MogilnitzkijNikolaeva_-_MetodologicheskijSintez_-_M_-_2002_204_PDF / Методологический синтез - М - Могильницкого-Николаевой - 2002 - 204
.pdf
Как это ни парадоксально, с наибольшей прозрачностью эту методологическую “ахиллесову пяту” “новой научной истории” выявил исследовательский опыт ее авангарда – школы “Анналов”, и прежде всего тех ее представителей, которые были связаны с изучением ментальностей. Этот опыт показал как методологические перспективы движения в данном направлении к вожделенной цели исторического синтеза, так и границы, перед которыми останавливались исследователи, пытавшиеся проникнуть в тайны менталитета человека тех или иных культур. Несколько схематизируя те сложности, с которыми столкнулись французские историки ментальностей (впрочем, не только они, но и, скажем, представители того явления, что принято именовать исторической антропологией в ее различных воплощениях на почве разных национальных и культурных историографических традиций), можно обозначить их следующим образом. Это проблема синергии рационального и неосознаваемого, проблема выявления пластики эмоциональных реакций и конструктов сознания, проблема “наведения мостов” между коллективными и индивидуальными ментальными установками, проблема изменчивости ментальных структур в их системной взаимосвязи с историческим контекстом, и, наконец, проблема верифицируемости полученных результатов.
Методологическая “разноголосица” конкурирующих подходов в истории ментальностей, те острые дискуссии, которые развернулись вокруг отмеченных проблем, обернулись тем, что довольно частыми стали сетования на исходную методологическую неопределенность самого понятия “ментальность”, сетования, в своем крайнем выражении доходящие до призывов отказаться от него как такового (следует оговориться, что это ни в коей мере не касается историографической родины этого понятия – французской исторической науки). Вместе с тем обнаружились и первые попытки заговорить о необходимости выстроить сколько-нибудь прочную методологию исследования ментальности как структурной целостности59.
59 См., напр.: Козловский В.В. Понятие ментальности в социологической перспективе // Социология и социальная антропология. СПб., 1997. С. 32–43.
В контексте обозначенных процессов любопытна судьба появившейся на свет в последние десятилетия ХХ в. синергетики. Ее кредо можно выразить словами названия одного из отцов- основателей синергетики И. Пригожина – “Порядок из хаоса”. Совершившая быструю экспансию в заповедное поле истории синергетика вышла на все тот же “больной” вопрос о возможности “просчитывания” сознания и поведения человека как базисного компонента сложных структурных систем. Увлекшийся новой дисциплиной Ю.М. Лотман тогда сформулировал данную проблему следующим образом: “Можно сказать, что в тех сферах истории, где люди играют роль “частиц крупного размера”, включенных в броуновское движение гигантских сверхличностных процессов, законы причинности предстают в своих простых, можно сказать, механических формах. Там же, где история предстает как огромное множество альтернатив, выбор между которыми осуществляется интеллектуальной и волевой силой человека, необходимы поиски новых и более сложных форм причинности”60. Юрий Михайлович акцентировал при этом методологически принципиальную проблему – поиск новых моделей причинности, исключающих возврат к романтической формуле о гении как “беззаконной комете”61. Пояснение, на каких принципах должны строиться эти модели, можно найти в тремя годами раньше написанной ученым статье: “…человеческая личность представляет собой сложную психологическую и интеллектуальную структуру, возникающую на пересечении эпохальных, классовых, групповых и индивидуально-уникальных моделей сознания и поведения,.. любые исторические изменения реализуют себя через этот механизм, а не помимо него…”62.
Безусловно, именно модель, соответствующая данной методологической посылке, могла бы стать почвой для создания системно-аналитической стратегии исторического исследования, что способствовало бы появлению таких интерпретаций, в которых, цитируя Ю.М. Лотмана, “случайное и закономерное
60Лотман Ю.М. Клио на распутье // Новое время. 1993. № 47. С. 58.
61Там же.
62Он же. Биография – живое лицо // Новый мир. 1985. № 12. С. 230.
перестают быть несовместимыми, а предстают как два возможных состояния одного и того же объекта. Двигаясь в детерминированном поле, он предстает точкой в линейном развитии, попадая во флуктуационное пространство – выступает как континуум потенциальных возможностей со случаем в качестве пускового устройства”63. К сожалению, правильно поставленный вопрос не всегда предполагает получение правильного ответа. Во всяком случае в рамках синергетики на сегодняшний день он, как представляется, пока не найден. Думается, не случайно, что львиная доля работ по синергетике делает акцент на непредсказуемости поведения систем и самого человека. Известная формула о случае как разменной монете закономерности не работает в синергетических исследованиях.
И опять-таки одной из причин “пробуксовки” приложения принципов синергетики к истории является невыявленность той основы, которая могла бы служить методологической скрепой для составляющих синергетический подход методов.
Подытоживая те пути, на которых разворачивались судьбы исторического синтеза в рамках “новой научной истории”, можно было бы сказать, что в общем и целом предложенные в ее рамках методологические программы потерпели фиаско – наличествовавшие возможности анализа человека как целостной системы, в которой преломляется все многообразие цивилизационного опыта в том или ином его хронотопном выражении, оказались недостаточными, чтобы выработать корректную методологическую стратегию, отвечавшую идеалу научности. Однако такое заключение будет, в свою очередь, некорректным. И дело тут не в той банальной истине, что “отрицательный результат тоже результат”. Хотя и этот фактор, безусловно, важен. Опыт 60–70-х гг. может служить хорошим противоядием на пути неразборчивой всеядности, особенно заметной в отечественных гуманитарных науках в условиях методологической сумятицы последних десятилетий. Гораздо более важен тот позитивный и многообразный опыт, который приобрела историческая наука, как и гуманитарное знание в
63 Цит. по: Бородкин Л.И. История, альтернативность и теория хаоса // Одиссей. Человек в истории. 2000. М., 2000. С. 26.
целом, в поисках методологического синтеза. При всех кризисах, которые претерпела профессиональная идентичность за эти годы, она не утратила главного – веры в возможность приближения к этому идеалу. Необходимость движения в его направлении, еще раз процитируем мысль А.Я. Гуревича, является “сверхзадачей исторической науки”.
Наверное, нынешнее состояние самой исследовательской практики дает вполне резонные основания усомниться в реальной возможности формулировки методологических программ, претендующих на приближение к методологическому синтезу, а стало быть, и практическому решению этой сверхзадачи. Наверное, можно понять логику тех, кто на подобные попытки снисходительно скажет: “Мечтать не вредно”. Однако, как представляется, вера в таковые возможности далеко не беспредпосылочна. Для нее, на мой взгляд, имеются вполне веские основания, коренящиеся в логике развития самой науки.
Эти предпосылки, если характеризовать данную логику в макронаучном масштабе, были заложены в изменении отношений между гуманитарными и естественными науками, которое очень точно зафиксировали такие методологи науки, как Т. Кун и И. Лакатос. Они показали, что точным наукам также присущи подходы, применяемые науками гуманитарными. Это, наряду с позитивным опытом, что наработала “новая научная история” в использовании точного знания и методов естественных наук, не просто реабилитировало гуманитарные науки, которые, как выразилась К.В. Хвостова, перестали быть маргинальными, но “удобрило почву” для их конструктивного сотрудничества64.
Главное, что дает основания для оптимистического прогноза в отношении возможности уже сейчас говорить о реальности перспективы движения в направлении решения обозначенной сверхзадачи – это накопленный наукой к началу ХХI в. концептуально-методологический багаж. Именно он делает вполне реальной формулировку такой методологической программы или программ, в основе которой лежат взаимопересекающиеся, комплементарные, имеющие общий
64 Хвостова К.В. Круглый стол “История в сослагательном наклонении?” Дискуссия // Одиссей. Человек в истории. 2000. М., 2000. С. 62.
методологический фокус теории и методы, позволяющие создавать исследовательские стратегии, с чьей помощью возможна аналитическая работа в режиме методологического синтеза и, что очень важно, верификация полученных результатов. В том широком поле выбора, в котором наличествует множество конкурирующих концепций, выделяются те, чья комлементарность определяется тем, что они находятся в положении диалогического напряжения друг к другу, имея методологическое сходство в ключевых понятиях.
Не перечисляя весь корпус возможных комплектующих для обозначенных исследовательских стратегий, назову широко вошедшие в научный оборот концепции установки, габитуса, идентичности социального характера, связанные с такими хорошо известными в научном мире именами, как Э. Фромм, Э. Эриксон, П. Бурдье, Д. Узнадзе65. Важно отметить, что данные подходы (и я попытаюсь показать это), не только комплементарны по отношению друг к другу, но и представляют в качестве синергичной системы методологическую модель, открытую для многих других подходов. Например, для многочисленных концепций смеха, принадлежащих авторам, чьи позиции, на первый взгляд, противоречат друг другу, но попадая в силовое поле действия означенной модели, утрачивают свою диалогическую напряженность и начинают работать в едином инструментальном оркестре, исполняя собственную партию. Важная оговорка – данные социологические, психологические, культурологические концепции могут выполнить роль комплектующих методологических инструментов в предлагаемой междисциплинарной модели лишь при условии, что роль дирижера в их оркестре будет принадлежать истории, и только ей.
Начну с того, что позволяет говорить о взаимодополняемости и точках пересечения означенных теорий и концепций. Центральной методологической проблемой исторического
65 См., к примеру: Фромм Э. Бегство от свободы. М., 1990; Эриксон Э.
Идентичность: юность и кризис. М., 1996; Еrikson E.H. Young Man Luther. N.Y., 1958; Idem. Gandhi’s Truth . N.Y., 1969; Бурдье П. Социология политики. М., 1990;
Бессознательное: Природа, функции и методы исследования: В 4 т. Тбилиси, 1978. Т. I.
синтеза, как известно, является проблема путей выявления сложной связи видимого и невидимого, мира материального, вещного и мира тонких структур умонастроений, к которому настойчиво подбиралась наука второй половины ХХ в. Оказалось, что каркас этих миров один, и строится он из кирпичиков коллективного и индивидуального бессознательного.
Именно бессознательное и является общим методологическим фокусом названных концепций, их скрепой, именуется ли оно установкой в теории сторонников отечественной школы (ее родина – советская Грузия) Д. Узнадзе, идентичностью в теории американского психоисторика Э. Эриксона, габитусом в социологической концепции француза П. Бурдье или социальным характером в психоаналитической теории американца Э. Фромма. Принципиально важно, что бессознательное в них интерпретируется и анализируется как упорядоченная всем стилем жизни общества социально- психологическая матрица установок в поведении людей, формирующаяся контекстом исторического опыта поколений, социальных групп и отдельных личностей. Бессознательное в рамках данных концепций предстает как система, включающая не только глубинные или природные структуры человеческой психики, но и накопленный культурный багаж стереотипов, сформировавшихся при непосредственном участии сознания, однако в силу целого ряда причин существующих и действующих в границах данной системы в режиме неосознаваемости.
Именно фокусирование предлагаемой исследовательской стратегии на таким образом понимаемой природе бессознательного позволяет объединить познавательные ресурсы названных концепций в поисках точек взаимопроникновения материальных и ментальных структур исторического бытия человека. Нелишне напомнить, как формулировал эту задачу еще
вначале 60-х гг. А.Я. Гуревич: “Между объективной материальной причиной и ее действием, выразившимся в поступках людей, существует не механическая и не непосредственная связь. Весь комплекс обстоятельств, подводимых историком под понятие причин данного события, не воздействует на людей просто как внешний толчок, а посему исследователю надлежит выяснить, как
вкаждом конкретном случае изученная им общественная жизнь
отражалась в головах людей, откладывалась в их понятиях, представлениях и чувствах, как, подвергшись соответствующим субъективным преобразованиям, эти факторы предопределяли поступки людей, побуждали отдельных индивидов, а равно социальные группы и массы совершать те или иные действия”66.
В выявлении пластики названных трансформаций каждая из предлагаемых концепций имеет вполне определенные возможности. Но ресурс каждой из них ограничен. Их синтез может быть осуществлен с помощью того принципа, которым пользовался Дж. Леви, один из крупных авторитетов в изучении экономической истории. Он первым попытался приложить к объекту исследования сразу несколько теорий, в отличие от обычной практики социальных наук, когда одна теория прикладывается ко многим объектам. Этот принцип позволяет не только верифицировать полученные результаты, полученные с помощью одной из теорий, но и увидеть те лакуны, те проблемные ракурсы анализируемого объекта, которые недоступны для исследовательского взгляда ученого, работающего с помощью какой–либо единственной научной стратегии67.
Встает вопрос – с чего начать? Истоки исторической динамики любых явлений невозможно понять, минуя тот пласт, который на профессиональном языке именуется “историей повседневности”. Каждый человек в непрерывном потоке своего исторического бытия каждодневно сталкивается со своей “еще не разрешенной задачей”. На языке теории установки, механизм потребности, “осуждающий” его на непрерывную постановку все новых и новых задач, в каждой конкретной ситуации служит своеобразным спусковым крючком для приведения в “боевую готовность” так называемой первичной, не фиксированной и не реализованной “здесь” и “сейчас” унитарной установки личности. Она представляет собой неосознаваемую готовность к осуществлению той или иной предстоящей актуальной
66Гуревич А.Я. Некоторые аспекты изучения социальной истории // Вопросы истории. 1964. № 10. С. 55.
67См. об этом: Полетаев А.В., Савельева И.М. Микроистория и опыт социальных наук // Социальная история: Ежегодник. М., 1998/99. С. 110.
деятельности. Она предпосылочна, в том смысле, что детерминирована прошлым опытом личности.
Можно предположить, что схожесть микроисторических ситуаций и задач способствует фиксации установок, отвечающих за такой важный регулятивный механизм жизнедеятельности личности, как автоматизмы сознания и поведения. Как говаривал Лейбниц, мы все на три четверти автоматы. В процессе осуществляемой “здесь” и “сейчас” деятельности эти фиксированные установки носят неосознаваемый характер, хотя их структура содержит в себе реализовавшиеся ранее установки, рационализированные в соответствии с возможностями понятийного аппарата общества. Под влиянием определенной неудовлетворенной потребности человек неосознанно “извлекает из себя” свои старые знания, весь свой прошлый опыт, куда входят и реализовавшиеся ранее установки, выступающие как “шаблоны” деятельности68. Эти шаблоны или автоматизмы, еще раз подчеркнем, рационализируются на языке сформировавшихся данной культурной средой понятий (если задуматься, то последние представляет собой не что иное, как багаж фиксированных установок, представляющих ценностные ориентации людей). Неудивительно, что логика и язык этих ценностных ориентаций будут существенно отличаться в разных временных и историко-географических средах (напомним, что эту проблему отличий коллективных представлений, правда в более узком ключе, имея в виду лишь различия психологических механизмов, формирующих мыслительные процессы современного человека и человека “архаического”, одним из первых поднял еще Л. Леви-Брюль).
Сама по себе теория установки, конечно бессильна в реконструкции этой матрицы человеческого сознания. Ее эвристический потенциал может быть использован, если применяющий ее исследователь будет опираться на материал, который может дать история. Именно она с помощью разного рода дисциплин может определить ту систему бытийственных координат, в которых происходит формирование потребности в
68 Шерозия А.Е. Психоанализ и теория неосознаваемой психологической установки: итоги и перспективы // Бессознательное.... С. 53.
решении той или иной конкретной задачи. Именно она с помощью соответствующих методик с относительно большой степенью точности может определить, насколько устойчивым был тот или иной комплекс фиксированных установок, определявших латентную картину мира человека данной культуры.
Одной из таких фиксированных установок сознания европейца классической эпохи средневекового Запада была идея чистилища, родившаяся в ХII в. как образ большой регулятивной и компенсаторной силы в ответ на определенную потребность. Ж. Ле Гофф в своем блестящем историческом исследовании возникновения этого образа показал, что именно изменившийся алгоритм жизни латинского Запада эпохи городов, с развитием торговли и индивидуализма, породил острую потребность в моральном санкционировании этих явлений, которые не находили оправдания в рамках традиционной католической ортодоксии69. Опять же именно история может помочь понять, почему в восточной православной традиции этот образ не сформировался – отсутствие комплекса аналогичных исторических условий будет тому ответом.
Здесь же уместно поднять вопрос о том, насколько корректной может быть работа историка по выявлению фиксированных установок. С одной стороны, гарантом корректности может быть работа с источниками, основанная на центонном принципе. Сошлюсь на ход рассуждений И.Н. Данилевского, который убедительно доказывает, что текстологический анализ скрытых смысловых уровней, основанный на теории центона, верифицируем, что его принципиально отличает от постмодернистских “интерпретаций интерпретаций”70.
С другой стороны, эта верификация обретает дополнительную силу опять-таки благодаря некоей исторической процедуре, подразумевающей выявление смысловых и сравнительно- исторических параллелей между выявленными фиксированными
69Le Goff J. La Naissance du Purgatoire. P., 1981. Р. 515 .
70См. об этом: Данилевский И.Н. Русские земли глазами современников и потомков (XII – XIV вв.). М., 2000. С. 12–13.
установками и системой координат, в которых они родились. Скажем, анализ доисламской традиции позволяет зафиксировать, что понятие судьбы (сабр) включало в себя идеал мужественного, исполненного гордости терпения бедуина перед лицом превратностей судьбы71. А древнегерманские тексты зафиксируют нечто отличное – повторяющийся мотив некоего “избыточного мужества”, “выращивание” своей судьбы варваром, подразумевавшее максимальную героическую вовлеченность индивида в предначертанный судьбой (вплоть до разрыва отношений с богами) путь72. Выносливость и безразличие к бедам, заложенные в идее сабра, отчасти акцентировали значимость нотки вызова судьбе, превратностям мира. Но как отлично это понимание противостояния древнегерманскому пафосу героического напряжения всех сил. Понять различное психологическое интонирование одной и той же регулятивной для двух разных варварских обществ ценностной установки опять- таки невозможно, не прибегая к помощи истории. Именно она поможет понять, каким образом в условиях большей, чем на Востоке, рыхлости западноевропейских социальных структур, в частности общины, при низкой демографической плотности населения, обилии незаселенных земельных пространств в эпоху Великого переселения народов и других факторов у германца выработалась устойчивая готовность к активной мобилизации всех своих психоэмоциональных и физических ресурсов, что и зафиксировало германское понятие судьбы.
Еще более тонкие срезы в анализе системы фиксированных установок может дать привлечение теории габитуса П. Бурдье. Габитус формируется в системе взаимосвязанных и взаимозависимых полей, в которых протекает жизнь людей (поле экономики, поле политики и т.д.). П. Бурдье, как и сторонники теории установки, рассматривает его как некую ментальную матрицу, обеспечивающую целостность личности. Вместе с тем требование выделения структур взаимозависимых полей как фактора, формообразующего системную
71Пиотровский М.Б. Ислам и судьба // Понятие судьбы в контексте различных культур. М., 1994. С. 92–97.
72Гуревич А.Я. Диалектика судьбы у германцев и древних скандинавов //
Там же. С. 148–155.