Пайман А. История русского символизма

тут "же принялись переводить, анализировать и подражать Верлену и Малларме. После того как первые попытки Брюсова опубликовать свои переводы в наиболее известных журналах провалились, он заручился помощью Ланга, писавшего под псевдонимом Миропольский, и к осени 1893 года они вдвоем подготовили тоненький сборничек переводов и оригинальных стихов в новой манере под программным названием "Русские символисты". После того как Брюсов фактически "изобрел" школу, ему ничего не стоило изобрести издателя, который снабдил сборник сдержанным по тону предисловием, объясняющим необходимость новой поэзии. В этой ипостаси Брюсов выступил под фамилией В. А. Маслов. То была дань памяти молодой барышне Елене Масловой.

В числе восемнадцати стихотворений Брюсова ("Миропольский" смог дать всего два плюс несколько страниц поэтичной прозы) было несколько переводов из Верлена, одно стихотворение в стиле Малларме и одно — в манере Метерлинка. Цель Брюсова была одновременно дидактической и стратегической. Она состояла в том, по-видимому, чтобы представить образцы новой поэтической формы, дабы поощрить других, а также оше-

67

ломить литературный мир потрясающей новостью: где-то там, в недрах старой столицы "всея Руси" живет и творит группа молодых "проклятых поэтов"31.

Предприятие увенчалось некоторым успехом. Издание было замечено, хоть и осмеяно прессой. Даже поэт-философ Владимир Соловьев, которого сам Брюсов не без оснований считал своим литературным предшественником, ополчился на претензии московских символистов. Он предложил шуточные толкования их загадочных стихов, а поскольку за первым выпуском "Русских символистов" последовали второй и третий, неустанно высмеивал и пародировал авторов, так что его выступления против них стали частью литературы символизма32.

Вероятно, благодаря первоначальной шумихе "Русские символисты" привлекли внимание достаточного числа энтузиастов-любителей, чтобы через год появился второй выпуск, в котором было представлено уже семь-восемь новых авторов. За фамилиями некоторых из них скрывался сам Брюсов, выступавший под разными псевдонимами. Летом 1894 года Брюсов опубликовал также свои переводы верленовских "Романсов без слов"33.

Брюсов как организатор русского символизма весьма обрадовался, когда его разыскали по московскому адресу петербургский юноша Александр Добролюбов и его приятель Владимир Гиппиус. Гиппиус был дальним родственником Зинаиды Николаевны, которая упоминает о юных поэтах как о только что появившихся где-то на задворках литературы. На Брюсова произвел большое впечатление Добролюбов — своей декадентской настроенностью и поведением и весьма широкой осведомленностью о символистском движении во Франции. Родившийся в Варшаве Добролюбов был воспитан в духе пылкого народничества. Его сестра, Мария, сохранившая верность семейным традициям, во время русско-японской войны ушла сестрой милосердия на фронт, в 1905 году стала героиней революционного движения, а в 1906-м умерла мученической смертью в тюрьме. Александр, юноша со свежим лицом, носивший в 90-х годах в петлице белую гардению в подражание Оскару Уайльду34, проявил такую же пылкую преданность совсем иной идее — мировоззрению Шопенгауэра, которым он проникся в школе. Поскольку жизнь и борьба за существование — зло, поэту приличествует проповедовать культ красоты, мечты и смерти. В университете Добролюбов задрапировал свою комнату черным бархатом и проповедовал самоубийство. При этом он курил опиум и писал "декадентские" стихи, которые считал способом "говорить непонятно о непонятном"35.

Для Брюсова взгляд на поэзию как на "жизнетворчество" был новым и впечатляющим; добролюбовский упор на "музыку" тоже был для него скорее неожиданным, и Брюсов, раньше уделявший мало внимания этому завету символизма, отныне признал его наиважнейшим. В то время как московский поэт

68

по-настоящему был знаком лишь с творчеством Верлена и Малларме, петербуржцы, как выяснилось, прекрасно знали также Рембо, Лафорга и Вьелле-Гриффена и лучше Брюсова понимали значение "предшественников" — Бодлера, Готье и парнасцев, в особенности же роль, которую те сыграли в освобождении поэзии от морали и политики.

Молодые люди обсудили возможность образования литературного союза. Добролюбов и Гиппиус просмотрели материал, подготовленный Брюсовым для второго выпуска "Русских символистов", подойдя к нему с такой острой критикой и бескомпромиссностью, что хозяин почувствовал: инициатива явно из его рук ускользает. Он вовсе не собирался уступать бразды правления, и на какое-то время Москва и Петербург пошли дальше каждый своим путем. Однако контакт был установлен и Брюсов не терял более связи с новыми единомышленниками.

Стихи Добролюбова Брюсов нашел слабыми, но быЛ пленен личностью поэта, его литературным вкусом, эрудицией и смелостью в отстаивании взглядов. После отъезда петербургского поэта он с грустью отметил, что "вовсе не сумел очаровать Добролюбова", однако "все же чувствовал к нему симпатию"36. Можно сказать, что Брюсов смотрел на Добролюбова примерно так, как наделенный сильной волей, но лишенный обаяния Петр Степанович Верховенский смотрел на Ставрогина: он видел в нем декоративного знаменосца, "Ивана-царевича" своего движения. Необыкновенное направление развития Добролюбова в дальнейшем как бы подтвердило правильность подобной позиции, но в то же время исключало ее осуществление на практике.

Между тем Брюсов сосредоточил свое внимание на втором томе "Русских символистов", который выпустил с предисловием, подписанным собственной фамилией. В этом предисловии он определял символизм как поэзию намека, рассчитанную на создание определенного настроения и стремящуюся вызвать отклик посредством музыки, с помощью зашифрованных ссылок на экзотические предметы, исключаемые из поля зрения поэзии, а также путем использования символов и "соответствий" или ассоциативного мышления. Некоторые из идей, высказанных Брюсовым в предисловии, а впоследствии в двух интервью, которые он дал московской газете "Новости дня", без сомнения, были плодом его разговора с Гиппиусом и Добролюбовым, хотя и нелепым школярством с их стороны было послать Брюсову письмо, в котором они сетовали на то, что он воспользовался идеями Добролюбова, не дав ссылки на источник.

Выход второго выпуска "Русских символистов" вызвал не только новую бурю насмешек и поношений. Брюсов получил также письмо от друга и издателя Мережковских П. П. Перцова с предложением прислать стихотворение для включения в готовящуюся антологию "Молодая русская поэзия". Этот довольно скромный знак одобрения со стороны внешнего мира, проявившего почти огульно враждебное отношение к самозваному "во69

ждю нового направления , стал первым реальным связующим звеном между Брюсовым и признанными "декадентскими" писателями Петербурга37.

В свете всего вышесказанного легко понять энтузиазм, который испытал Брюсов, познакомившись летом того же 1894 года с Константином Бальмонтом, поэтом, имевшим свободный доступ ко всей периодической печати, только что выпустившим сборник "Под северным небом", имевший большой успех, и уже зарекомендовавшим себя как переводчик. Бальмонт был лишен мелкого самолюбия начинающего поэта; он любил поэзию ради нее самой и отличался безразличием к "литературной политике". Брюсова нельзя обвинить в довольстве собой, и он наверняка сознавал, что, увлекшись "средствами" утверждения своего литературного авторитета, он рисковал выпустить из вида саму "цель" — создание новой поэзии. Бальмонт возвратил ему чувство бескорыстного восторга перед поэтическим словом. Хотя Брюсов и не избегал соблазнов времени, по своему восприятию действительности и по психологическому складу он не был "природным" декадентом. Не был он, подобно Бальмонту, и представителем класса, исчерпавшего свою историческую функцию. Брюсов был сугубо современным человеком, с энтузиазмом смотревшим в будущее, энергично утверждавшим себя в настоящем, а все же в какой-то мере затронутым роковыми предчувствиями, свойственными поколению, не властному над собственной судьбой. Как выразился Александр Добролюбов, все они — "бедные дети больших городов"38. Брюсов составлял исключение в том смысле, что никогда не знал никакой иной родины, кроме города. Его жизнь вне поэзии

— в отличие от бальмонтовской — протекала скорее прозаично. Дед Брюсова был освобожденным крепостным, который основал в Москве настолько преуспевающее дело (он торговал пробкой), что уже его сын, отец поэта, мог жить на доход от капиталовложений.

Яков Кузьмич был рационалистом-атеистом, поклонником Писарева. Жена его, судя по всему, придерживалась тех же взглядов. Быт в прочном и просторном доме Брюсова, по рассказам всех, кто побывал там, протекал серо и однообразно.

Этот традиционный семейный дом, не знавший изящества, игры творческого воображения или увлеченности высокими идеями, обеспечивал Брюсову материальную и эмоциональную защищенность, без которой он так никогда и не научился обходиться. В 1897 году, в возрасте 24 лет, поэт женился, но и тут горизонт его остался ограниченным родительским домом: он обвенчался с гувернанткой младших братьев и сестер, Иоанной Матвеевной Рунт, трезво сказав себе: "Не надо бросать светильник за то только, что это — не солнце"39. Этот союз на короткое время осветил лучом счастья его одинокую юность, и его жена — одна из немногих женщин, числящихся в тщательно составленном донжуанском списке, которую "думал, что любил". Впрочем, еще

70

до окончания столетия он писал: "О, проклятье! Пусть будет что угодно — преступление, яд, даже смертельная болезнь, отправиться в паломничество, уехать в Каир, но только не с моей женой, совершить что-нибудь ребяческое, даже глупое..."

Ничего подобного он, впрочем, не совершил. Брюсов не был ни ребячливым, ни глупым человеком. Вполне естественно поэтому, что Бальмонт, вечно юный душой и глуповатый в высшем, поэтическом смысле слова, оказался в ту осень 1894 года, а также и в последующие годы источником обновленного вдохновения. При всех перипетиях, которые претерпевали их отношения, он останется для младшего поэта образцом божией милостью поэта40.

Взначительной мере благодаря бодрящему влиянию этой новой дружбы, в третьем выпуске "Русских символистов", называвшемся просто "Лето 1895", Брюсов значительно сократил уступки вкусам публики. В сборнике представлены только три совершенно незначительных новых имени. Помимо большого количества переводов из Малларме, Рембо, Метерлинка и других авторов, занимавших на этот раз две трети объема книги, главное место отведено стихам самого Брюсова, подписанным его именем и рассчитанным на то, чтобы шокировать читателя. Расчет оправдался.

Пораженный как-то раз замечанием Бальмонта "Ради этой строки были написаны все

остальные пятнадцать", Брюсов ответил, что в таком случае есть смысл ограничиться одной строкой, ссылаясь на практику латинских поэтов41. Смело и вызывающе он напечатал на свободной от какого-либо другого текста странице пресловутую строчку: "О, закрой свои бледные ноги!" Эта хулиганская выходка (во всяком случае, таковой она представлялась маститым критикам), а также некрофильские мотивы эротических стихов, опубликованных им несколько позже в том же году в своем первом сборнике "Chefs d'oeuvre", привели к тому, что даже "дружественные" журналы — "Мир искусства" и "Новый путь" — сторонились поэзии Брюсова вплоть до начала следующего столетия.

Впредисловии к третьему выпуску "Русских символистов" Брюсов с полемическим пылом защищал принципы символистского искусства, как он их понимал в то время. Защита выдержана в презрительном тоне по отношению к большинству критиков. По отношению же к Владимиру Соловьеву применена тактика, ставшая впоследствии излюбленным приемом модернистов, когда имели дело с противником, которого хотели бы видеть предшественником. Отделив неприемлемую "теорию" от внушающей сочувствие поэтической практики Соловьева, Брюсов указывал, что сколько бы философ ни насмешничал, он сам — поэт-символист, что явствует из его стихотворения "Зачем слова?". Соловьев ответил тремя пародиями, которые, по его словам, должны были показать Брюсову, как бы он, Соловьев, писал, если бы следовал принципам символизма. В одной высмеиваются бод-

71

леровские "соответствия" (автор воспевает "горизонты вертикальные в шоколадных небесах"), в другой он обыгрывает пристрастие символистов к изображению эмоций в образе одушевленных существ (фигурируют "гиена подозренья", "леопарды мщенья", "слоны раздумья", словом, целый зверинец аллегорических животных, долженствующих представить весьма незамысловатый сюжет — любовную измену)42. Последняя строфа содержит строки, цитируемые по сей день, хотя происхождение их большинству вряд ли известно: "Своей судьбы родила крокодила / Ты здесь сама".

— полной, экзотической или приблизительной, в стиле Верлена, — то с вариациями размеров, то, наконец, с поражающими воображение темами. Каждое стихотворение решает определенную задачу. Брюсов всю жизнь ставил себе и своим ученикам задачи, которые требовалось решить. Удивленный реакцией критиков на некоторые особенно

73

экстравагантные свои идеи и высказывания, он писал: "Разве я не могу воплощать в лирическом стихотворении совершенно чуждое мне настроение и тем более чуждые мне идеи?!"47

Есть, однако, такая сфера, где автор "Chefs d'oeuvre", оставаясь вполне самим собой, при этом выступает как подлинный новатор. Речь идет об урбанистических стихах, описывается ли в них внутренность дома с покрытой салфеточками мебелью и растениями в горшках, или же какая-нибудь безликая улица, где вечно отчужденный "маленький человек" ищет спасение от пустоты жизни в воображаемых ужасах:

Чтоб меня не увидел никто, На прогулках я прячусь, как трус, Приподняв воротник у пальто И на брови надвинув картуз.

Я встречаю нагие тела, Посинелые в рыхлом снегу, Я минуты убийств стерегу И смеюсь беспощадно с угла. А потом, отряхнувши пальто, Принадвинув картуз на глаза, Я бегу в неживые леса... И не гонится сзади никто!4'

Эти стихи, современные по настроению и сильные по исполнению, опираются на Достоевского в прошлом и указывают путь к Блоку в будущем, но при этом им присуща некая непосредственная жесткость, характерная именно для Брюсова.

Пожалуй, самой яркой отличительной чертой раннего урбанизма Брюсова была уверенность, с какой он смешивал разностиле-вую лексику. Так, например, он позволяет себе вносить в тончайшее описание первого снега, настолько напоминающее Фета, что автора можно заподозрить чуть ли не в плагиате, такие прозаические слова, как "экипажи", "пешеходы". В известном смысле Брюсов здесь поворачивает на 180 градусов процесс "дематериализации": он доказывает, что искусство настолько просторно, что может вместить слова и понятия, чаще встречающиеся в официальных документах, чем в высокой поэзии.

Владислав Ходасевич, поэт и критик, который провел годы ученичества, сидя у ног символистов, описывает разочарование, испытанное при первой встрече с Брюсовым, который, по его словам, походил на продавца галантерейного магазина. "Впоследствии, вспоминая молодого Брюсова, я почувствовал, что главная острота его тогдашних стихов заключается именно в сочетании декадентской экзотики с простодушнейшим московским мещанством {...) И до сих пор куда больше признанного

Брюсова нравится мне этот "неизвестный, осмеянный, странный" автор "Chefs d'oeuvre". Мне нравится, что этот дерзкий молодой человек, готовый мимоходом обронить замечание: "Родину я ненавижу", — в то же время, оказывается, способен

74

подобрать на улице облезлого котенка и с бесконечной заботливостью выхаживать его в собственном кармане, сдавая государственные экзамены".

Именно этот самый Брюсов додумался до необыкновенного сравнения спящей растрепанной Москвы со страусом:

Дремлет Москва, словно самка спящего страуса, Грязные крылья по темной почве раскинуты, Кругло-тяжелые веки безжизненно сдвинуты, Тянется шея — беззвучная, черная Яуза49.

Сборник "Chefs d'oeuvre" был в некотором смысле второй заявкой Брюсова на лидерство, но на этот раз не в им же выдуманном и созданном "движении", а в том более широком и аморфном движении, которое уже реально существовало. К его величайшему негодованию, заявка была отвергнута. Спустя несколько дней после выхода книги в августе 1895 года он понял, что потерпел провал, причем не столько в широком литературном мире, возмущенную реакцию которого — как и редкие, едва ли льстящие молодому автору слова поощрения — легко было предвидеть, а в глазах как раз тех, чьим мнением он особенно дорожил. С типичным для него упорством он подготовил и издал весной следующего года второе, более полное и еще более вызывающее издание. В предисловии автор заявлял, что у него не осталось и искры былых надежд на то, что сборник найдет настоящих читателей. Он разослал экземпляры друзьям, которые, по его мнению, его предали, с надписями вроде той, что он сделал на книге, посланной В. Фриче: "Одному из тех, чьим мнением я когда-то дорожил"50. Как и следовало ожидать, жест остался фактически незамеченным.

Огорчение Брюсова наверняка усиливала та стремительность символистского движения,

набиравшего силу вне поля его деятельности. По выражению его петербургского корреспондента Перцова, 1895 год был годом, "изменившим литературу". Символизм в самом деле был "в наступлении", и в конце года Брюсов признавался Перцову, что еще два года назад он смотрел на символизм как на один из возможных путей развития поэзии, теперь же уверовал в то, что это — единственный путь и что вне символизма нет поэзии, точно так же, как вне вселенной православной церкви "несть спасения"51.

Перцовский сборник "Молодая поэзия", включавший одно-единственное стихотворение Брюсова, был скорее итогом достигнутого на тот момент, нежели шагом вперед, тем не менее он имел значение как симптом изменяющегося вкуса в литературе. Дерзкие названия вроде "Chefs d'oeuvre" Брюсова и "В безбрежности" Бальмонта претендовали на внимание и утверждали право на экстравагантный жест. Это право было немедленно использовано брюсовским "двойником", весьма посредственным поэтом А. Емельяновым-Коханским, чей сборник "Обнаженные

75

нервы" (1895) был посвящен "себе и императрице Клеопатре" и включал, по утверждению Брюсова, несколько его стихотворений, которые он решил не публиковать, в том числе "Гимн сифилису" и "Изнасилование трупа". Попыткой привлечь к себе внимание казалось и звонкое латинское название первого сборника Добролюбова "Natura naturans. Natura naturata" (1895). Эта книга разочаровывала своей чрезмерной эзотеричностью и полным отсутствием той самой "музыки", так горячо проповедуемой самим автором. Ко времени ее выхода Добролюбов уже отрекся от литературы, посвятив себя на всю жизнь борьбе за то, чтобы подняться над "трехмерным зримым миром" и проникнуть в тайны "Книги Незримого", но об этом стало известно лишь два года спустя52.

Другой важной литературной вехой 1895 года было появление в "Северном вестнике" романа Мережковского "Отверженный" и романа Сологуба "Тяжелые сны" (обе вещи печатались из номера в номер). Таким образом, теперь можно было уже говорить не только о декадентской поэзии, но и о декадентском романе. Как мы знаем, в марте 1895 года Волынский рискнул опубликовать "Посвящение" Гиппиус; в декабрьском номере появилась ее "Песня", которую Брюсов восхищенно назвал "безразмерным стихотворением"53, а в октябрьской книжке — ее рассказ "Мисс Май", утонченное импрессионистическое описание современной "души". За этими публикациями стоял уже солидный творческий багаж, что было подтверждено выходом накануне Нового, 1896 года первого ее сборника поэзии и прозы "Новые люди". Сологуб опубликовал за тот же период два сборника: прозаический "Тени" (рассказы) и поэтический, скромно озаглавленный "Стихи — книга первая". Эти книги также ясно показывали, что автор

— зрелый мастер как в области прозы, так и поэзии.

Брюсову, возможно, казалось, что Мережковский еще мог сыграть некоторую роль в развитии символистской поэзии. В декабрьском номере "Северного вестника" за 1894 год появилась его "Песня вакхантов", своего рода декларация, из которой следовало, что этот знаток и переводчик древнегреческой литературы переходит на сторону Ницше, призывая к волнующему, варварскому дионисиазму. Ницшеанские мотивы сильно ощущались также в "Новых стихотворениях" Мережковского, написанных в период между 1891 и 1895 годами и содержащих многие из его лучших стихов, в том числе и "Леду", перед которой Брюсов "готов был стать на колени". В разделе "Chefs d'oeuvre", называемом "Meditations", Брюсов изображает поэта-паломника, вступающего в обветшавший храм (откуда, вероятно, только что ушел, завершив свой роман "Отверженный", Мережковский). Он видит там выцветшую фреску, на которой изображены два обнявшихся демона — Добро и Зло. Но это было уже вчерашним днем для Мережковского, который в новом сборнике шагнул дальше по пути утверждения аморальности:

76

Люблю я смрад земных утех, Когда в устах к Тебе моленья, — Люблю я зло, люблю я грех. Люблю я дерзость преступленья.

Подобные строки, исходившие от Мережковского, который "никогда не писал по ночам", производили на близких скорее комическое впечатление и в область формальных исканий его новый сборник ничего сколько-нибудь волнующего не внес. Тем не менее "Новые стихотворения" были шагом вперед по сравнению с "Символами", и хотя Брюсов понимал, что теперь он мало чему может научиться у Мережковского, на него произвел сильное

впечатление призыв старшего собрата нарушать все законы и преступать все черты ради "новой красоты"54.

Вобласти теории произвел фурор Перцов, выпустив в 1896 году "Философские течения в русской поэзии", антологию критических статей, содержавших переоценку русской классической поэзии. Авторы подвергали пристальному рассмотрению творчество отдельных писателей, стремясь доказать способность поэта выражать мысль совсем по-иному, нежели ученый, интуитивно и образно, а не опираясь на дискурсивную логику. Антология Перцова, умеренная и довольно академичная по стилю, вызвала шквал насмешек со стороны наиболее влиятельных критиков. Глинский объявил абсурдным само название. Скабичевский же, допуская, что и у Пушкина, и у Кольцова, и у Майкова хоть и не бог весть какая мудреная философия, но все-таки можно найти кое-какие мысли, хотя бы и самые банальные, не мог

себе представить, "чего стоит постигнуть философию Тютчева, Фета! Ведь это все равно что выжать масло из гранита!"55

Вдовершение всего в 1896 году Волынский дал сокрушительный залп по народническому лагерю, выпустив свои статьи в форме книги под названием "Русские критики".

По всему этому Брюсов ясно понял, что он оказался не кормчим флагманского корабля русского символизма, как ему мнилось в мечтах, а небольшой волной прилива. Он реагировал со свойственной ему здоровой самокритичностью, почувствовав отвращение к нарочитому эпатажу первых публикаций. Вспоминая Пушкина, он обращался к себе самому: "Поэт должен переродиться, он должен на перепутьи встретить ангела, который рассек бы ему грудь

мечом и вложил бы вместо сердца пылающий огнем уголь. Пока этого не было, безмолвно влачись "В пустыне дикой..."56 Несколько недель, проведенных в больнице зимой 1895/96 года, и поездка на Кавказ для

поправления здоровья принесли Брюсову то одиночество, которое ему требовалось. Его следующая книга, "Me eum esse"*, написанная в основном на Кавказе, по сравнению с "Chefs d'ceuvre" весьма сдержанна, даже аскетич-

* "Me eum esse" — "Это — я" (лат.). 77

на. Из всех книг Брюсова эта — наиболее личная и "однострунная". Стихотворения повествуют о временном разочаровании молодого поэта, чувствующего себя как бы повисшим между двумя стадиями собственного развития — старой манерой письма, уже не удовлетворяющей его самого, и новой, сущность которой он пока еще не определил. Под влиянием личности Бальмонта и отчасти прозы Эдгара По, а также Шопенгауэра и Лейбница, которых он внимательно читал в ту зиму, Брюсов пришел к выводу, что художник, желающий стать истинно современным, должен сначала отрешиться от мира, сознавая, что он сам — единственный источник творчества. "В моей будущей книге "Me eum esse", — писал он в 1896 году, — я надеюсь свести действительность к роли простой модели художника; я надеюсь создать поэзию, чуждую жизни, воплотить построения, которые жизнь дать не может"57.

Эти мысли несколько по-иному выражены в знаменательном стихотворении "Юному поэту", из первого раздела:

Юноша бледный со взором горящим, Ныне даю я тебе три завета: Первый прими: не живи настоящим, Только грядущее

— область поэта.

Помни второй: никому не сочувствуй, Сам же себя полюби беспредельно. Третий храни: поклоняйся искусству, Только ему, безраздумно, бесцельно58.

Наставительный тон этих "заповедей", возможно, отчасти объяснялся тем, что Брюсова в то время весьма занимала мысль о ранней смерти. "Удовольствия смерти" как поэтическая тема, разрабатывавшаяся Зинаидой Гиппиус, Добролюбовым и Сологубом, не могла не занимать важнейшего места и в сознании Брюсова. Бальмонт с его восторженным поклонением Эдгару По и разгоревшимся интересом к восточным вероучениям со своей стороны тоже внушал Брюсову высшую мудрость просветленного отчаяния: "Забудь о светлых снах. Забудь. Надежды нет (...) Ты не найдешь нигде Страны Обетованной"59. Возможно, что у Брюсова были какие-то личные причины для заигрывания со смертью, но столь же правдоподобно и то, что он просто подготавливал новую литературную мистификацию, намереваясь "убить" один из своих псевдонимов периода "Русских символистов" — неистового "Дарова" — и приписать ему авторство книги "Me eum esse". Если дело обстояло действительно так, то Брюсов, очевидно, со временем понял, что проведение этого плана в жизнь означало бы отказ от

"авторства" порядочного количества хороших стихов, и замысел "посмертной публикации" остался неосуществленным.

Как бы то ни было, в сборнике ощутима тяга к потустороннему. Аскетический идеал, пронизывающий "Me eum esse", no всей видимости, указывает на восприятие смерти не как прекра-

78

щение индивидуального бытия, а скорее как логическое завершение культа искусства и вечной красоты. Символический фон для размышления о вечной красоте дало пребывание на Кавказе, но в глазах Брюсова того времени даже кавказские горные вершины не вечны:

Есть что-то позорное в мощи природы, Немая вражда к лучам красоты: Над миром скал проносятся годы, Но вечен только мир мечты60.

Многие стихотворения в книге "Me eum esse" посвящены преодолению соблазна. В одном из них Брюсов создал образ поэтической персоны, который настолько точно соответствовал его облику в творчестве, что закрепился в сознании следующего поколения поэтов и, более того, перешел из его поэзии в их собственную: "Застывший маг, сложивший руки, / Пророк безвременной весны". Таким Брюсов предстает у Андрея Белого, а от Белого переходит к его друзьям, Сергею Соловьеву и Блоку. В стихотворении, где впервые появляется этот образ, Брюсов представляет себя окруженным оккультными искушениями, но, говорит он, "Меня охраняет / Магический круг. / И, тайные знаки / Свершая жезлом, / Стою я во мраке / Бесстрастным волхвом"61. Хотя в то время один только Сологуб одобрительно отозвался на "Me eum esse", самоопределение "лирического героя" как Мастера Поэзии и жреца музы было все же значительным достижением.

Книга была явным шагом вперед и с точки зрения формы. Она — не только более ровная по качеству стихов, но и знаменует собой начало наиболее интересных новаций Брюсова в области метрики. Хотя большая часть вещей написана силлабо-тоническим стихом, в "Me eum esse" Брюсов начал успешно пользоваться и дольником62.

В годы, прошедшие между выходом "Me eum esse" (1897) и появлением следующего сборника, "Tertia vigilia"* (1900), Брюсов интенсивно изучает просодию. Использование в творчестве русских поэтов XIX века традиционных ритмов (русской былины, народной песни и духовных песнопений) навело его на мысль обратиться к поэзии XVII века и даже к еще более ранней на предмет изучения тонической метрики. "Изучая нашу народную поэзию, — писал он в 1899 году, — я пришел к убеждению, что немецкий тонический стих не свойствен русскому языку (...) Мы обходимся с тоническим стихом гораздо мелочнее, чем немцы и англичане, для которых этот стих родной. Что до меня, я желал бы сблизить мой стих с истинно русским..."63 Стремление возвратиться к родным корням, не из побуждений ностальгического

национализма, а с целью открыть новые

* Tertia vigilia — третья стража (лат.). 79

перспективы модернизации русской просодии, видно и в растущем интересе Брюсова к уличным песням и частушкам. В 1895 году он начал записывать и анализировать подобные песни. Первым стихотворением, в котором он сознательно применяет метод "коллажа", вкрапляя в свои стихи строчки из подслушанной им песни нищего, было стихотворение "На новый колокол", впоследствии названное "Сборщиков":

Пожертвуйте, благодетели, На новый колокол — Глас господень.

Звон колокольный С напевом ангельским Дивно сходен.

(...)

Наш звон православный Напевом ангельским Поет и трубит...64

Это стихотворение, или "песня", как впоследствии назвал ее Брюсов, напоминает перезвон колоколов: одни колокола издают более тяжелый, а другие — более легкий звон (ударные слоги), и они дают разной длины отзвуки (безударные слоги); все же вместе рождает настойчиво организующий ритм, намеренную какофонию.

вдохновения, новые технические приемы. Для него академическая работа всегда имела в виду "техническое применение", а ее конечным продуктом была литература. Он, что называется, "пожирал" свой материал, а не анализировал его, используя то, что могло пойти на нужды искусства, порой "безраздумно, бесцельНедаром Брюсову пришлись по душе поиски молодого петербургского поэта Ивана Ореуса

(литературный псевдоним Коневс-кого), которого они с Бальмонтом "открыли" в 1898 году. Для Брюсова было важным определение младшим поэтом коренного различия между поэтом и ученым: "Кто говорит миру "да будет", "быть по сему", кто вдыхает "душу живу" в его комья глины, лепя и воображая их по своему образу и подобию? Не поэт ли, который и имя свое получил от действия творчества, а не от действия познания, ибо последнее именно противоположно творчеству..."70 Искусство, по Коневскому, — это творческое волшебство, способность опутать колдовством,

сетью чар. Он пользовался языком легенд в более буквальном смысле, чем это готов был делать Брюсов. Для него, как и для Добролюбова, поэзия как бы "переливалась" в реальную жизнь, и он был близок соловьевской мысли о преобразующем воздействии искусства на окружающий мир. Брюсов же, которому такая позиция весьма импонировала, практически ее не разделял. Он не верил, как верил Коневс-кой, будто художник способен вдохнуть жизнь в мертвую материю; нет, он мог вдохнуть ее лишь в песни, статуи, стихи и картины.

В конце 1898 года Брюсов издал, снова за свой счет, брошюру "О искусстве". Тираж ее был 500 экземпляров. Это была полемика не с кем иным, как с Львом Толстым, чья статья "Что такое искусство" появилась зимой 1897/98 года в выходившем раз в два месяца журнале "Вопросы философии и психологии". Первая часть толстовской статьи поразила Брюсова удивительным сходством с концепцией, которую он сам излагал в предисловии ко второму выпуску "Русских символистов", и он даже обратился к великому писателю с просьбой указать на этот факт в печати. Его письмо Толстой положил в папку с надписью "Оставить без ответа". Но когда Брюсов перешел к чтению второй половины толстовского трактата, в которой автор с иконоборческим пылом громил эстетические условности и решительно требовал от искусства дидактической ясности и служения нравственной цели, поэт осудил эту часть статьи столь же горячо, как одобрил первую. "И Толстой, и я, — заявил он, — мы считаем искусство

82

средством общения. (...) Мы исходим из общего положения, но идем к выводам противоположным"71.

Впрочем, вскоре Брюсов отказался от исходного единогласия и остался крайне недоволен своей брошюрой. Осенью 1902 года он писал в одном из писем, где речь шла о крутом изменении его взглядов:

"А что больше всего я переменил бы в своей книге, это язык и метод: сухой, кастрированный язык, фразы как бабочки, насаженные на булавки, и метод, гнусный, рассудочный, рационалистический, ничего не доказывающий, но всем распоряжающийся, как отряд жандармерии"72. Брюсов часто постфактум выступал самым суровым критиком собственных произведений, но такой решительный поворот во взглядах автора на стиль и содержание будто бы основополагающего эстетического манифеста свидетельствует лишний раз о незрелости этого "лидера декадентства" спустя три года после поворотного 1895 года, когда лицо русской литературы впервые действительно изменилось. Однако скандальная репутация Брюсова все же обеспечивала ему читательскую аудиторию.

Мережковский, нередко не различавший обертонов, принял полемику с Толстым за чистую монету и захотел познакомиться с ее автором. В декабре 1898 года Бальмонт решил представить своего московского друга литературному Санкт-Петербургу. В брюсовском дневнике — насмешливом, ироническом, крайне самоуверенном и, по словам его жены, точно воспроизводящем все особенности его голоса ("Я так и слышу его интонации, вижу жесты, вспоминаю его улыбку...") — сохранился следующий рассказ о его первом посещении Мережковских 9 декабря:

"Сначала Зинаида Гиппиус угощала нас чаем в темной и грязной столовой. Любезной она быть не старалась и понемногу начинала говорить мне дерзости. Я ей отплатил тем же и знаю, что два-три удара были меткими. Так, она бранила Добролюбова. Я с самым простодушным