Глава 10. Активно-неадаптивные тенденции в общении

Рассматривая витальные отношения человека с миром, мы отмечали, что рискующий, при всей, казалось бы, иррациональности собственных действий, отстаивает перед собой свою субъектность. «Оппонентский круг», представленный всевозможными страхами, среди которых верховодит страх смерти, здесь налицо. Готовность свободно сближаться с опасностью — это аргумент, используемый в актах символического противоборства со страхами, в которых человеку в разных ликах открывается страх смерти. Вспомним, как рассуждал некто Кириллов в «Бесах» у Достоевского: «Я хочу заявить свое своеволие. . . Я обязан себя застрелить, потому что самый полный пункт моего своеволия — это убить себя самому. . . Но безо всякой причины, а только для своеволия. . . »

Можно спорить о действенности аргументов подобного рода, но страх как сила, в противоборстве с которой человек отстаивает свою возможность быть собою, в данном случае несомненна. Точно так же очевиден и «противник» в познавательных единоборствах с миром — невозможность достоверного знания как «вызов», который объект бросает субъекту.

А что же — с общением? Выше мы говорили о том, что и в общении «неадаптивность» имеет характер роковой неизбежности. В развитие этой темы поступим так же, как и в предшествующих случаях. Возьмем в качестве «тестируемой» «переменной» ту, которая, казалось бы, создана для того, чтобы сокрушить доводы автора. Речь могла бы идти о том, что обычно рассматривается как вершина гармонии во взаимоотношениях людей. Это — любовь.

Не свойственно ли нам думать примерно так: любовь — абсолютна, а всевозможные катаклизмы, ей, увы, сопутствующие, — случайны?

Мне представляется подобная точка зрения сомнительной. Я думаю: дисгармонии, ведущие к разрывам, присущи самой природе любви.

Говоря на шахматном языке, любовь сама попадает в ситуацию пата. Ход первый — ложная идентификация на старте любви. Иначе говоря —

переживание иллюзорного равенства между собой и человеком, которого любишь. Ложность совпадения между собой и кем-то очевидна при беспристрастном анализе. Но любовь — это страсть; где уж тут место анализу?. . Иллюзии рушатся, накапливается опыт различий.

Ход второй. На смену ложной идентификации или, точнее, в добавление к ней приходит нивелировка различий (все еще памятно ощущение близости). «Если я тебя придумал, стань таким, как я хочу!» И вот начинаются всевозможные пристройки и подстройки. Советы искушенных друзей и многоопытных психологов. Манипуляции. Но все это не помогает, ибо вне переживания уникальности своего «Я» («субъектности», «самости») нет и любви. Остается еще одно средство, казалось бы, спасительное: «обмен различиями» — «Смотри, что есть у меня и чего нет у тебя», «Будем открыты друг другу!» Но увы, подобное познается подобным — «передача» различий, возможно, и мыслима в теории, но не состоятельна на практике. В результате — подозрительность, ревность, ощущение отъединенное™, брошенности.

Ход третий — обретение симметрии в страданиях. Такова ступень кризисной идентификации. Продолжая любить, любящие стремятся продолжить себя, «отразиться» в другом самым главным — страданиями. . . И тогда совершается чтото, что позволяет выразить гнев, обиду или отчаяние. Помните у Цветаевой: «Да от всех пяти чувств, о чувствах добрых, через все вам лицо — автограф!»? Увы. Дальше «ходить» некуда. Пат!

Несколько иллюстраций к сказанному

Фрустрация. Известно, что агрессия в ситуации фрустрации различается по типу (фиксированность на травме, поиск виновных, нахождение конструктивного выхода) и по направленности (на себя, на другого, на обстоятельства). Но не мало ли

при всей ее скоротечности, ценность мгновений, полноценно проживаемых вместе. В эти мгновения приоткрываются каждому новое «Я», единые для обоих. Вместе:

«Я — это я, ты — это ты, мы — неслиянны; как же любить нам друг друга?!» — рождается переживание общности, нерасторжимости: «Что я есть без тебя?»

И вполне тождественное ему переживание невозможности отдельного от себя бытия другого, как сказано об этом М. Кваливидзе: «И лишь одно страшит меня и угрожает непрестанно: ты — это я, ты — это я. А если бы меня не стало?» Предчувствие финальной сцены: «Мы друг без друга» должно выступить во сей его достоверности, и только тогда такие слова, как «Я — твой», «Ты — моя», «Я — это мы», обретут реальную силу, — силу преодоления неизбежного.

Открывается действительно новое «Я». И в то же время, им оно потаенно знакомо, мы всегда его чувствовали, оно — значимее нашего собственного «Я», которое мы почитаем за уникальное. Я, каков я есть для себя, в своей «неповторимости» и «непохожести», отделенный от других «Я» границами собственного тела, горизонтом своих желаний и взглядов, знанием своей биографии и предвидениями своей судьбы, своеобразием характера и т. п. , — все это отступает, освобождая место единому.

Есть черты, по-настоящему объединяющие любящих. Независимо от их пола и возраста. Независимо от особенностей их телесности, их характера и мировоззрения. Независимо от пути, прожитого до встречи друг с другом. Вот только некоторые. Ощущение беспредельной свободы. Щедрость («желание дарить»). Чувство истины. Переживание вневременности своего бытия. К этому прибавляется ясное и достоверное знание того, что и другой (другая) в любви чувствует то же, открывает в себе те же чувства. Все это — глубоко личное и, вместе с тем, переживается как что-то большее, чем просто «Я сам».

Таково наше «надындивидуальное» (всеобщее) «Я». Чувство общности, здесь испытываемое, — не иллюзия. Подобно тому, как не является иллюзией то, что каждый из двух человек, показывая на зеленое, знает, что другой переживает то же ощущение цвета. Конечно, сходство цветовых ощущений недоказуемо; но оно ясно переживается каждым и, кроме того, не может быть опровергнуто никем никогда. Есть разновидность общения — «без сообщения»: «Я знаю, что ты знаешь, что я знаю». Когда мы слушаем музыку, так же, как в простом случае с «зеленым», мы чувствуем, что другой чувствует то же, что чувствую я. Так же и в любви, когда нам раскрывается всеобщее «Я». Чувствуя, что другому в точности так же, как и мне самому, дано пережить чувство свободы, самоотдачи, истинности бытия, вечности, всей полноты жизни, — я не обманываюсь. Это действительно наши общие чувства* и, сверх того, каждое — несет в себе смысл общности, — несуществования границ «Я». В равной мере это относится к физической, душевной, духовной близости. Пребывающим в состоянии всеобщего «Я» нет нужды приравнивать себя к другому или другого к себе ( равенство уже выяснилось). Нет необходимости «транслировать» свои страдания (предощущение гибели любви превосходит любые страдания на почве любви, а неизбежность финала уже приоткрылась любящим).

Умирающие — умирают. А любящие, если они осознают смертность любви, будут жить в любви вечно, — то есть пока живут.

Активно-неадаптивные тенденции самосознания. Здесь первоначально мы обращаемся к поставленному еще в античной философии вопросу о зависимости поведения системы от предсказаний (так называемой парадокс Эдипа): если отдельному индивиду или сообществу становится известным прогноз собственного поведения, то полученная информация перестраивает развитие событий. В психологии такого рода вопрос поднимается впервые. Между тем его решение имеет прямое отношение к выявлению предположительно присущих самосознанию человека активно-неадаптивных тенденций. В эксперименте, проведенном совместно с Т. А. Тунгусовой (1985), испытуемым предъявлялись параллельные эквивалентные формы теста Айзенка. Первая форма выступила как опорная для построения прогноза ответов на вторую форму. После того, как опрос по первой форме был

закончен, экспериментатор предлагал испытуемому (через определенный срок) ответить на вопросы второй формы. При этом испытуемый получал «прогнозируемый» вариант ответа. Прогноз представлял собой точное, выполненное самим экспериментатором воспроизведение ответов испытуемого на первую форму, о чем испытуемый, конечно, не знал. Ему сообщали лишь, что «ответы предсказаны хорошо знающим его человеком». Фиксировались возможные отклонения повторных ответов как по каждому из вопросов, так и по отдельным факторам. Параллельно проводился контрольный срез на тех же возрастных группах без предъявления прогнозов. В итоге проведенного эксперимента выяснилось, что испытуемые избегают повторения своих первых ответов, то есть обнаруживают динамику самооценивания при предъявлении им прогноза. Так, могут быть приведены достоверные (Р<0,025) результаты, свидетельствующие о повышении уровня интровертированности испытуемых при предъявлении им прогноза, в то время как в контрольной группе, в которой испытуемые заполняли параллельную форму опросника без предъявления прогноза, отмечалась стабильность соответствующих результатов.

Итак, не случайно мы вспомнили о «парадоксе Эдипа». Согласно легенде, оракул предсказал фиванскому царю Лаю, что его сын, рожденный Иокастой, убьет его самого, женится на собственной матери и тем самым покроет позором весь род. Поэтому, когда у Лая родился сын, родители, желая предотвратить исполнение зловещего пророчества, постарались избавиться от мальчика. «. . . . Проткнув ему ноги и связав их вместе (отчего они опухли), отослали его на Киферон, где Эдипа нашел пастух, приютивший мальчика и принесший его затем в Сикион или Коринф, к царю Полибу, который воспитал приемыша, как собственного сына. Получив однажды на пиру упрек в сомнительности происхождения, Эдип обратился за разъяснениями к оракулу и получил от него совет — остерегаться отцеубийства и кровосмешения. Вследствие этого Эдип, считавший Полива своим отцом (подчеркнуто мной — В. П. ), покинул Сикион. По дороге он встретил Лая, затеял с ним ссору и в запальчивости убил его и его свиту»'. Далее Эдип совершает подвиг в пользу фиванских граждан, за что те в благодарность избирают его своим царем и дают ему в жены вдову Лая, Иокасту — его собственную мать. Вскоре двойное преступление, совершенное Эдипом по неведению, открылось, и Эдип в отчаянии выколол себе глаза, а Иокаста лишила себя жизни. Легенда о царе Эдипе, как известно, была использована Зигмундом Фрейдом при разработке идеи сексуального влечения ребенка к матери и враждебности к отцу («Эдипов комплекс»). В философии же — сказание об Эдипе рассматривается под иным углом зрения: как обозначение зависимости прогнозируемых явлений от факта осуществления прогноза (заметим, что Эдип совершил преступление именно вследствие того, что получил предостережение оракула). Трагедия Эдипа — пример так называемого «самоподтверждающегося» прогноза. Однако предполагается возможность и «саморазрушающихся» прогнозов. В обоих случаях знание (или узнавание) прогноза рассматривается как фактор, влияющий на действительный ход событий. До сих пор «парадоксом Эдипа» интересовались в основном исследователи развития общества — социологи, экономисты, футурологи. Имеющиеся здесь философские обобщения касаются в основном тенденций движения общественного целого. Общество, прогнозируя свое собственное развитие, может осуществить «поправку», она, в свою очередь, может войти в содержание нового прогноза, который также может повлиять на прогнозируемые события и т. д. и т. п. Но «парадокс Эдипа», как можно видеть, имеет силу и при анализе проявлений активности личности, за которыми вырисовываются закономерности движения человеческой деятельности.

' Б р о к г а уз Ф. А. , Е ф р о н И. А. Энциклопедический словарь. T. XI. Петербург, 1904. С. 173.