Что придает легитимностъ насилию?

Есть мнение, согласно которому основной движущей и очищающей силой истории является насилие. Оно ложно. На самом деле само существование человечества доказывает, что ненасилие превали­рует над насилием. Если бы это было не так, то оно бы до настоя­щего времени не сохранилось, подобно тому, например, как в до­статочно долгой перспективе не может сохраниться город, в кото­ром количество домов, сгораемых в пожаре, превышает количество домов, возводимых вновь. Превалирование ненасилия над насили­ем не является привилегией человеческой формы жизни. Это — су­щественная основа жизни вообще. Жизнь сама по себе, во всех ее формах есть асимметрия в сторону ненасилия, созидания. Как го­ворил Ганди, «если бы враждебность была основной движущей силой, мир давно был бы разрушен, и у меня не было бы возмож­ности написать эту статью, а у вас ее прочитать»¹ (¹ Ганди М. Сатьяграха // Ненасилие: философия, этика, политика М., 1993. С. 168). Особенность человеческой формы жизни состоит в том, что здесь преодоление насилия становится сознательным усилием и целенаправленной де­ятельностью. В известной мере можно сказать, что превалирование человеческой формы жизни над другими, в результате чего осущест­вляется переход от биосферы к ноосфере, является следствием ус­пехов в деле обуздания насилия. Рассматривая под этим углом зре­ния историю человечества, в нем, помимо самого возникновения человека, можно выделить два переломных этапа. Первый этап свя­зан с ограничением вражды между человеческими стадами (ордами) на основе закона равного возмездия (талиона). Второй — с возник­новением государства.

Есть много оснований полагать, что отношения между выходя­щими из животного состояния человеческими ордами (стадами) ха­рактеризовались ничем не ограниченной потенциальной враждеб­ностью. Достаточно сослаться на каннибализм, чтобы представить себе, до каких пределов (точнее: беспредельности) она могла дохо­дить. Качественный скачок в плане организации совместной жизни, отделивший человеческое общество от животных объединений, был связан с родоплеменной структурой отношений.

Одним из важнейших моментов этого перехода явилось упоря­дочение отношений между кровнородственными коллективами на основе принципа равного возмездия, или талиона.

Талион обязывал руководствоваться в насильственных акциях за пределами кровнородственного объединения правилом равного воз­мездия. Тем самым он обозначал конец неограниченной, уходящей в регресс враждебности между «своими» и «чужими». Это ограни­чение насилия лежит в основе всей структуры первобытно-общин­ного строя, так называемой варварской эпохи. Обязанность кровной мести в рамках талиона является одним из специфических и непре­менных признаков рода.

Представления о равном возмездии составляют в историческом смысле первую, а в общечеловеческом смысле самую элементарную и универсальную форму справедливости. Справедливость, понимае­мая как равное возмездие, свойственна всем древним племенам, с ней мы встречаемся в ветхозаветной этике Моисея, у ранних гре­ческих философов (например, в знаменитом фрагменте Анаксимандра, у пифагорейцев). Ее следы и проявления можно наблюдать до настоящего времени в общественных нравах. Существенно важно подчеркнуть, что справедливым в данном случае считается не насилие, а его ограничение — тот факт, что насилие не должно выходить за поставленную ему обществом границу. Тому, кто совершает насилие, талион дает знать, что он с неизбежностью получит адекватный ответ: выпущенная стрела по неотвратимому закону родовой жизни вернется к нему, поразит его или его ближай­ших сородичей. Того, кто отвечает на насилие, талион обязывает ограничивать жажду мести правилом равного возмездия, что, как свидетельствуют этнографические наблюдения, также дается нелег­ко (основная трудность первобытного социума состояла не в том, чтобы побуждать людей к мести, а в том, чтобы сдерживать их мсти­тельные чувства).

Только при неисторическом, абстрактно-морализирующем взгля­де на талион можно утверждать, что он является апологией насилия и призван поддерживать в человеческой душе пламя гнева. На самом деле, если учесть, что талион был первой формой нравственного отношения к насилию, и рассматривать его в ряду с другими пред­шествующими и последующими человеческими опытами в этом во­просе, то станет очевидно, что он представляет собой шаг в сторону от насилия. Если вообще можно говорить о моральной позиции в ситуации силового противостояния, то она состоит в том, чтобы взаимно признать право силы. Сохраняя за противником такое же право решить вопрос силой, каким человек пользуется сам, он пере­ходит очень важный рубеж на пути, который ведет от насилия к морально санкционированным формам решения конфликтов. Этот переход исторически материализовался в принципе и практике та­лиона.

Талион не делает «чужого» «своим». Но он так ясно обозначает ближнюю и дальнюю границу между «чужими» и «своими», столь категорично обязывает их к взаимности во вражде, что уже пере­стает быть моментом самой враждебности, а становится формой выхода из нее. Талион задает общую основу, соединяющую «своих» и «чужих» через взаимное уважение друг друга как людей, способных защитить себя силой. Другой важный момент состоял в том, что здесь речь шла не только о природной силе, но в еще большей мере о силе социального сплочения, взаимной поддержки: ведь месть осу­ществлял не индивид, а род. Уважение права на утверждение себя силой, закрепленное в культуре в значительной степени благодаря социально-исторической практике равного возмездия, обнаружи­лось впоследствии в разнообразных формах. Среди них особо сле­дует отметить такой парадоксальный феномен, как война по прави­лам, когда, например, считается необходимым заранее предупре­дить о нападении, вооруженному запрещается драться с безоруж­ным, пленным гарантируется человеческое обхождение и т.д.

В ряде языков первобытных народов слово «человек» совпадает с самоназванием собственного племени. Видимо, некогда предста­вители других человеческих стад не считались за людей и подлежали такому же обхождению, как все прочие зоологические особи. По сравнению с этими древнейшими временами вражда, урегулирован­ная нормами талиона, явилась огромным шагом вперед: талион свя­зывал представителей разных племен тем, что уравнивал их как вра­гов. Эта же идея уравнения во вражде лежит в основе последующей регламентации вооруженной борьбы.

Взаимное признание права силы является, по нравственному кри­терию честности, более высокой точкой зрения также по сравнению с позицией, которая мобилизует моральные аргументы для обосно­вания насильственной деятельности. Моральная аргументация не смягчает насилие, а, напротив, усугубляет его. Она, во-первых, пере­водит насилие из жизненной необходимости в обязанность. Во-вто­рых, не ограничивает насилие победой, а доводит его до унижения и даже уничтожения противника. В этом случае проигравший счи­тается не просто бессильным, но еще плюс к тому недостойным. Различие между обычным насилием, основанным на взаимном при­знании права на борьбу, уравнивающим их в праве утверждать себя силой, и морально аргументированным насилием, когда считается, что одна сторона имеет право на вооруженную борьбу, а другая та­кого права лишена, различие между этими формами насилия нагляд­но обнаруживается на примере различий между обычными и граж­данскими войнами. В отличие от войн между разными странами гражданские войны всегда имеют идейно-нравственную подоплеку, и они же характеризуются несравненно большей жестокостью, чем первые. Точно так же в войнах между странами, когда они ведутся под идеологическими знаменами и во имя якобы нравственных целей, сводятся на нет ограничивающие правила борьбы, нарастает бессмысленная жестокость, выходящая за рамки собственно воен­ных целей¹ (¹ См.: Оссовская М. О некоторых изменениях в этике борьбы // Оссовская М. Рыцарь и буржуа. М., 1987. С. 490-511).

Вторым качественным скачком в ограничении насилия явилось возникновение государства. Отношение государства к насилию, в отличие от первобытной практики талиона, характеризуется тремя основными признаками. Государство а) монополизирует насилие, б) институционализирует его и в) заменяет косвенными формами.

Государство обозначает такую стадию развития общества, когда обеспечение его безопасности становится специализированной функцией в рамках общего разделения труда. С этой целью право на насилие локализуется в руках особой группы лиц и осуществля­ется по установленным правилам. Подобно тому как появляются ре­месленники, земледельцы, купцы и т.д., появляются также стражи (воины, полицейские), призванные защищать жизнь и собствен­ность людей как от их взаимных посягательств, так и от внешней экспансии. Безопасность индивида в первобытном обществе — дело всего рода: здесь, по крайней мере, каждый взрослый мужчина — воин. Право кровной мести неотчуждаемо, и каждый сородич в со­ответствии с установленной обычаем очередностью воспринимает ее как свою неотъемлемую обязанность. С появлением государства безопасность становится делом особой структуры, которая является монопольным держателем права на насилие. Норма «не убий», рас­смотренная в ее конкретном историческом содержании, как раз была направлена на то, чтобы изъять право насилия у самого насе­ления (соплеменников) и передать ее государству. Она прежде всего была призвана блокировать действия индивидов, душа которых жаж­дала справедливого возмездия в обмен на то, что это за них сделает государство как их общий и надежный защитник. Монополия на легитимное физическое насилие — важный и специфичный признак государства¹ (¹ См.: Вебер М. Политика как призвание и профессия // Вебер М. Избранные произведения. М., 1990. С. 645).

В государстве насилие институциализируется. Это нельзя пони­мать так, будто талион не был социальным институтом. Талион также являлся нормативной системой, но он осуществлялся в ре­зультате непосредственных, спонтанных действий самих заинтере­сованных лиц. Хотя это и был детально разработанный, ритуально обставленный обычай с целью гарантировать принцип эквивалента в разнообразных обстоятельствах, тем не менее каждый член пер­вобытного коллектива имел право его толкования и безусловную обязанность исполнения. В государстве дело обстоит иначе. Здесь право насилия оформляется законодательно. Законы вырабатыва­ются иначе, чем обычай. А соответствие каждого случая возможного применения насилия закону устанавливается в результате специаль­ной процедуры, предполагающей объективное, всесторонне взве­шенное расследование и обсуждение. Практикуемое государством насилие основывается на доводах разума и характеризуется беспри­страстностью, в этом смысле оно достигает по сравнению с талио­ном качественно более высокого уровня институционализации.

Государство сделало еще один существенный шаг в ограничении насилия. Прямую борьбу с насилием оно дополнило упреждающим воздействием на обстоятельства, способные породить его. В госу­дарстве насилие по большей части заменяется угрозой насилия. Со­временный немецкий исследователь Р. Шпееман в работе «Мораль и насилие»¹ (¹ Spaemann R. Moral und Gewalt // Riedel (Hrsg ) Rehabilitierung der practischen Philosophie. Bd. 1. Freiburg. 1971) выделяет три типа воздействия человека на человека: а) собственно насилие; б) речь; в) общественная власть. Насилие есть физическое воздействие. Речь есть воздействие на мотивацию. Общественная власть представляет собой воздействие на обстоя­тельства жизни, которые мотивируют поведение. Это — своего рода принуждение к мотивам. Так действует государство, когда, напри­мер, оно поощряет или затрудняет рождаемость в обществе через политику налогов. По отношению к общественной власти насилие и речь выступают как периферийные способы воздействия человека на человека.

Предметом спора был и остается вопрос, как квалифицировать этот третий способ воздействия, который в опыте современных об­ществ является основным. Аристотель выделял его в особый разряд. Наряду с подневольными действиями, осуществляемыми под пря­мым физическим воздействием, и произвольными действиями, в ко­торых человек реализует свои желания, он выделял особый класс смешанных действий, которые человек совершает сам, по своей воле, но под жестким давлением обстоятельств, когда их альтерна­тивой является нечто худшее, чем сами эти действия, в предельном случае — смерть. Таково, например, поведение человека, совершаю­щего нечто постыдное по требованию тирана, чтобы спасти своих близких. Гоббс считал, что такие действия следует считать добро­вольными, свободными, поскольку у человека остается выбор, хотя он и крайне зауженный. Страх смерти нельзя отождествлять с самой смертью. Многие современные теоретики ненасилия, напротив, придерживаются взгляда, согласно которому такие действия следует сводить к подневольным. По их мнению, угроза насилием сама яв­ляется насилием.

Отношение к практикуемому государством насилию будет различ­ным в зависимости от того, рассматриваем ли мы его в статике, как итоговое состояние и постоянное условие человеческого существо­вания, или в исторической динамике. В первом случае следует при­знать, что каким бы легитимным, институционально оформленным и латентным государственное насилие ни было, оно остается наси­лием — и в этом смысле прямо противоположно морали. Более того, все отмеченные особенности могут быть интерпретированы как факторы, которые придают насилию размах и изощренность. Мо­нополия на насилие может вести к его избыточности. Институциональность насилия придает ему анонимность и притупляет его восприятие. Косвенный, латентный характер насилия (манипулирова­ние сознанием, скрытая эксплуатация и т.п.) расширяет сферу его применения. Оценка государственного насилия может быть суще­ственно иной, если подходить к нему исторически и учитывать, что в отношении к насилию была догосударственная стадия и возможна постгосударственная. При таком взгляде государственное насилие, как и предшествовавший ему талион, можно интерпретировать не как форму насилия, а как форму ограничения насилия, этап на пути его преодоления. Монополия на насилие сужает его источник до размеров, дающих возможность обществу осуществлять целенаправ­ленный контроль за ним. Институционализация насилия включает его в пространство действий, легитимность которых совпадает с разумной обоснованностью и требует такого обоснования; вне этого была бы невозможна сама постановка вопроса о допустимости на­силия. Косвенные, латентные формы насилия — свидетельство того, что оно в своей эффективности может быть заменено другими сред­ствами.

Таким образом, легитимность насилия, будь то в форме талиона или государственно-правовой форме, состоит не в том, что оно на­силие, а в том, что оно есть его ограничение. Оно получает моральную санкцию только в той мере, в какой выступает моментом, этапом на пути преодоления насилия. В данном случае действует такая же логика, как и в ситуации выбора меньшего зла. Меньшее зло выби­рается не потому, что оно зло (зло вообще не может быть предметом нравственного выбора, как доказал еще Сократ), а потому, что оно меньшее.