Стендаль - Червоне і чорне
.docxЧто же касается Матильды, она ясно чувствовала, что ровно ничего не
значит для этого молодого человека; смех ее был притворным, она старалась
скрыть свое замешательство, и это ей удалось.
- Вы, по-видимому, думали о чем-то очень интересном, господин Сорель?
Может быть, вам вспомнилась какая-нибудь любопытная подробность того
заговора, который... послал к нам в Париж графа Альтамиру? Расскажите мне,
что это такое, я прямо сгораю от любопытства. Я никому не скажу, клянусь
вам!
Слушая самое себя, она удивлялась, как это она могла произнести эти
слова. Как так? Она умоляет своего подчиненного? Замешательство ее еще более
усилилось, и она добавила шутливо-небрежным тоном:
- Что бы это такое могло быть, что заставило вас, обычно такого
холодного, превратиться вдруг во вдохновенное существо, вроде
микеланджеловского пророка.
Этот внезапный и бесцеремонный допрос возмутил Жюльена, и на него
словно нашло какое-то безумие.
- Дантон правильно делал, что воровал? - внезапно заговорил он с
каким-то ожесточением, которое, казалось, с секунды на секунду все
возрастало. - Пьемонтские, испанские революционеры должны были запятнать
свой народ преступлениями? Раздавать направо и налево людям без всяких
заслуг командные места в армии и всякие ордена? Ведь люди, которые получили
бы эти отличия, должны были бы опасаться возвращения короля! Следовало ли
отдать туринскую казну на разграбление? Короче говоря, мадемуазель, - сказал
он, наступая на нее с грозным видом, - должен ли человек, который хочет
истребить невежество и преступление на земле, разрушать, как ураган, и
причинять зло не щадя, без разбора?
Матильде стало страшно; она не могла вынести его взгляда и невольно
попятилась Она молча поглядела на него, потом, устыдившись своего страха,
легкими шагами вышла из библиотеки,
X
КОРОЛЕВА МАРГАРИТА
Любовь! В каких только безумствах не заставляешь ты нас обретать
радость!
"Письма португальской монахини".
Жюльен перечел свои письма. Зазвонил колокол к обеду. "Каким я, должно
быть, кажусь смешным этой парижской кукле! - подумал он. - Что за безумие на
меня нашло - рассказывать ей, о чем я думаю на самом деле! А может быть это
и не такое уж безумие. Сказать правду в данном случае было достойно меня.
И зачем ей понадобилось приходить сюда и допрашивать меня о вещах, для
меня дорогих? Это просто нескромность с ее стороны! Неприличный поступок!
Мои мысли о Дантоне отнюдь не входят в те обязанности, за которые мне платит
ее отец".
Войдя в столовую, Жюльен сразу забыл о своем недовольстве, увидев м-ль
де Ла-Моль в глубоком трауре; это показалось ему тем более удивительным, что
из семьи никто, кроме нее, не был в черном.
После обеда он окончательно пришел в себя от того неистового
возбуждения, в котором пребывал весь день. На его счастье, за обедом был тот
самый академик, который знал латынь. "Вот этот человек, пожалуй, не так уж
будет насмехаться надо мной, - подумал Жюльен, - если предположить, что мой
вопрос о трауре мадемуазель де Ла-Моль действительно окажется неловкостью".
Матильда смотрела на него с каким-то особенным выражением. "Вот оно,
кокетство здешних женщин; точь-в-точь такое, как мне его описывала госпожа
де Реналь, - думал Жюльен. - Сегодня утром я был не особенно любезен с ней,
не уступил ее прихоти, когда ей вздумалось со мной поболтать. И от этого я
только поднялся в ее глазах. Ну, разумеется, черт в убытке не будет. Она мне
это еще припомнит, даст мне почувствовать свое презрительное высокомерие; я,
пожалуй, только ее раззадорил. Какая разница по сравнению с тем, что я
потерял! Какое очарование естественное! Какое чистосердечие! Я знал ее мысли
раньше, чем она сама, я видел, как они рождались, и единственный мой
соперник в ее сердце был страх потерять детей. Но это такое разумное и
естественное чувство, что оно было приятно мне, хоть я и страдал из-за него.
Глупец я был... Мечты о Париже, которыми я тогда упивался, лишили меня
способности ценить по-настоящему эту божественную женщину.
Какая разница, боже мой! А здесь что я вижу? Одно тщеславие, сухое
высокомерие, бесчисленные оттенки самолюбия - и больше ничего".
Все уже поднимались из-за стола. "Надо не упустить моего академика", -
решил Жюльен. Он подошел к нему, когда все; выходили в сад, и с кротким,
смиренным видом сочувственно присоединился к его негодованию по поводу
успеха "Эрнани".
- Да, если бы мы жили во времена секретных королевских приказов... -
сказал он.
- Тогда бы он не осмелился! - вскричал академик, потрясая рукой
наподобие Тальма.
По поводу какого-то цветочка Жюльен процитировал несколько слов из
"Георгию" Вергилия и тут же заметил, что ничто не может сравниться с
прелестными стихами аббата Делиля. Одним словом, он подольстился к академику
как только мог и только после этого произнес с самым равнодушным видом:
- Надо полагать, мадемуазель де Ла-Моль получила наследство от
какого-нибудь дядюшки, по котором она сегодня надела траур?
- Как! - сразу остановившись, сказал академик. - Вы живете в этом доме
и не знаете ее мании? Признаться, это странно, что ее мать позволяет ей
подобные вещи, но, между нами говоря, в этой семье не очень-то отличаются
силой характера. А у мадемуазель де ЛаМоль характера хватит на всех, вот она
ими и вертит Ведь сегодня тридцатое апреля - Академик умолк и хитро поглядел
на Жюльена. Жюльен улыбнулся так многозначительно, как только мог.
"Какая связь может быть между такими вещами, как вертеть всеми в доме,
носить траур, и тем, что сегодня тридцатое апреля? - думал он. - Выходит,
что я попал впросак больше, чем предполагал".
- Признаться, я... - сказал он академику и устремил на него вопрошающий
взгляд.
- Пройдемтесь по саду, - сказал академик, с наслаждением предвкушая
возможность пуститься в длинное красочное повествование. - Послушайте: может
ли это быть, чтобы вы не знали, что произошло тридцатого апреля тысяча
пятьсот семьдесят четвертого года?
- Где? - с удивлением спросил Жюльен.
- На Гревской площади.
Жюльен был так изумлен, что даже и это название нисколько не навело его
на след Любопытство и ожидание чего-то трагически-интересного, того, что как
раз было в его духе, зажгло в его глазах тот особенный блеск, который
рассказчик так любит видеть в глазах своего слушателя Академик, в полном
восторге от того, что ему посчастливилось найти столь девственные уши,
принялся весьма пространно рассказывать Жюльену о том, как 30 апреля 1574
года самый красивый юноша того времени, Бонифас де Ла-Моль, и его друг,
пьемонтский дворянин Аннибале де Коконассо, были обезглавлены на Гревской
площади.
- Де Ла-Моль был возлюбленным Маргариты, королевы Наваррской, ее
обожаемым возлюбленным, и заметьте, - добавил академик, - что мадемуазель де
Ла-Моль носит имя Матильда-Маргарита. В то же время де Ла-Моль был любимцем
герцога Алансонского и близким другом короля Наваррского, впоследствии
Генриха IV, и мужа его возлюбленной. Как раз на самую масленицу во вторник,
вот в этом тысяча пятьсот семьдесят четвертом году, двор находился в
Сен-Жермене вместе с несчастным королем Карлом IX, который уже был при
смерти. Де Ла-Моль задумал похитить своих друзей, принцев, которых королева
Екатерина Медичи держала при дворе в качестве пленников Он явился к стенам
Сен-Жермена с двумястами всадников Герцог Алансонский струсил, и де Ла-Моль
был отдан в руки палача.
Но что тут более всего трогает мадемуазель де ЛаМоль, - и она мне в
этом сама созналась тому назад лет семь, ей тогда было двенадцать лет, но
это ведь такая голова, такая голова! - и академик возвел глаза к небу. - Так
вот, в этой политической трагедии ее больше всего поразило то, что королева
Маргарита Наваррская, тайно от всех укрывшись в каком-то доме на Гревской
площади, отважилась послать гонца к палачу и потребовать у него мертвую
голову своего любовника А когда настала полночь, она взяла эту голову, села
в свою карету и отправилась в часовню, которая находится у подножия
Монмартрского холма, и там собственноручно похоронила ее.
- Неужели это правда? - воскликнул растроганный Жюльен.
- Мадемуазель де Ла-Моль презирает своего брата, так как он, вы сами
это видите, и думать не хочет обо всей этой истории и не надевает траура
тридцатого апреля. А со времени этой знаменитой казни, чтобы никогда не
забывали о тесной дружбе де Ла-Моля с Коконассо, - а Коконассо этот был
итальянец и звали его Аннибалом, - все мужчины этого рода носят имя
Аннибале. Но этот Коконассо, - добавил академик, понижая голос, - по словам
самого Карла IX, был одним из самых жестоких убийц двадцать четвертого
августа тысяча пятьсот семьдесят второго года. Но как же это все-таки могло
случиться, мой милый Сорель, что вы, сотрапезник дома сего, не знаете этой
истории?
- Так вот почему сегодня за обедом раза два мадемуазель де Ла-Моль
назвала своего брата Аннибалом. А я подумал, что ослышался.
- Это был упрек. Странно, что маркиз терпит такие выходки... Мужу этой
прелестной девицы скучать не придется.
За этим последовало пять-шесть язвительных фраз. Злорадство и
фамильярность, поблескивавшие в глазах академика, возмущали Жюльена. "Вот мы
с ним, словно два лакея, сплетничаем о господах, - подумал он. - Но от этого
господина академика всего можно ожидать".
Жюльен застал его однажды на коленях перед маркизой де Ла-Моль: он
выпрашивал у нее должность податного инспектора по табачным изделиям для
своего племянника в провинции. Вечером молоденькая камеристка м-ль де
Ла-Моль, которая кокетничала с Жюльеном как некогда Элиза, дала ему понять,
что госпожа ее надевает этот траур вовсе не для того, чтобы на нее глазели.
По-видимому, эта причуда проистекала из сокровенных свойств ее натуры. Она
действительно любила этого де Ла-Моля, обожаемого любовника самой
просвещенной королевы того века, погибшего за то, что он пытался вернуть
свободу своим друзьям. И каким друзьям! Первому принцу крови и Генриху IV.
Привыкнув к той совершенной естественности, которая обнаруживалась во
всех поступках г-жи де Реналь, Жюльен не находил в парижских женщинах
ничего, кроме жеманства, и когда ему хоть немножко было не по себе, он
просто не знал, о чем говорить с ними. М-ль де Ла-Моль оказалась
исключением.
Теперь уж он больше не считал сухостью сердца этот своеобразный род
красоты, который сочетается с благородной осанкой. Он подолгу разговаривал с
м-ль де Ла-Моль, прогуливаясь с нею в ясные весенние дни по саду под
распахнутыми окнами гостиной. Как-то она сказала ему, что читает историю
д'Обинье и Брантома. "Престранное чтение! - подумал Жюльен. - А маркиза не
разрешает ей читать романы Вальтера Скотта!?"
Однажды она ему рассказала - и глаза ее так блестели при этом, что
можно было не сомневаться в ее искренности, - о поступке одной молодой
женщины в царствование Генриха III, - она только что прочла это в мемуарах
Летуаля: женщина эта, узнав, что муж ей изменяет, пронзила его кинжалом.
Самолюбие Жюльена было польщено. Эта особа, окруженная таким почетом и,
по словам академика, вертевшая всеми в доме, снисходила до разговоров с ним
чуть ли не в дружеском тоне.
"Нет, я, должно быть, ошибся, - подумал через некоторое время Жюльен. -
Это вовсе не дружеский тон: просто я нечто вроде наперсника из трагедии, а
ей не терпится поговорить. Ведь я у них слыву ученым. Надо мне почитать
Брантома, д'Обинье, Летуаля. Тогда я смогу хоть поспорить об этих историях,
которые рассказывает мне мадемуазель де Ла-Моль. Надо мне выйти из роли
немого наперсника".
Мало-помалу его беседы с молодой девушкой, державшей себя с таким
достоинством и вместе с тем так непринужденно, становились все более и более
интересными. Он забывал свою печальную роль возмутившегося плебея. Он
обнаружил, что она довольно начитанна и даже рассуждает неплохо. Мысли,
которые она высказывала во время прогулок в саду, сильно отличались от тех,
которые она выражала в гостиной. Иногда в разговоре с ним она так
воодушевлялась и говорила с таким жаром, что это было полнейшей
противоположностью ее обычной манере держаться - такой высокомерной и
холодной.
- Войны Лиги - вот героические времена Франции, - сказала она ему
однажды, и глаза ее сверкали восторгом и воодушевлением. - Тогда каждый
бился во имя чего-то, что должно было принести победу его единомышленникам,
а не ради того только, чтобы получить орден при вашем императоре.
Согласитесь, что тогда было меньше эгоизма и всякой мелочности. Люблю я этот
век.
- И Бонифас де Ла-Моль был его героем, - сказал ей Жюльен.
- По крайней мере он был любим так, как, должно быть, приятно быть
любимым. Найдется ли сейчас на свете женщина, которая решилась бы
прикоснуться к отрубленной голове своего любовника?
Госпожа де Ла-Моль позвала свою дочь. Лицемерие, если оно хочет быть
полезным, должно скрываться, а Жюльен, как мы видим, наполовину признался
м-ль де Ла-Моль в своей страсти к Наполеону.
"Вот в этом-то и есть их огромное преимущество над нами, - подумал
Жюльен, оставшись в саду один. - История их предков возвышает их над
заурядными чувствами, и им нет необходимости постоянно думать о средствах к
существованию. Какое убожество! - прибавил он с горечью. - Я просто
недостоин рассуждать об этих высоких предметах. Жизнь моя - это сплошное
лицемерие, и все это только потому, что у меня нет тысячи франков ренты на
хлеб насущный".
- О чем это вы мечтаете, сударь? - спросила его Матильда, которая
вернулась к нему бегом.
Жюльен устал презирать самого себя. Из гордости он откровенно сказал
ей, о чем думал. Он сильно покраснел, ибо говорил о своей бедности такой
богатой особе. Он старался хорошенько дать ей понять своим независимым,
гордым тоном, что ничего не просит. Никогда еще он не казался Матильде таким
красивым: она уловила в выражении его лица чувствительность и искренность,
которых ему так часто недоставало.
Прошло около месяца. Как-то раз Жюльен, задумавшись, прогуливался в
саду особняка де Ла-Моль, но теперь на лице его уже не было выражения
суровости и философической непримиримости, которое налагало на него
постоянное сознание своей приниженности. Он только что проводил до дверей
гостиной м-ль де ЛаМоль, которая сказала ему, что она ушибла ногу, бегая с
братом.
"Она как-то странно опиралась на мою руку! - размышлял Жюльен. - Или я
фат, или я действительно ей немного нравлюсь. Она слушает меня с таким
кротким лицом, даже когда я признаюсь ей, какие мучения гордости мне
приходится испытывать. Воображаю, как бы они все удивились в гостиной, если
бы увидали ее такою. Я совершенно уверен, что ни для кого у нее нет такого
кроткого и доброго выражения лица".
Жюльен старался не преувеличивать этой необыкновенной дружбы. Сам он
считал ее чем-то вроде вооруженного перемирия. Каждый день, встречаясь друг
с другом, прежде чем перейти на этот чуть ли не теплый, дружеский тон,
который был у них накануне, они словно спрашивали себя - "Ну, как сегодня,
друзья мы или враги?" В первых фразах, которыми они обменивались, суть
разговора не имела никакого значения. Форма обращения - вот к чему
настороженно устремлялось внимание обоих. Жюльен прекрасно понимал, что,
если он только раз позволит этой высокомерной девушке безнаказанно оскорбить
себя, все будет потеряно. "Если уж ссориться, так лучше сразу, с первой же
минуты, защищая законное право своей гордости, чем потом отражать эти уколы
презрения, которые неизбежно посыплются на меня, стоит мне только хоть в
чем-либо поступиться моим личным достоинством, допустить хоть малейшую
уступку".
Уже не раз Матильда, когда на нее находило дурное настроение, пыталась
принять с ним тон светской дамы, - и какое необыкновенное искусство
вкладывала она в эти попытки! - но каждый раз Жюльен тотчас же пресекал их.
Однажды он оборвал ее очень резко:
- Если мадемуазель де Ла-Моль угодно что-либо приказать секретарю
своего отца, он, безусловно, должен выслушать ее приказание и повиноваться
ей с совершенным почтением, но сверх этого он не обязан говорить ни слова.
Ему не платят за то, чтобы он сообщал ей свои мысли.
Эти взаимоотношения и кое-какие странные подозрения, возникавшие у
Жюльена, прогнали скуку, которая одолевала его в первые месяцы в этой
гостиной, блиставшей таким великолепием, но где так всего опасались и где
считалось неприличным шутить над чем бы то ни было.
"Вот было бы забавно, если бы она влюбилась в меня! Но любит она меня
или нет, у меня установились тесные дружеские отношения с умной девушкой,
перед которой, как я вижу, трепещет весь дом и больше всех других этот
маркиз де Круазенуа. Такой вежливый, милый, отважный юноша, ведь у него все
преимущества: и происхождение и состояние! Будь у меня хоть одно из них,
какое бы это было для меня счастье! Он без ума от нее, он должен стать ее
мужем. Сколько писем заставил меня написать маркиз де Ла-Моль обоим
нотариусам, которые подготавливают этот контракт! И вот я, простой
подчиненный, который утром с пером в руке сидит и пишет, что ему велят,
спустя каких-нибудь два часа здесь, в саду, я торжествую над этим
приятнейшим молодым человеком, потому что в конце концов предпочтение,
которое мне оказывают, разительно, несомненно. Возможно, правда, что она
ненавидит в нем именно будущего супруга, - у нее на это хватит высокомерия.
А тогда, значит, милости, которые оказываются мне, - это доверие,
оказываемое наперсникуслуге.
Да нет, либо я с ума сошел, либо она ко мне неравнодушна. Чем холоднее
и почтительнее я с ней держусь, тем сильнее она добивается моей дружбы.
Можно было бы допустить, что это делается с каким-то умыслом, что это
сплошное притворство, но я вижу, как у нее сразу загораются глаза, стоит мне
только появиться. Неужели парижанки способны притворяться до такой степени?
А впрочем, не все ли равно? Видимость в мою пользу! Будем же наслаждаться
этой видимостью. Бог мой, до чего же она хороша! Как нравятся мне эти
огромные голубые глаза, когда видишь их совсем близко, когда они смотрят
прямо на тебя, как это теперь часто бывает. Какая разница - эта весна и
весна в прошлом году, когда я чувствовал себя таким несчастным и когда
только сила воли поддерживала меня среди этих трех сотен лицемеров, злобных,
отвратительных. И сам я был почти такой же злобный, как они".
Но в минуты сомнения Жюльен говорил себе: "Эта девица потешается надо
мной. Она сговорилась со своим братом, и они дурачат меня. Но ведь она,
кажется, так презирает его за слабохарактерность. Он храбр, и только,
говорила она мне. Да и вся храбрость его только в том, что он не боялся
испанских шпаг; а в Париже он боится всего: шагу не ступит, вечно дрожит,
как бы не попасть в смешное положение. У него нет ни одной мысли, которая бы
хоть чуточку отступала от общепринятых взглядов. Мне даже приходится всегда
заступаться за него. Ведь это девятнадцатилетняя девушка! Возможно ли в этом
возрасте притворяться с таким постоянством, ни на секунду не изменяя себе?
Но, с другой стороны, стоит только мадемуазель де Ла-Моль устремить на
меня свои огромные голубые глаза и с таким особенным выражением, как граф
Норбер сейчас же уходит. В этом есть что-то подозрительное: должно быть, он
возмущен, что сестра отличает какого-то слугу из домашней челяди: ведь я сам
слышал, как герцог де Шон так именно и отзывался обо мне". При этом
воспоминании злоба вытеснила в Жюльене все другие чувства. "Может быть, этот
маньяк-герцог питает пристрастие к старинной манере выражаться?"
"Да, она красива, - продолжал Жюльен, сверкая глазами, как тигр, - я
овладею ею, а потом уйду. И горе тому, кто попробует меня задержать!"
Предаваться этим мечтам стало теперь единственным занятием Жюльена: он
ни о чем другом не мог думать. Дни для него летели, как часы.
Едва у него выдавалась минута, когда он хотел заняться чем-нибудь
серьезным, как мысли его уносились прочь; проходило четверть часа, и он,
очнувшись, чувствовал, как сердце его замирает, охваченное жадным
стремлением, в голове стоит туман, и весь он поглощен только одним: "Любит
ли она меня?"
XI
ВЛАСТЬ ЮНОЙ ДЕВУШКИ
Я восхищаюсь ее красотой, но боюсь ее ума.
Мерите.
Если бы Жюльен, вместо того, чтобы превозносить про себя красоту
Матильды или возмущаться унаследованным ею от предков высокомерием, которое
она для него покидала, употребил это время на то, чтобы понаблюдать за тем,
что происходит в гостиной, он бы понял, в чем заключалась ее власть над
всеми окружающими. Стоило только кому-нибудь не угодить м-ль де Ла-Моль, она
всегда умела наказать виновного столь тонко рассчитанной, столь меткой
шуткой, которая, не выходя за пределы приличий, ранила так остро, что укол,
нанесенный ею, давал себя чувствовать все сильнее и сильнее, чем больше вы
над этим задумывались. Постепенно он становился невыносимым для
оскорбленного самолюбия. В силу того, что многие вещи, представлявшие собой
предмет заветных стремлений других членов семьи, не имели для нее никакой
цены, она всегда казалась всем необычайно хладнокровной. Аристократический
салон приятен тем, что, выйдя из него, человек может упомянуть о нем при
случае, - и это все. Полное отсутствие мысли, пустые фразы, настолько
банальные, что превосходят всякое ханжество, - все это может довести до
исступления своей тошнотворной приторностью. Вежливость и только вежливость
- сама по себе вещь достойная, но лишь на первых порах. Жюльен испытал это
после того, как первое время был ею изумлен, очарован. Вежливость, говорил
он себе, - это только отсутствие раздражения, которое прорывается при дурных
манерах. Матильда часто скучала; возможно, она скучала бы совершенно так же
в любом ином месте. И вот тут-то придумать какое-нибудь колкое словечко
доставляло ей истинное развлечение и удовольствие.
И, может быть, только для того, чтобы изощряться в этом над более
занятными жертвами, чем ее почтенные родители, академик да еще пять-шесть
приживалов, которые заискивали перед ней, она и подавала надежды маркизу де
Круазенуа, графу де Келюсу и еще двум-трем в высшей степени достойным
молодым людям. Это были для нее просто новые мишени для насмешек.
Мы вынуждены с огорчением признаться, - ибо мы любим Матильду, - что от
кой-кого из этих молодых людей она получала письма, а иной раз и отвечала
им. Спешим добавить, что в современном обществе с его нравами эта девушка
составляла исключение. Уж никак не в недостатке благонравия можно было
упрекнуть воспитанниц аристократического монастыря Сердца Иисусова.
Однажды маркиз де Круазенуа вернул Матильде довольно неосмотрительное
письмо, которое она написала ему накануне; проявляя столь мудрую
осторожность, он надеялся подвинуть вперед свои дела. Но Матильду в этой пе-
реписке пленяло именно безрассудство. Ей нравилось рисковать. После этого
она не разговаривала с ним полтора месяца.
Ее забавляли письма этих молодых людей, но, по ее словам, все они были
похожи одно на другое. Вечно одни и те же изъявления самой глубокой, самой
безутешной любви.
- Все они на один лад, рыцари без страха и упрека, готовые хоть сейчас
отправиться в Палестину, - говорила она своей кузине. - Можно ли представить
себе что-нибудь более невыносимое? И такие письма мне предстоит получать всю
жизнь! Ведь стиль этих посланий может изменяться ну разве что раз в двадцать
лет, в соответствии с родом занятий, на которые меняется мода. Уж, верно, во
времена Империи они все-таки были не так бесцветны. Тогда молодые люди из
светского общества либо наблюдали, либо совершали сами какие-то дела, в
которых действительно было что-то великое. Мой дядя герцог Н. был в бою под
Ваграмом.
- Да разве требуется какой-нибудь ум, чтобы рубить саблей? - возразила
мадемуазель Сент-Эридите, кузина Матильды. - Но уж если кому это довелось,
так они вечно только об этом и рассказывают.
- Так что же! Эти рассказы доставляют мне удовольствие. Участвовать в
настоящем сражении, в наполеоновской битве, когда на смерть шли десять тысяч
солдат, - это доказывает истинную храбрость. Смотреть в лицо опасности -
возвышает душу и избавляет от скуки, в которой погрязли все мои несчастные
поклонники, - а она так заразительна, эта скука! Кому из них может прийти
мысль совершить что-нибудь необыкновенное? Они добиваются моей руки, -
подумаешь, какой подвиг! Я богата, отец мой создаст положение зятю! Ах, если
бы он нашел мне кого-нибудь хоть чуточку позанятнее!
Образ мыслей Матильды, живой, ясный, красочный, влиял несколько
развращающе на ее язык, как вы это можете заметить. Частенько какое-нибудь
ее словечко коробило ее благовоспитанных друзей. И если бы только Матильда
не пользовалась таким успехом, они чуть ли не открыто признались бы в том,
что у нее иногда проскальзывают кое-какие сочные выражения, отнюдь не
совместимые с женской деликатностью.
А она, в свою очередь, была жестоко несправедлива к этим изящным
кавалерам, которыми кишит Булонский лес. Она смотрела на будущее не то чтобы
с ужасом, - это было бы слишком сильное чувство, - но с отвращением -
явление весьма редкое в таком возрасте.
Чего ей было желать? Все у нее было: богатство, знатность,
происхождение, ум, красота, - всем этим, как уверяли ее окружавшие и как она
знала сама, ее щедро наделила воля случая.
Вот каким размышлениям предавалась эта самая за" видная наследница во
всем Сен-Жерменском предместье, когда она вдруг почувствовала, что ей
доставляют удовольствие прогулки с Жюльеном. Ее изумляла его гордость: она
восхищалась тонкостью ума этого простолюдина. "Он сумеет попасть в епископы,
как аббат Мори", - думала она.
Вскоре это искреннее и отнюдь не наигранное упорство, с которым наш
герой оспаривал некоторые ее мысли, заинтересовало ее; она задумывалась над
этим; она посвящала свою приятельницу во все подробности своих разговоров с
ним, и ей казалось, что она никак не может передать их подлинный характер,