.

2Кюхельбекер В. К. Путешествие. Дневник. Статьи. Л., 1979. С. 332.

3Пушкин А. С. Поли. собр. соч. Т. 12. С. 34.

4Там же. Т. 5. С. 142.

5Карамзин Н. М. Неизд. соч. и переписка. С. 197.

292 СОТВОРЕНИЕ КАРАМЗИНА

Еще более примечательна другая запись этих же последних месяцев. Задумав «Историю» как историю государства, Карамзин исходил из просве­ тительского представления о разумном начале как основном содержании истории. А поскольку Разум сосредоточивается в великих людях и актах управления, то история есть история государства.

В 1802 г. в первом же номере «Вестника Европы» Карамзин заявил: «Превосходные умы суть истинные герои истории».

Вера в «превосходные умы» (и, следовательно, в государственность) по­ дорвана. Странно, но историк государства Российского явно не горит жела­ нием добраться до Петра, собираясь закончить повествование смутой, то есть распадом государственности. Осенью 1824 г., еще до последней болезни и подкосивших его событий конца 1825 г., он уверенно сообщает Дмитриеву, что закончит «Историю» концом Смутного времени: «Еще главы три с обо­ зрением до нашего времени, и поклон всему миру, не холодный, с движением руки на встречу Потомству, ласковому или спесивому, как ему угодно»1.

Этому настроению, этому пониманию истории соответствует запись: «Мы все как муха па возу: важничаем и в своей невинности считаем себя винов­ никами великих происшествий!»2 Если к этому изречению добавить, что носителем таинственной воли Провидения является стихийная, бессознатель­ ная жизнь народа, а не «муха на возу» — «превосходные умы», то перед нами будет нечто, очень близкое к толстовской философии истории периода «Войны и мира». Карамзин не говорит этого, но именно такова историческая перспектива движения его мысли.

И в другом он сближается с Толстым: смысл истории скрыт, но бесспорна, рядом с ее таинственной жизнью, ценность человеческой личности. А ценность эта — и здесь путь к позднему Пушкину — в уважении к себе, личной независимости как необходимом условии существования.

Последние десять лет Карамзин провел при дворе: он постоянный собе­ седник императора в его «зеленом кабинете», то есть во время утренних прогулок по аллеям царскосельского парка, частый гость у вдовствующей и царствующей императриц, великих князей и великих княгинь. Его ласкают, ему даже льстят. Он искренне любит Александра как человека, явно видя все его слабости, откровенен и прост с Марией Федоровной, Елизаветой Алексеевной. Но ни на минуту он не забывает, что он носит два высочайших звания: Человека и Карамзина. Он не борется за сохранение своего досто­ инства, как не борется за право дышать, — он неотделим от него.

Но то, что так естественно для него, совсем не таково для других: всю жизнь приходится плыть против течения. Особенно в последние десять лет. Он принципиально не вступает в полемики, не защищается от доносов3.

1 Письма Н. М. Карамзина к И. И. Дмитриеву. С. 380—381.

2Карамзин Н. М. Неизд. соч. и переписка. С. 197.

3Один только раз, когда в предгрозовой обстановке 1811 г. И. И. Дмитриев по секрету сообщил ему, что на него подан донос, обвиняющий в связях с французскими шпионами, он просил друга-министра сообщить императору, что удивлен «неспра­ ведливости московских донесений».