Флерова начинает собирать свои справки, засовывает их в сумочку.

ЕВЛАМПИЯ ЗАХАРОВНА. В мое положение войди. Нянек нет, слесарей нет, ведра все прохудились. Молока не допросишься, суют суфле. А от суфле какой рост? Я им говорю: "Дети, говорю, расти им надо, а они: "У всех трудности". Подавись они своими трудностями. Все одна. Кругом одна, помощников нет. С ума сойду, прямо в психическую, под душ Шарко... Нянька на завод возмечтала, не сидится ей, штопор в заднице! Сына ей родить надо. На заводе, говорит, позна­комлюсь и рожу. Дура! /Флерова встает, собираясь уйти./ Постой, не лотошись! Я не со зла, это у меня плач души. Надо же мне поде­литься! Не делишься, не делишься - и лопнешь. Ты в положение мое войди.

ФЛЕРОВА. До свидания.

ЕВЛАМПИЯ ЗАХАРОВНА. Значит, не входишь в положение... "Катюшу" можешь? Услышу - плачу.

Флерова подошла к старенькому роялю, кое-как по слуху подобрала "Катюшу". Евлампия подпе­вает и плачет.

ЕВЛАМПИЯ ЗАХАРОВНА. Ничего, бывает и хуже... Все-таки инвалид. Ну ладно. Ставка есть. Не козу же брать на эту ставку.

ФЛЕРОВА /Вадиму/. Я никогда не думала, что маленьким детям так нужна музыка! Даже самым маленьким, грудникам. Нужна! Я была им нужна. Когда был музыкальный час для грудников, их высокие, белые, крашеные, железные кроватки, плоско застеленные, без поду­шек вкатывали в комнату, где был рояль. Это во время войны, Вадик! Обычно они плакали, но когда я начинала играть, замолкали и слу­шали. Для них музыка была чудом, да она и была чудом. Хотя рояль кряхтел, да и руки мои, переломанные, еле двигались. Музыка, гово­рила я, музыка... По должности мне полагалось питание, я возвра­щалась домой с баночкой супа. Домой... Мы жили не то, чтобы дружно, а как-то вместе. Заболеешь - соседи чайник поставят, хлеб купят...

На кухне появляется Панька - в одной руке ведро, в другой тряпка. Оглядывается по сто­ронам, машет рукой, в кухню проскальзывает босой мужик в галифе и майке-безрукавке, в зубах папироса. Панька распахивает перед ним дверь сортира и, когда он проходит мимо, вырывает изо рта папиросу. Мужик пытается возражать, но дверь за ним уже с шумом за­хлопнулась. Панька подворачивает юбку и принимается мыть коридор.

ПАНЬКА. Все равны!.. Как же - равны!.. А почему у Гущиной стол в кухне у окна стоит? Ей светло, а мне темно. Правильно это? Равны!.. Тогда пускай она со мной поменяется: мой стол и окну, а ее в угол! Как же! Хрен она поменяется! Она за свое место зубами дер­жится. /Звонит телефон, Панька снимает трубку./ Кого? Гущину Капитолину Васильевну? Нет ее! /Снова наклоняется к ведру, медленно двигаясь по коридору мимо комнаты Капы./ Телефон ей! Дерьма ей со­бачьего, а не телефон! /Капа в это время примеряет Анфисину кофту./ Сторож она ночной... Такая насторожит - все растащит! И ней самой сторожа нанимать надо... Двух, с ружьями.

КАПА /открывает дверь/. Телефон звонил?

ПАНЬКА. Совсем оглохла сторожихи! Какой еще телефон?

КАПА. К Адке жених новый пришел. Майор - последняя любовь... Ох, опереточная!..

ПАНЬКА. А чего ей любовь не крутить? Комната восемнадцать метров, светлая... пожила бы как я - на одиннадцати.

КАПА. Ты и на одиннадцати с непрописанным своим не скучаешь...

Панька вместо ответа шваркнула мокрой тряп­кой под ноги Капе, та захлопнула дверь. Про­тив двери Ады Панька разогнулась - передох­нуть. Оттуда слышны голоса.

ГОЛОС МАЙОРА. До дна. Ада Ефимовна, до дна!

ГОЛОС АДЫ. Я буду пьяная.

ГОЛОС МАЙОРА. Я пьяный с тех пор, как увидел тебя. Ада!

Панька продолжает мыть полы, двигаясь к Анфисиной двери.

ПАНЬКА. Паразитство одно... Пела Адка всю жизнь, плясала, как та стрекоза, так ей еще и пенсию... И Фиска хороша! Воевала она... Так воевать много желающих найдется. Чего хотела, того и доспела...

Из комнаты выходит Анфиса.

АНФИСА. Подожди, Пань, я пройду.

ПАНЬКА. К психованной, небось, идешь радиоточку слушать?

АНФИСА. За что ты ее тан?

ПАНЬКА. А что мне, молиться на нее? С палочкой она ходит! На жалость бьет!

АНФИСА. Так она ж инвалид, спина не гнется.

ПАНЬНА. Барыня она, а не инвалид. Пол она, видишь, мыть не может. Капу нанимает! Припечет, так согнется. Мы все равны, все жильцы. Твое дежурство - мой пол сама. Это по справедливости.

АНФИСА. Ну ты и злыдня! Человек тебе помешал.

ПАНЬКА. Иди, чего встала. Сейчас будет тебе хор Пятницкого... Злыдня...

Анфиса стучит в дверь Флеровой, входит.

ФЛЕРОВА. Добрый вечер, Анфиса Максимовна. А я вас жду чай пить. У меня сегодня пряники. Будем кутить.

АНФИСА. Что вы, Ольга Ивановна. Я не за тем. Я уж попила.

Флерова начинает играть на пианино.

ФЛЕРОВА. Анфиса Максимовна, как вам кажется эта музыка?

АНФИСА. Ничего, музыкальная музыка. А что?

ФЛЕРОВА. Это я сочинила.

АНФИСА. Да не может быть!

ФЛЕРОВА. Что ж тут особенного? Сочинила и все.

АНФИСА. Это надо же! Вы, значит, композитор?

ФЛЕРОВА. Какое там.

АНФИСА. Раз сочинили, значит, композитор.

ФЛЕРОВА. Ну, если и композитор, то самый ма-а-аленький, крохот­ный композитор.

АНФИСА. Крохотный! Да ты мне дай сто тысяч, я такого не сочи­ню. Вы играйте, Ольга Ивановна, играйте. Это ребеночку полезно. Ему все хорошее нужно. А плохое - ребеночку повредить может... Я и так сегодня напугалась. В дверь звонок, открываю - мужчина. Прямо сердце захолонуло, думала, Федор. А оказалось почтальон. Аде Ефи­мовне телеграмму, и не похож на Федора ничуть. Длинный, носвтый, одной руки нет...

ФЛЕРОВА. Я сегодня проснулась, смотрю - по мусорным бакам идет абсолютно рыжий кот.

АНФИСА. А Федор мне ни словечка не написал. Уезжал, сказал: "Жди!" Я и ждала. Целый год от него ни письма, ни записки. Ждала-ждала, не вытерпела, пошла на курсы медсестер, все поближе к Федо­ру. Вот и послали на самый что ни есть передний край. Ну, насмот­релась я там всего...

ФЛЕРОВА. И вы не боялись?

АНФИСА. Боялась, конечно. А потом понемногу привыкла. Был там один лейтенант молоденький /засмеялась/, так он прямо в меня влюбил­ся, честное слово! В жару, в бреду: "Фиса, Фисочка, я вас люблю, мечтаю на вас жениться!" Думала, чего не скажешь с температуры. А он упорный. Температура уже нормальная, а он все про свое: люблю, мол, хочу жениться, "извиняюсь, - говорю, - я замужем, муж воюет, а я его жду". Он руку мне поцеловал и больше на своем не настаивал.. А с Григорием уже потом познакомилась.

ФЛЕРОВА. Не надо, Анфиса.

АНФИСА. Потом познакомилась. 3 госпитале. Лежал после ранения. Голень и бедро. Он меня знаете чем поразил? Еще и не смотрел на меня, а я уже чувствую: обводит он меня вокруг пальца. Так и обво­дит. Сам сухой, черный, как цыган, я, когда маленькая была, в дерев­не конокрада видела - ну вылитый... Ой, Ольга Ивановна, Русланова поет, погромче сделайте. /Флерова делает чуть громче радио./ Не пове­рите, Ольга Ивановна, Гриша как околдовал меня. Говорит - Фиса-Фисоч-ка, нравишься ты мне очень. Больше всех других. А я говорю - Гриша, замужем я. А он - на лошадь похожа, говорит. Я лошадей люблю. Зверь добрый - стоит, сено жует. Запряги - везет. Ну точно, как ты. Жена, небось, есть, говорю. А он - у каждого есть. Эка невидаль - жена! А дети? Детей, говорит, пока не было. Не стану врать, может, без меня народились. Это бывает. Спрашиваю - а тебе не обидно? Зачем обидно - отвечает. Я человек веселый, люблю, чтоб всем весело было. Нет уж, пока живем, говорит, пускай ей будет весело, тогда и тебе весело. Фиса! Обнял он меня одной рукой, другой костыль держал. Вот это была любовь! Жду его: месяц, как цветок, облака вокруг ангелами, а костыли его в темноте: тук, тук! Музыка! А потом - счастливо оставаться, Фиса-Фисочка! - Я без тебя не могу, я без тебя умру! - Небось не умрешь. Не ты первая, - говорит, - не ты последняя. Не горюй, Фиса-Фисочка, держи хвост пистолетом А я кри­чу - я же люблю тебя, Гриша!..

ПАНЬКА /стучит в дверь/. Отбой! Одиннадцать уже! У меня хоть и непрописанный, а тихий. Песней не поем, не лаемся, радиоточек не держим, сидим смирно на своей площади. А почеловечно платить не буду, пусть Капа хоть лопнет. Нет такого закона, чтоб за гостя плотить.