Стендаль - Червоне і чорне

не могло прийти в голову ввести в разговор остроту, придуманную заранее. Но

у нее было также достаточно тщеславия, чтобы прийти в восторг от самой себя.

Радость, озарившая ее лицо, прогнала с него выражение явной скуки. Маркиз де

Круазенуа, который не переставал говорить, обрадовался успеху и удвоил свое

красноречие.

"Что мог бы какой-нибудь злой язык противопоставить моей остроте? -

раздумывала Матильда. - Я бы ответила этому критику: титул барона, титул

виконта - все это можно купить, ордена даются просто так, - мой брат -

только что получил орден, а что он сделал? Чин можно получить - достаточно

десяти лет гарнизонной службы или родства с военным министром, и вот вы уже

командир эскадрона, как Норбер. Большое состояние?.. Ну, это, пожалуй, самое

трудное, а следовательно, и самое почетное. Ведь вот как смешно выходит, -

как раз обратное тому, что говорится во всех книгах... Ну, в конце концов,

чтобы приобрести состояние, человек может жениться на дочери Ротшильда.

Нет, действительно моя мысль не лишена глубины. Смертный приговор - это

пока единственная вещь, которой никому не приходило в голову добиваться".

- Вы знакомы с графом Альтамирой? - спросила она г-на де Круазенуа.

По лицу ее видно было, что она только сейчас очнулась, - вопрос ее не

вязался со всем тем, что вот уже целых пять минут рассказывал ей бедняга

маркиз; он несколько опешил, и его учтивость не сразу пришла ему на выручку.

А между тем это был весьма находчивый человек, славившийся своим остроумием.

"Матильда не лишена странностей, - подумал он. - Это, разумеется, не

очень удобно, но какое замечательное положение в обществе она даст своему

мужу! Не знаю, как ухитряется достичь этого маркиз де Ла-Моль, но он связан

с самыми достойными и видными людьми в каждой партии; этот человек всегда

будет на виду. Возможно, впрочем, что эти странности Матильды создадут ей

славу оригинальной натуры. А когда человек знатен и богат, оригинальность

уже перестает быть курьезом, и тогда это будет выдающаяся женщина! Стоит ей

захотеть - и это сочетание ума, характера и исключительной находчивости

сделает ее неотразимо обаятельной..." Так как хорошо делать два дела сразу -

вещь нелегкая, то маркиз, глядя на Матильду отсутствующим взором, отвечал ей

словно затверженный Урок:

- А кто же не знает беднягу Альтамиру? - и принялся рассказывать ей

историю этого неудавшегося заговора, смехотворного, нелепого.

- Ужасно нелепого! - отвечала Матильда, словно говоря сама с собой. -

Однако он что-то делал. Я хочу посмотреть на настоящего человека; приведите

его сюда, - сказала она жестоко уязвленному маркизу.

Граф Альтамира был одним из самых откровенных поклонников высокомерной

и чуть ли не дерзкой красоты м-ль де Ла-Моль: он считал ее одной из первых

красавиц в Париже.

- Как она была бы великолепна на троне! - сказал он маркизу де

Круазенуа и охотно последовал за ним.

Немало людей из светского общества склонно считать, что заговор в XIX

веке - верх дурного тона; от Этого несет якобинством. А может ли быть

что-либо отвратительнее неудачливого якобинца?

Матильда, обмениваясь взглядами с г-ном де Круазенуа, посмеивалась над

либерализмом Альтамиры, но слушала его с удовольствием.

"Заговорщик на бале - прелестный контраст", - думала она; Альтамира со

своими черными усищами напоминал ей отдыхающего льва; но вскоре она

обнаружила, что у него только одно на уме: польза, преклонение перед

пользой.

Молодой граф не находил в мире ничего достойного внимания, за

исключением того, что могло бы дать его стране правительство двухпалатной

системы. Увидев входящего в залу перуанского генерала, он с видимым

удовольствием покинул Матильду, первую красавицу бала. Потеряв надежду на

Европу, после того как Меттерних завел в ней свои порядки, бедный Альтамира

вынужден был утешать себя мечтами о будущем, когда страны Южной Америки

станут сильными, могущественными и возвратят Европе свободу, ниспосланную им

Мирабо.

Матильду обступила толпа молодых людей с усиками. Она прекрасно

понимала, что ей не удалось очаровать Альтамиру, и ей было досадно, что он

ушел. Она видела, как его черные глаза загорелись, когда он заговорил с

перуанским генералом. М-ль де Ла-Моль разглядывала молодых французов с такой

глубокой серьезностью, какой не могла бы перенять ни одна из ее соперниц.

"Кто из них, - думала она, - способен навлечь на себя смертный приговор,

предполагая даже, что все благоприятные обстоятельства для этого будут

налицо?"

Ее странный взгляд казался лестным глупцам, но многим делалось от него

не по себе. Они опасались, что у нее вот-вот вырвется какое-нибудь острое

словцо, на которое не будешь знать, что ответить.

"Знатное происхождение наделяет человека множеством всяких качеств,

отсутствие которых оскорбляет меня, - я замечаю это на примере Жюльена, -

думала Матильда, - но оно стирает те качества души, которыми заслуживают

смертный приговор". В эту минуту кто-то сказал позади нее: "Ведь этот граф

Альтамира-второй сын принца Сан-Назаро-Пиментеля. Его предок Пиментель

пытался спасти Конрадина, обезглавленного в 1268 году. Это одна из самых

родовитых семей в Неаполе".

"Вот так подтверждение моей теории, - подумала Матильда, - будто

знатное происхождение лишает человека той силы характера, без которой он

неспособен навлечь на себя смертный приговор!.. Нет, я, кажется, осуждена

сегодня изрекать одни сплошные нелепицы. Ну, раз уж я всего-навсего женщина,

как и все другие, что ж, делать, придется танцевать". И она уступила

настояниям маркиза де Круазенуа, который уже целый час приглашал ее на

галоп. Чтобы забыть о своей неудачной попытке философствовать, Матильда

решила быть обаятельной. Г-н де Круазенуа был на верху блаженства.

Но ни танцы, ни желание очаровать одного из самых красивых людей при

дворе - ничто не могло развлечь Матильду. Она пользовалась невообразимым

успехом; она была царицей бала, она сознавала это, но с полным

хладнокровием.

"Какую бесцветную жизнь я буду влачить с таким существом, как этот

Круазенуа, - говорила она себе час спустя, когда он подводил ее к креслу. -

А в чем же радость для меня, - грустно подумала она, - если после

шестимесячного отсутствия я неспособна чувствовать ее вот на этом бале, о

котором с такой завистью мечтают все женщины в Париже? И ведь каким успехом

я пользуюсь среди этого избранного общества, лучше которого, я сама знаю,

ничего и представить себе нельзя! Ведь из буржуа здесь только, может быть,

несколько пэров да один или два человека вроде Жюльена. И подумать, - уже

совсем грустно добавила она, - чем только не одарила меня судьба:

известностью, богатством, молодостью-словом, всем, кроме счастья!..

Из всех моих преимуществ, пожалуй, самые сомнительные те, о которых мне

твердят сегодня весь вечер. Ум, например, безусловно, потому что он явно

пугает их всех. Стоит только коснуться чего-нибудь серьезного, они уж через

пять минут совершенно изнемогают и, точно совершив какое-то великое

открытие, повторяют то, что я твержу им в течение целого часа. Я красива -

это то самое преимущество, за которое госпожа де Сталь отдала бы все, и,

однако, я умираю со скуки. А есть ли какое-нибудь основание думать, что я

буду скучать хоть немного меньше, когда сменю мое имя на имя маркизы де

Круазенуа?"

"Но, боже мой! - прибавила она, чуть не плача. - Ведь он же прекрасный

человек. В наш век - да это верх воспитанности! На него поглядеть нельзя без

того, чтобы он тут же не сказал вам какую-нибудь любезность, и даже не

лишенную остроумия. Он храбр... Но какой странный этот Сорель, - подумала

она, и выражение скуки в ее глазах сменилось выражением гнева. - Я же

предупредила его, что хочу с ним поговорить, а он даже не изволит

показываться!"

IX

БАЛ

Роскошные туалеты, блеск свечей, тончайшие ароматы! А сколько

прелестных обнаженных рук, дивных плеч! А букеты цветов! А упоительные арии

Россини, а живопись Сисери! Прямо дух захватывает!

"Путешествия Узери".

- Вы чем-то недовольны? - сказала ей маркиза де Ла-Моль. - Должна вам

заметить, что показывать это на бале нелюбезно.

- У меня просто голова болит, - пренебрежительно ответила Матильда, -

здесь слишком жарко.

В эту минуту, словно в подтверждение слов Матильды, престарелому барону

де Толли сделалось дурно, и он упал. Пришлось вынести его на руках. Кругом

стали шептаться, что с ним случился удар; это было пренеприятное

происшествие.

Матильда не проявила к нему ни малейшего интереса. Она давно взяла себе

за правило никогда не глядеть на стариков и вообще ни на кого из тех, кто

склонен был говорить печальные вещи.

Она снова пошла танцевать, чтобы не слышать этих разговоров об ударе,

которого вовсе не было, ибо через день барон снова появился в обществе.

"Но господин Сорель и не думает появляться", - опять, сказала она себе,

направляясь к креслу. Она чуть ли не искала его глазами и вдруг увидела его

в другом зале. Удивительная вещь! Он как будто утратил свой невозмутимо

холодный и, казалось бы, столь естественный для него вид; он сейчас совсем

не был похож на англичанина.

"Он говорит с графом Альтамирой, с моим приговоренным к смерти! -

воскликнула про себя Матильда. - Глаза его сверкают каким-то мрачным огнем;

он похож на переодетого принца. А взгляд какой! Сколько высокомерия!"

Жюльен, продолжая беседовать с графом Альтамирой, приближался к тому

месту, где она стояла; она глядела на него не отрываясь, вглядываясь в его

черты, стараясь отыскать в них те высокие качества, которыми человек может

заслужить честь быть приговоренным к смерти.

Жюльен и граф прошли мимо нее.

- Да, - говорил Жюльен Альтамире, - Дантонэто был человек!

"О боже! Уж не Дантон ли он? - подумала Матильда. - Но у него такое

благородное лицо, а Дантон был страшным уродом и, кажется, мясником". Жюльен

был еще довольно близко от нее; она, не задумываясь, окликнула его: со

свойственной ей самоуверенностью и надменностью она прямо обратилась к нему

с вопросом, весьма необычным для молодой девушки.

- Ведь он был сущий мясник, этот Дантон, не правда ли? - сказала она.

- Да, в глазах некоторых людей, - отвечал ей Жюльен, поднимая на нее

еще горящий от разговора с Альтамирой взгляд, и на лице его отразилось плохо

скрытое презрение. - Но, к несчастью для людей знатных, он был адвокатом в

Мерин-на-Сене! Иначе говоря, мадемуазель, - ехидно добавил он, - он начал

свою карьеру, как и многие пэры из числа тех, что я вижу здесь. Несомненно в

глазах женщин Дантон обладал одним ужасным недостатком: он был очень

безобразен.

Эти последние слова он произнес быстро и каким-то необыкновенно

странным и положительно неучтивым тоном.

Жюльен подождал минутку, слегка наклонив корпус с видом горделивого

смирения. Казалось, он говорил: "Мне платят, чтоб я вам отвечал, и я на это

существую". Он не соизволил поднять глаза на Матильду - А она, глядя на него

не отрываясь своими широко раскрытыми прекрасными глазами, стояла перед ним,

словно его рабыня. Так как молчание продолжалось, он, наконец, взглянул на

нее, как смотрит слуга на господина, ожидая приказаний. И, хотя глаза его

встретились в упор с глазами Матильды, по-прежнему устремленными на него с

каким-то странным выражением, он тотчас же отошел с явной поспешностью.

"Как он красив! - сказала себе Матильда, очнувшись, наконец, от своего

забытья. - И так превозносит безобразие! Ведь никогда не вспомнит о себе.

Нет, он совсем не такой, как Келюс или Круазенуа. У этого Сореля есть что-то

общее с моим отцом, когда он так замечательно разыгрывает на балах

Наполеона". Она совсем забыла о Дантоне. "Нет, положительно я сегодня

скучаю". Она взяла брата под руку и, к великому его огорчению, заставила его

пройтись с ней по зале. Ей хотелось послушать, о чем они говорят, - этот

приговоренный к смерти и Жюльен.

В зале толпилась масса народу. Наконец ей удалось их настигнуть в тот

самый момент, когда в двух шагах от нее Альтамира подошел к подносу взять

вазочку с мороженым. Он стоял полуобернувшись и продолжал разговаривать с

Жюльеном. И вдруг увидел руку в расшитом обшлаге, которая протянулась к

вазочке рядом с его рукой. Это шитье, видимо, привлекло его внимание: он

обернулся посмотреть на человека, которому принадлежала эта рука. В тот же

миг его благородные и такие простодушные глаза сверкнули чуть заметным

презрением.

- Вы видите этого человека? - тихо сказал он Жюльену. - Это князь

Арачели, посол***. Сегодня утром он требовал моей выдачи: он обращался с

этим к вашему министру иностранных дел, господину де Нервалю. Вот он,

поглядите, там играет в вист. Господин де Нерваль весьма склонен выдать

меня, потому что в тысяча восемьсот шестнадцатом году мы передали вам двух

или трех заговорщиков. Если меня выдадут моему королю, он меня повесит в

двадцать четыре часа. И арестовать меня явится один из этих прелестных

господ с усиками.

- Подлецы! - воскликнул Жюльен почти громко.

Матильда не упустила ни одного слова из этого разговора. Вся скука ее

исчезла.

- Не такие уж подлецы, - возразил граф Альтамира. - Я заговорил о себе,

просто чтобы дать вам наглядное представление. Посмотрите на князя Арачели,

он каждые пять минут поглядывает на свой орден Золотого Руна. Он в себя не

может прийти от радости, видя у себя на груди эту безделушку. Этот жалкий

субъект просто какой-то анахронизм. Лет сто тому назад орден Золотого Руна

представлял собой высочайшую почесть, но ему в то время не позволили бы о

нем и мечтать. А сегодня, здесь, среди всех этих знатных особ, надо быть

Арачели, чтобы так им восхищаться. Он способен целый город перевешать ради

этого ордена.

- Не такой ли ценой он и добыл его? - с горечью спросил Жюльен.

- Да нет, не совсем так, - холодно отвечал Альтамира. - Ну может быть,

он приказал у себя на родине бросить в реку десятка три богатых помещиков,

слывших либералами.

- Вот изверг! - снова воскликнул Жюльен.

Мадемуазель де Ла-Моль, склонив голову и слушая с величайшим интересом,

стояла так близко от него, что ее чудные волосы чуть не касались его плеча.

- Вы еще очень молоды! - отвечал Альтамира. - Я говорил вам, что у меня

в Провансе есть замужняя сестра. Она и сейчас недурна собой: добрая, милая,

прекрасная мать семейства, преданная своему долгу, набожная и совсем не

ханжа.

"К чему это он клонит? - подумала м-ль де ЛаМоль.

- Она живет счастливо, - продолжал граф Альтамира, - и жила так же

недурно и в тысяча восемьсот пятнадцатом году. Я тогда скрывался у нее, в ее

имении около Антиб. Так вот, когда она узнала, что маршал Ней казнен, она

заплясала от радости.

- Да что вы! - вырвалось у потрясенного Жюльена.

- Таков дух приверженности к своей партии, - возразил Альтамира. -

Никаких подлинных страстей в девятнадцатом веке нет. Потому-то так и скучают

во Франции. Совершают ужаснейшие жестокости, и при этом без всякой

жестокости.

- Тем хуже! - сказал Жюльен-Уж если совершать преступления, то надо их

совершать с радостью: а без этого что в них хорошего; если их хоть

чем-нибудь можно оправдать, так только этим.

Мадемуазель де Ла-Моль, совершенно забыв о том, подобает ли это ее

достоинству, протиснулась вперед и стала почти между Жюльеном и Альтамирой.

Ее брат, которого она держала под руку, привыкнув повиноваться ей, смотрел

куда-то в сторону и, дабы соблюсти приличия, делал вид, что их задержала

толпа.

- Вы правы, - сказал Альтамира. - Все делается без всякого

удовольствия, и никто не вспоминает ни о чем, даже о преступлениях. Вот

здесь, на этом балу, я могу показать вам уж наверно человек десять, которые

на том свете будут осуждены на муки вечные, как убийцы. Они об этом забыли,

и свет тоже забыл [26].

Многие из них готовы проливать слезы, если их собачка сломает себе

лапу. На кладбище Пер-Лашез, когда их могилу, как вы прелестно выражаетесь в

Париже, засыпают цветами, нам говорят, что в их груди соединились все

доблести благородных рыцарей, и рассказывают о великих деяниях их предков,

живших при Генрихе IV. Но если, невзирая на усердные старания князя Арачели,

меня все-таки не повесят и если я когда-нибудь получу возможность

распоряжаться своим состоянием в Париже, я приглашу вас пообедать в обществе

восьми или десяти убийц, людей весьма почтенных и не знающих никаких

угрызений совести.

Вы да я - только мы двое и будем не запятнаны кровью на этом обеде, и,

однако же, меня будут презирать и чуть ли не ненавидеть как лютого изверга,

кровожадного якобинца, а вас будут презирать как простолюдина, втершегося в

порядочное общество.

- Совершенно верно! - сказала м-ль де Ла-Моль.

Альтамира взглянул на нее с удивлением. Жюльен не удостоил ее взглядом.

- Заметьте, что революция, во главе которой я очутился, - продолжал

граф Альтамира, - не удалась только по той единственной причине, что я не

захотел снести три головы и раздать нашим сторонникам семь или восемь

казенных миллионов, лежавших в сундуке, ключ от которого был у меня. Мой

король, которому сейчас не терпится меня повесить и с которым до этого

восстания мы были на "ты", пожаловал бы меня своим королевским орденом

первой степени, если б я снес эти три головы и роздал бы казенные деньги,

потому что тогда я добился бы, по меньшей мере, хоть половинного успеха и

страна моя имела бы хоть какую-нибудь конституцию... Так уж оно на свете

заведено: это шахматная игра.

- Но тогда, - с загоревшимся взором возразил Жюльен, - вы еще были

неопытны в игре, а теперь...

- Я бы срубил эти головы - это вы хотите сказать? И не стал бы

разыгрывать жирондиста, как вы мне заметили на днях?.. Я с вами поговорю об

этом, - грустно ответил Альтамира, - когда вы убьете человека на дуэли; а

ведь это куда менее гнусно, чем отдать его в руки палача.

- Ну, знаете! - сказал Жюльен. - Если идешь к цели, нечего гнушаться

средствами. Если бы, вместо того, чтобы быть ничтожной пылинкой, я имел

какую-то власть в руках, я бы отправил на виселицу троих, чтобы спасти жизнь

четверым.

Глаза его вспыхнули убежденной решимостью и презрением к жалким

человеческим суждениям. И в эту самую минуту он встретился взглядом с м-ль

де Ла-Моль, которая стояла совсем рядом с ним; но это презрение, вместо

того, чтобы уступить место любезной учтивости, казалось, еще возросло.

Матильда почувствовала себя глубоко уязвленной, но она уже была не в

силах забыть Жюльена; она с раздражением отошла, увлекая за собой брата.

"Мне надо выпить пунша и танцевать до упаду, сказала она себе. - Выберу

сейчас самого блестящего кавалера и во что бы то ни стало постараюсь стать

центром внимания. Да вот, кстати, прославленный наглец, граф де Фервак". Она

приняла его приглашение, и они пошли танцевать. "Посмотрим, кто из нас

сумеет быть более дерзким; но для того, чтобы вволю поиздеваться над ним,

надо заставить его говорить". Вскоре все, принимавшие участие в кадрили,

танцевали только для соблюдений приличий. Никому не хотелось упустить ни

одного из острых словечек, которыми Матильда парировала замечания графа. Г-н

де Фервак был в замешательстве, у него было наготове сколько угодно

галантных фраз, но никаких мыслей, он корчил недовольные мины. Матильда была

раздражена, она была беспощадна к нему и нажила себе врага. Она танцевала до

утра и наконец уехала смертельно усталая. Но и в карете она из последних сил

не переставала тосковать и огорчаться. Жюльен выказал ей презрение, а она не

могла его презирать.

Жюльен был в полном восторге. Сам того не замечая, он был опьянен

музыкой, цветами, красивыми женщинами, всей окружавшей его роскошью, а

больше всего - своим собственным воображением, мечтами о славе для себя и

свободе для всех.

- Какой чудесный бал! - сказал он графу, - Просто не налюбуешься. Чего

тут только нет!

- Мысли, - отвечал Альтамира.

И на лице его промелькнуло презрение, которое было тем явственнее, что

его по долгу вежливости старались скрыть.

- Но ведь здесь вы, граф! Это ли не мысль, да еще мысль, взлелеявшая

заговор!

- Я здесь только благодаря моему имени. Но в ваших гостиных ненавидят

мысль, ей надлежит держаться на уровне каламбура из водевильного куплета, -

вот тогда она получает награды. Но если человек думает, если в его шутках

есть какая-то сила и новизна, вы его называете циником. Ведь так, кажется,

один из ваших судей назвал Курье? Вы его упрятали в тюрьму, так же, как и

Беранже. Да у вас всякого, кто хоть чего-нибудь - стоит в смысле ума,

конгрегация отдает в руки исправительной полиции, и так называемые

порядочные люди приветствуют это. Ибо для вашего одряхлевшего общества самое

главное - соблюдать приличия... Вам никогда не подняться выше военной

храбрости: у вас будут Мюраты, но никогда не будет Вашингтонов. Я не вижу во

Франции ничего, кроме пустого тщеславия. Человек, который проявляет какую-то

изобретательность в разговоре, легко может обронить какое-нибудь

неосторожное словцо. И вот уж хозяин дома считает себя обесчещенным.

Тут коляска" графа, отводившая Жюльена, остановилась перед особняком

де. Ла-Моль. Жюльен совсем влюбился в своего заговорщика. Альтамира

преподнес ему замечательный комплимент, и, по-видимому, от всей души:

- В вас нет этого французского легкомыслия, и вы понимаете принцип

полезного.

Как раз за два дня перед этим Жюльен видел "Марино Фальеро", трагедию

Казимира Делавиня.

"Ну разве не ясно, что у этого простого столяра Израэля Бертуччо куда

больше характера, чем у всех знатных венецианцев? - говорил себе наш

возмутившийся плебей. - А ведь все это были люди родовитые, и их родословную

можно проследить до семисотого года, за целый век до Карла Великого, тогда

как вся эта аристократия, что красовалась сегодня на балу у господина де

Реца, пустила корни разве что в тринадцатом столетии. И вот из всех этих

благородных венецианцев столь славного происхождения, но, в сущности,

совершенно бесцветных и ничем не примечательных, сохранилось только имя

Израэля Бертуччо. Заговор уничтожает все титулы, созданные прихотями того

или иного общественного строя. Тут человек сразу занимает то место, на

которое его возводит умение смотреть смерти в лицо. Даже ум, и тот теряет

свое могущество...

Чем был бы сегодня Дантон, в этот век Вально и Реналей? Каким-нибудь

помощником прокурора, да и то вряд ли.

Ах, что я говорю! Он бы продался иезуитам и сделался бы министром,

потому что в конце концов ведь и великий Дантон воровал. Мирабо тоже

продался. Наполеон награбил миллионы в Италии, а без этого он бы не мог шагу

ступить из-за нищеты, как Пишегрю. Только один Лафайет никогда не воровал.

Так что же, значит, надо воровать? Надо продаваться?" На этом вопросе Жюльен

запнулся. Весь остаток ночи он, не отрываясь, читал историю революции.

На другой день, занимаясь деловой перепиской в библиотеке, он то и дело

возвращался мыслью к своему разговору с графом Альтамирой.

"Действительно, выходит так, - сказал он себе после долгого раздумья. -

Если бы эти испанские либералы вовлекли народ в преступления, их бы тогда не

выкинули с такой легкостью. А это были дети; они важничали,

разглагольствовали, как я", - вдруг вскричал Жюльен, точно внезапно

проснувшись.

"Что я сделал такого, что давало бы мне право судить этих несчастных,

которые, в конце концов, раз в жизни решились и посмели действовать? Я похож

на человека, который, вставая из-за стола, кричит: "Завтра я не буду

обедать, но это не помешает мне и завтра быть таким же сильным и бодрым, как

сегодня!" Кто знает, что испытывают люди на полдороге к великому деянию?..

Ведь, в конце концов, это же не то, что выстрелить из пистолета!.." Эти

высокие размышления были прерваны появлением м-ль де Ла-Моль, которая

неожиданно вошла в библиотеку. Он был до такой степени увлечен своими

мыслями, воодушевившись великими достоинствами всех этих Дантонов, Мирабо,

Карно, которые сумели не дать себя победить, что, подняв глаза, остановил

свой взгляд на м-ль де Ла-Моль, не думая о ней, не поклонившись ей и почти

не видя ее. Когда, наконец, эти большие, широко раскрытые глаза обнаружили

ее присутствие, взгляд его потух. М-ль де ЛаМоль с горечью подметила это.

Напрасно придумала она попросить его достать ей том "Истории Франции"

Вели, стоявший на самой верхней полке, что заставило Жюльена пойти за

большой библиотечной лестницей. Жюльен притащил лестницу, нашел книгу, подал

ее Матильде, но все еще был неспособен думать о ней. Унося лестницу, Жюльен

стремительно повернулся и ударил локтем в стекло библиотечного шкафа;

осколки со звоном посыпались на паркет, и тут только он наконец очнулся. Он

поспешил извиниться перед м-ль де Ла-Моль: он хотел быть вежливым и

действительно был вежливым, но и только. Матильда ясно видела, что она ему

помешала и что ему доставляет гораздо больше удовольствия предаваться тем

размышлениям, которые его занимали до ее прихода, чем разговаривать с ней.

Она долго смотрела на него и наконец медленно удалилась. Жюльен проводил ее

взглядом. Его восхитил этот контраст: простота ее сегодняшнего туалета по

сравнению с изысканной роскошью вчерашнего наряда. И лицо ее почти столь же

разительно отличалось от того лица, какое у нее было вчера. Эта молодая

девушка, такая надменная на балу у герцога де Реца, сейчас смотрела каким-то

почти умоляющим взглядом. "Пожалуй, это черное платье, - подумал Жюльен, -

еще больше подчеркивает красоту ее фигуры. У нее поистине царственная

осанка; только почему она в трауре? Если спросить у кого-нибудь, что

означает этот траур, не вышло бы опять какой-нибудь неловкости".

Жюльен теперь уже совершенно очнулся от своего вдохновенного забытья.

"Надо мне перечесть все письма, которые я сочинил сегодня утром. Бог знает,

что я там написал или пропустил по рассеянности". В то время как он,

стараясь сосредоточиться, перечитывал первое письмо, он вдруг услышал рядом

с собой шелест шелкового платья; он быстро обернулся: м-ль де ЛаМоль стояла

в двух шагах от стола; она смеялась. Жюльена охватило чувство досады: его

прерывали второй раз.