Стендаль - Червоне і чорне

Тюремщик повиновался. Едва за ним захлопнулась дверь, "Боже великий.

Она жива! - воскликнул Жюльен и бросился на колени, рыдая и заливаясь

слезами.

В эту неповторимую минуту он был верующим Какое ему было дело до попов

со всем их ханженством и лицемерием? Разве это как-нибудь умаляло для него

сейчас истину и величие образа божьего?

И вот только теперь Жюльен почувствовал раскаяние в совершенном им

преступлении. По какому-то странному совпадению, которое спасло его от

отчаяния, он только сейчас вышел из того состояния лихорадочного возбуждения

и полубезумия, в котором он пребывал все время с той самой минуты, как

выехал из Парижа в Верьер.

Это были благодатные, чистые слезы; он ни на минуту не сомневался в

том, что будет осужден.

- Значит, она будет жить! - повторял он - Она будет жить, и простит, и

будет любить меня...

Наутро, уже довольно поздно, его разбудил тюремщик.

- Видно, у вас спокойно на душе, господин Жюльен, - сказал тюремщик. -

Вот уж два раза, как я к вам входил, да только постеснялся будить вас Вот,

пожалуйста, две бутылочки славного винца: это вам посылает господин Малой,

наш кюре.

- Как! Этот мошенник еще здесь? - сказал Жюльен.

- Да, сударь, - отвечал тюремщик, понижая голос. - Только вы уж не

говорите так громко, это вам может повредить.

Жюльен рассмеялся.

- В том положении, милый мой, в каком я сейчас оказался, только вы один

можете мне повредить: это если перестанете быть таким участливым и добрым...

Вы не прогадаете, вам хорошо заплатят, - спохватившись, внушительно добавил

Жюльен.

И он тут же подтвердил свой внушительный тон, бросив г-ну Нуару золотую

монету.

Господин Нуару снова и на этот раз с еще большими подробностями изложил

все, что узнал про г-жу де Реналь, но о посещении мадемуазель Элизы не

заикнулся ни словом.

Это была низкая и поистине раболепная натура. Внезапно у Жюльена

мелькнула мысль: "Этот безобразный великан получает здесь три-четыре сотни

франков, не больше, ибо народу у него в тюрьме не так много; я могу

пообещать ему десять тысяч франков, если он сбежит со мной в Швейцарию.

Трудно будет только заставить его поверить, что я его не обману". Но когда

Жюльен представил себе, как долго ему придется объясняться с этим гнусным

животным, он почувствовал отвращение и стал думать о другом.

Вечером оказалось, что время уже упущено. В полночь за ним приехала

почтовая карета и увезла его. Он остался очень доволен своими спутниками -

жандармами. Утром он был доставлен в безансонскую тюрьму, где его любезно

препроводили в верхний этаж готической башни. Приглядевшись, он решил, что

эта архитектура относится к началу XIV века, и залюбовался ее изяществом и

пленительной легкостью. Сквозь узкий просвет между двумя стенами, над

угрюмой глубиной двора, открывался вдали изумительной красоты пейзаж.

На следующий день ему учинили допрос, после чего несколько дней ему

никто не докучал. На душе у него было спокойно. Его дело казалось ему проще

простого: "Я хотел убить - меня следует убить".

Его мысль не задерживалась на этом рассуждении. Суд, неприятность

выступать перед публикой, защита - все это были какие-то досадные пустяки,

скучные церемонии, о которых будет время подумать, когда все это наступит. И

самый момент смерти также не задерживает его мысли: "Подумаю после суда".

Жизнь вовсе не казалась ему скучной, он на все смотрел теперь другими

глазами: у него не было никакого честолюбия. Он редко вспоминал о м-ль де

Ла-Моль. Он был охвачен чувством раскаяния, и образ г-жи де Реналь часто

вставал перед ним, особенно в ночной тишине, которую в этой высокой башне

прерывали только крики орлана.

Он благодарил небо за то, что рана, которую он нанес, оказалась не

смертельной. "Странное дело! - рассуждал он сам с собой. - Ведь мне

казалось, что она своим письмом к господину де Ла-Молю разрушила навсегда

счастье, которое только что открылось передо мной, и вот не прошло и двух

недель после этого письма, а я даже не вспоминаю о том, что так меня тогда

волновало... Две-три тысячи ливров ренты, чтобы жить спокойно где-нибудь в

горах, в местности вроде Вержи... Я был счастлив тогда. Я только не понимал

своего счастья!"

Бывали минуты, когда он вдруг срывался со стула в страшном смятении.

"Если бы я ранил насмерть госпожу де Реналь, я бы покончил с собой. Мне

необходима эта уверенность, что она жива, чтобы не задыхаться от отвращения

к себе. Покончить с собой! Вот о чем стоит подумать, - говорил он себе. -

Эти лютые формалисты судьи, которые с такой яростью преследуют несчастного

подсудимого, а сами за какой-нибудь жалкий орден готовы вздернуть на

виселицу лучшего из своих сограждан... Я бы избавился от их власти, от всех

их оскорблений на отвратительном французском языке, который здешняя газетка

будет называть красноречием...

Ведь я могу прожить еще по меньшей мере недель пять-шесть..."

"Покончить с собой! Нет, черт возьми, - решил он спустя несколько дней, -

ведь Наполеон жил.

И потом, мне приятно жить. Здесь тихо, спокойно, никто мне не

надоедает", - смеясь, добавил он и начал составлять список книг, которые со-

бирался выписать из Парижа.

XXXVII

БАШЕНКА

Могила друга.

Стерн.

Из коридора донесся громкий шум, - в этот час обычно никто не

поднимался сюда; орлан улетел с криком, дверь растворилась, и почтенный кюре

Шелан, трясущийся, с палкой в руках, упал к нему на грудь.

- Ах, боже праведный! Да как же это может быть, дитя мое... Чудовище,

следовало бы мне сказать!

И добрый старик уже больше не в состоянии был вымолвить ни слова.

Жюльен боялся, что он вот-вот упадет Ему пришлось довести его до стула.

Длань времени тяжело легла на этого когда-то столь деятельного человека.

Жюльену казалось, что перед ним тень прежнего кюре. Отдышавшись немного,

старик заговорил:

- Только позавчера я получил ваше письмо из Страсбурга и в нем ваши

пятьсот франков для верьерских бедняков Мне его принесли туда в горы, в

Ливрю: я теперь там живу, у моего племянника Жана. И вдруг вчера узнаю об

этой катастрофе... Господи боже мой! Да может ли это быть! - Старик уже не

плакал, взор его был лишен всякой мысли, и он как бы машинально добавил -

Вам понадобятся ваши пятьсот франков, я вам их принес.

- Мне только вас надобно видеть, отец мой! - воскликнул растроганный

Жюльен. - А деньги у меня еще есть.

Но больше он уже не мог добиться от старика ни одного разумного слова.

Время от времени слезы набегали на глаза г-на Шелана и тихонько катились по

щекам; он устремлял взгляд на Жюльена и, казалось, не мог прийти в себя от

изумления, видя, как тот берет его руки и подносит их к своим губам. Это

лицо, когдато такое живое, так пламенно воодушевлявшееся поистине

благородными чувствами, теперь словно застыло, лишенное всякого выражения.

Вскоре за старцем пришел какой-то крестьянин.

- Не годится ему уставать-то, и говорить много нельзя, - сказал он

Жюльену, и тот понял, что это и есть его племянник.

Это посещение погрузило Жюльена в жестокое уныние без слез, которые

могли бы его облегчить. Все стало для него теперь мрачным, безутешным, и

сердце его словно оледенело в груди.

Это были самые ужасные минуты из того, что он пережил со времени своего

преступления. Он увидел смерть во всей ее неприглядности. Все призраки

душевного величия и благородства рассеялись, как облако от налетевшей бури.

Несколько часов длилось это ужасное состояние. Когда душа отравлена, ее

лечат физическим воздействием и шампанским. Но Жюльен счел бы себя низким

трусом, если бы прибегнул к подобного рода средствам. На исходе этого

ужасного дня, в течение которого он непрерывно метался взад и вперед по

своей тесной башне, он вдруг воскликнул:

- Ах, какой же я дурак! Ведь если бы мне предстояло умереть, как

всякому другому, тогда, конечно, вид этого несчастного старика мог бы

привести меня в такое невыносимое уныние. Но смерть мгновенная и в цвете лет

- она как раз и избавляет меня от этого жалкого разрушения.

Однако, несмотря на все эти рассуждения, Жюльен чувствовал, что он

ослабел, что он проявил малодушие, и потому-то его так и расстроило это

посещение.

В нем теперь уж не было никакой суровости, ничего величественного,

никаких римских добродетелей. Смерть царила где-то на большой высоте, и не

такая уж это была легкая вещь.

"Вот это будет мой термометр, - сказал он себе. - Сегодня вечером я на

десять градусов ниже того мужества, с каким следует идти на гильотину. А

сегодня утром мое мужество было на надлежащем уровне. А в общем, не все ль

равно? Лишь бы оно вернулось ко мне в должную минуту". Эта мысль о

термометре несколько развлекла его и в конце концов рассеяла его мрачное

настроение.

Когда он на другой день проснулся, ему было стыдно вспоминать вчерашний

день. "Мое счастье и спокойствие под угрозой". Он даже решил написать

главному прокурору, чтобы к нему никого не допускали. "А Фуке? - подумал он.

- Если он вздумает приехать сюда, в Безансон, как это его огорчит!"

Наверное, он месяца два уже не вспоминал о Фуке. "Каким глупцом я был в

Страсбурге! Мои мысли не поднимались выше воротника на моем мундире".

Воспоминание о Фуке надолго заняло его, и он опять расчувствовался. Он в

волнении шагал из угла в угол. "Ну вот я и опустился уже на двадцать

градусов ниже уровня смерти... Если моя слабость будет расти, лучше уж

покончить с собой. Как будут торжествовать все эти аббаты Малоны и господа

Вально, если я умру слюнтяем!"

Приехал Фуке; этот добрый, простодушный человек не помнил себя от горя.

Он только об одном и толковал: продать все свое имущество, подкупить

тюремщика и устроить Жюльену побег. Он долго говорил о бегстве г-на де

Лавалета.

- Ты меня огорчаешь, - сказал ему Жюльен. - Господин де Лавалет был

невинен, а я виновен. Ты, сам того не желая, заставляешь меня думать об этом

различии... Но что это ты говоришь? Неужели? Ты готов продать все свое

имущество? - удивился Жюльен, вдруг снова обретая всю свою наблюдательность

и недоверчивость.

Фуке, обрадовавшись, что наконец-то его друг откликнулся на его

замечательную идею, начал подробно высчитывать с точностью чуть ли не до

каждой сотни франков, сколько он может выручить за каждый из своих участков.

"Какое изумительное самоотвержение для деревенского собственника! -

думал Жюльен. - Сколько скопидомства, бережливости, чуть ли не мелкого

скряжничества, которое заставляло меня краснеть, когда я замечал это за ним,

и всем этим он жертвует для меня! Конечно, у блестящих молодых людей,

читающих "Рене", которых я встречал в особняке де Ла-Моля, нет его смешных

недостатков, но, за исключением разве какихнибудь совершенных юнцов,

неожиданно разбогатевших благодаря какому-нибудь наследству и еще не знающих

цены деньгам, кто из этих блестящих парижан способен на такое

самопожертвование?"

Все ошибки речи, неотесанные манеры Фуке - все исчезло для него, и

Жюльен бросился обнимать друга. Никогда еще провинция, при сравнения с

Парижем, не Удостаивалась такого высокого предпочтения. Фуке, в восторге от

того чувства, которое он прочел в глазах Жюльена, принял его за согласие

бежать...

Это проявление величия вернуло Жюльену всю твердость духа, которой

лишило его посещение г-на Шелана. Он был еще очень молод, но, по-моему, в

нем было заложено много хорошего. Вместо того, чтобы перейти от

чувствительности к хитрости, как это случается с громадным большинством

людей, он постепенно обрел бы с годами истинно отзывчивую доброту и

излечился бы от своей безумной подозрительности. А впрочем, к чему эти

праздные предсказания?

Допросы участились вопреки всем усилиям Жюльена, который своими

показаниями всячески старался сократить эту волокиту.

- Я убил или, во всяком случае, пытался убить преднамеренно, - повторял

он каждый день"

Но судья его был прежде всего формалистом. Показания Жюльена отнюдь не

сокращали допросов; они задевали самолюбие судьи. Жюльен не знал, что его

хотели перевести в ужасное подземелье и что только благодаря стараниям Фуке

он остался в этой славной комнатке, помещавшейся на высоте ста восьмидесяти

ступеней.

Аббат де Фрилер принадлежал к числу тех влиятельных лиц, которым Фуке

поставлял дрова на топливо Добрый лесоторговец приложил все старания, чтобы

проникнуть к всесильному старшему викарию. Радость его была неописуема,

когда г-н де Фрилер объявил ему, что, помня добрые качества Жюльена и

услуги, которые он когда-то оказал семинарии, он постарается расположить

судей в его пользу. У Фуке появилась надежда на спасение друга; уходя, он

кланялся чуть ли не до земли и просил г-на старшего викария принять и

раздать на служение месс небольшую сумму в шесть луидоров, дабы вымолить

оправдание обвиняемому.

Фуке пребывал в странном заблуждении. Г-н де Фрилер был отнюдь не чета

Вально. Он отказался взять его луидоры и даже не пытался дать понять

простакукрестьянину, что ему лучше попридержать свои денежки. Видя, что ему

никак нельзя этого втолковать, без того чтобы не допустить какой-нибудь

неосторожности, он посоветовал Фуке раздать эти деньги беднякам-заключенным,

которые действительно были лишены всего.

"Престранное существо этот Жюльен, - раздумывал г-н де Фрилер. -

Поступок его поистине необъясним, а для меня таких вещей не должно быть.

Может быть, его можно будет изобразить мучеником... Во всяком случае, я

найду концы, дознаюсь, в чем тут дело, и, кстати, мне может подвернуться

случай припугнуть эту госпожу де Реналь, которая не питает к нам ни

малейшего уважения и, в сущности, терпеть меня не может. А попутно мне,

может быть, удастся найти путь к блистательному примирению с господином де

Ла-Молем, который явно питает слабость к этому семинаристу".

Мировая по тяжбе была подписана несколько недель тому назад, и аббат

Пирар, уезжая из Безансона, не упустил случая обронить несколько слов насчет

таинственного происхождения Жюльена; это было как раз в тот самый день,

когда несчастный покушался убить г-жу де Реналь в верьерской церкви.

Жюльен опасался теперь только одной неприятности перед смертью -

посещения отца. Он посоветовался с Фуке, не написать ли ему прокурору, чтобы

его избавили от всяких посетителей. Этот ужас перед встречей с родным отцом,

да еще в такую минуту, глубоко возмутил честную мещанскую натуру

лесоторговца.

Ему даже показалось, что теперь он понимает, почему столько людей

искренне ненавидят его друга. Но из уважения к его несчастью он скрыл свои

мысли.

- Уж во всяком случае, - холодно заметил он Жюльену, - этот приказ о

недопущении свиданий не может коснуться твоего отца.

XXXVIII

МОГУЩЕСТВЕННЫЙ ЧЕЛОВЕК

Но какое загадочное поведение! Какая благородная осанка! Кто бы это мог

быть?

Шиллер.

На другой день ранним утром дверь башни отворилась. Жюльен был разбужен

внезапно.

"О, боже милостивый! Это отец, - подумал он. - Какая неприятность!"

В тот же миг женщина в платье простолюдинки бросилась ему на грудь. Он

с трудом узнал ее. Это была м-ль де Ла-Моль.

- Ах, злюка! Я только из твоего письма узнала, где ты. То, что ты

называешь преступлением, это только благородная месть, которая показывает,

какое возвышенное сердце бьется в твоей груди, - так вот, я узнала об этом

только в Верьере...

Несмотря на предубеждение против м-ль де ЛаМоль, в котором он, впрочем,

и сам себе не вполне признавался, она показалась Жюльену прелестной. Да и

как не увидеть было во всех ее поступках и речах подлинно благородное,

бескорыстное чувство, настолько превосходящее все то, на что способна была

бы отважиться мелкая, заурядная душонка? Ему снова показалось, что он любит

королеву, и через несколько минут, настроившись как нельзя более возвышенно,

он обратился к ней в самых изысканных выражениях:

- Будущее представлялось мне вполне ясно. Я полагал, что после моей

смерти вы сочетаетесь браком с господином де Круазенуа, который женился бы

на вдове. Благородная, хоть несколько взбалмошная душа прелестной вдовы,

потрясенная и обращенная на путь жизненного благоразумия необычайным

событием, знаменательным для нее и трагическим, соизволит признать подлинные

достоинства молодого маркиза. Вы примиритесь с уделом быть счастливой тем,

что признается за счастье всеми, - почетом, богатством, положением. Но,

дорогая моя Матильда, ваш приезд в Безансон, если только он как-нибудь

обнаружится, будет смертельным ударом для господина де Ла-Моля, а этого я

себе никогда не прощу. Я и так причинил ему много горя! Ваш академик не

преминет сказать, что господин маркиз пригрел на своей груди змею.

- Признаюсь, я совсем не ожидала такой холодной рассудительности и

таких забот о будущем, - полусердито сказала м-ль де Ла-Моль. - Моя

горничная, почти такая же осмотрительная, как вы, взяла паспорт на свое имя,

и я приехала сюда в почтовой карете под именем госпожи Мишле.

- И госпоже Мишле удалось так легко проникнуть ко мне!

- Ах, ты все тот же удивительный человек, кого я предпочла всем.

Во-первых, я сразу сунула сто франков судейскому, который уверял, что меня

никак не пропустят в эту башню. Но, получив деньги, этот честный человек

заставил меня ждать, начал придумывать всякие препятствия, я даже подумала,

что он просто хочет обмануть меня... - Она остановилась.

- Ну и что же? - сказал Жюльен.

- Не сердись, пожалуйста, милый мой Жюльен, - сказала она, обнимая его.

- Мне пришлось назвать себя этому секретарю, который принял меня за

молоденькую парижскую работницу, влюбленную в красавца Жюльена... Нет,

правда, он так именно и выразился. Я поклялась ему, что я твоя жена, и

теперь я получу разрешение видеть тебя каждый день.

"Сущее безумие, - подумал Жюльен. - Но разве я могу этому помешать? В

конце концов господин де ЛаМоль такой важный сановник, что общественное

мнение сумеет найти оправдание для молодого полковника, который женится на

этой прелестной вдовушке. Смерть моя скоро покроет все". И он с упоением

отдался пылкой любви Матильды; тут было и безумие и величие души - все, что

только можно вообразить самого необычайного. Она совершенно серьезно

предложила ему покончить вместе самоубийством.

После первых восторгов, после того, как она досыта насладилась счастьем

видеть Жюльена, острое любопытство внезапно овладело ее душой Она

приглядывалась к своему возлюбленному и находила, что он неизмеримо выше,

чем она себе представляла до сих пор. Ей казалось, что она видит воскресшего

Бонифаса де Ла-Моля, но только еще более героического.

Матильда побывала у лучших местных адвокатов и с самого начала обидела

их тем, что сразу, безо всяких церемоний, предложила им деньги; но в конце

концов деньги они приняли.

Она быстро уразумела, что в отношении всяких трудно разрешимых и вместе

с тем весьма важных вопросов здесь, в Безансоне, все решительно зависит от

аббата де Фрилера.

Оказалось, что под никому неведомым именем госпожи Мишле проникнуть к

всемогущему иезуиту мешают совершенно непреодолимые препятствия. Но по

городу разнеслась молва о красоте юной модистки, которая, потеряв голову от

любви, явилась из Парижа в Безансон утешать молодого аббата Жюльена.

Матильда носилась туда и сюда пешком, без провожатых, по безансонским

улицам; она надеялась, что ее никто не узнает. Но как бы там ни было,

произвести сильное впечатление на народ казалось ей небесполезным для дела.

Ее безумие доходило до того, что она уже видела, как по ее призыву народ

поднимает восстание, чтобы спасти Жюльена, идущего на казнь. М-ль де Ла-Моль

казалось, что она одета очень просто, как подобает одеваться женщине в горе,

в действительности же она была одета так, что не было человека, который бы

не глазел на нее.

Она уже стала в Безансоне предметом всеобщего внимания, когда наконец,

после недельных хлопот, ей удалось добиться приема у г-на де Фрилера.

Как ни отважна она была, но мысль о могущественном иезуите так тесно

связывалась в ее представлении с темным, непостижимым злодейством, что ее

охватила невольная дрожь, когда она позвонила у дверей епископского

подворья. Она поднялась по лестнице, которая вела в покои старшего викария.

Мороз пробегал у нее по коже. Пустынная уединенность епископского дворца

пронизывала ее холодом. "Вот я приду, сяду в кресло, а оно стиснет меня

сзади за локти, и я исчезну. У кого тогда моя горничная будет справляться

обо мне? Жандармский начальник поостережется и пальцем двинуть... Я здесь

одна-одинешенька в этом большом городе!"

Но при первом же взгляде на апартаменты старшего викария м-ль де

Ла-Моль успокоилась. Прежде всего дверь ей отворил лакей в роскошной ливрее.

Гостиная, где ее попросили подождать, была обставлена с таким изысканным

вкусом и тонким изяществом, резко отличающимся от грубой показной пышности,

что, пожалуй, и в Париже только в самых лучших домах можно было встретить

нечто подобное. Едва только она увидела г-на де Фрилера, который вышел к ней

с отеческим видом, все ее мысли о чудовищном злодействе сразу исчезли. Она

не обнаружила на этом красивом лице ни следа той энергичной и несколько

грубой решимости, которую так ненавидят в парижских салонах. Приветливая

полуулыбка, оживлявшая черты викария, заправлявшего всем в Безансоне,

изобличала человека из хорошего общества, образованного прелата,

распорядительного начальника. Матильда почувствовала себя в Париже.

Господину де Фрилеру потребовалось всего несколько секунд, чтобы

заставить Матильду признаться, что она не кто иная, как дочь его

могущественного противника, маркиза де Ла-Моля.

- Да, в самом деле, я вовсе не госпожа Мишле, - сказала она, снова

обретая все свое высокомерие, столь свойственное ее манере держаться, - и я

не опасаюсь признаться вам в этом, ибо я явилась к вам посоветоваться,

сударь, о возможности устроить побег господину де Ла-Верне. Во-первых, если

он в чем-либо и виновен, так только в опрометчивости: женщина, в которую он

стрелял, уже поправилась. Во-вторых, что касается подкупа младших

чиновников, я могу предоставить на это сейчас же пятьдесят тысяч франков и

обязуюсь дать еще столько же. И, наконец, как я, так и мои родные, мы

постараемся выразить нашу признательность и не остановимся ни перед чем,

чтобы отблагодарить человека, который спасет господина де Ла-Верне.

Господин де Фрилер, по-видимому, был удивлен, услышав это имя. Матильда

показала ему несколько писем военного министра, адресованных на имя г-на

Жюльена Сореля де Ла-Верне.

- Вы сами видите, сударь, что отец мой взялся устроить его судьбу. Все

это объясняется очень просто: мы обвенчались тайно, и отец хотел, чтобы он

состоял в рядах высшего офицерства, прежде чем огласить этот брак, который

мог бы показаться несколько удивительным для дочери де Ла-Моля.

Тут Матильда заметила, что, по мере того как г-н де Фрилер делал эти

столь важные открытия, выражение доброты и мягкой приветливости на его лице

быстро улетучивалось. Хитрость и затаенное коварство проступили в его

чертах.

Аббатом овладевали какие-то сомнения; он медленно перечитывал

официальные документы.

"Какую пользу можно извлечь из этих необычайных признаний? - раздумывал

он. - У меня неожиданно завязывается тесная связь с приятельницей знаменитой

маршальши де Фервак, всесильной племянницы монсиньора епископа... ского, из

рук которого получают епископский жезл во Франции.

То, на что я мог рассчитывать только в далеком будущем, внезапно

оказывается совсем рядом. Ведь это может привести к осуществлению всех моих

желаний".

Сначала Матильда испугалась, увидев, как внезапно переменился в лице

этот могущественный человек, с которым она находилась наедине, в отдаленном

покое. "Ну и что ж! - сказала она себе в следующее мгновение. - Ведь хуже

всего было бы, если бы я не произвела ни малейшего впечатления на эту

холодную, эгоистическую натуру попа, пресыщенного могуществом и всеми

благами".

Ослепленный этой неожиданно представшей перед ним возможностью получить

епископский жезл, пораженный умом Матильды, г-н де Фрилер, забыл на миг

всякую осторожность. Матильда видела, что он чуть ли не пресмыкается перед

ней; честолюбие, обуявшее его, сделало его суетливым: он весь дрожал нервной

дрожью.

"Все теперь ясно, - решила она про себя. - Здесь не будет решительно

ничего невозможного для подруги госпожи де Фервак". И как ни трудно ей было

подавить мучительное чувство ревности, все еще терзавшее ее, она нашла в

себе мужество сказать викарию, что Жюльен был близким другом маршальши и

встречался у нее чуть не каждый день с монсиньором епископом... ским.

- Если бы даже список из тридцати шести присяжных составляли по жребию

четыре или пять раз подряд из почетных граждан нашего департамента, -

промолвил старший викарий, устремив на нее взгляд, полный самого алчного

честолюбия, и многозначительно подчеркивая каждое слово, - я должен был бы

признать себя большим неудачником, когда бы не насчитал среди участвующих в

жеребьевке восьми или десяти друзей, и при этом самых смышленых из всего

списка. За мной почти всегда будет большинство, и даже больше того, чем

требуется для вынесения приговора. Итак, вы сами можете судить, мадемуазель,

что для меня не составит никаких затруднений добиться оправдания...

Аббат вдруг остановился, словно пораженный звуком собственных слов. Он

признавался в таких вещах, о которых никогда не следует заикаться перед

непосвященными.

Но и он, в свою очередь, поразил Матильду, рассказав ей, что в этой

необычайной истории Жюльена безансонское общество было больше всего удивлено

и заинтересовано тем, что он когда-то был предметом пылкой привязанности

г-жи де Реналь и отвечал ей взаимностью в течение довольно долгого времени.

Господину де Фрилеру нетрудно было заметить, что его рассказ произвел

ошеломляющее впечатление. "Вот когда я отыгрался! - подумал он. - Во всяком

случае, у меня теперь есть средство припугнуть эту маленькую своенравную