2 Интересные соображения по этому вопросу см. В ст.: Манн ю. Базаров и другие. — «Новый мир», 1968, № 10.

альных свойствах и потребностях его натуры. Именно так понимает теперь положение вещей,,он сам: «...Во мне сидит какой-то червь, который грызет меня и гло­жет и не дает мне успокоиться до конца... Я родился перекати-полем... Я не могу остановиться» (6, 357, 366). Конечно, объективные категории «истины», «добра», «пользы существенной» сохраняют для Ру­дина свое прежнее значение, но все они фактически превратились во «внутренние» реальности его созна­ния и только в этом качестве существуют на самом деле, потому что в объективной реальности общест­венной жизни Рудин не находит для них никакой опоры. Сознание этого явно прорывается в горьком замечании Рудина о том, как «мудрено... строить, когда и почвы-то под ногами нету, когда самому при­ходится собственный свой фундамент создавать» (б, 257).

И опять-таки можно заметить, что типичная тур­геневская ситуация, бегло намеченная в «Рудине», получает открытое и напряженное выражение в «От­цах и детях». В XXI главе разговор Базарова с Арка­дием позволяет догадаться о глубокой духовной драме героя. Базарову ясно, что его стремлениям равно про­тивостоят законы природной и общественной необхо­димости, что разлад с ними принципиален и неустра­ним.

Безучастности законов общества и природы Ба­заров не может противопоставить никакого собствен­но человеческого объективного закона. Антрополо­гическая концепция здоровой человеческой натуры сама подвергнута теперь «полному и беспощадному отрицанию». «Какую клевету ни взведи на человека, он в сущности заслуживает в двадцать раз хуже того» (8, 326),— таково теперь суждение Базарова о родовой природе всех людей.

Теперь и собственная цель представляется ему в новом свете. «Я придерживаюсь отрицательного направления — в силу ощущения. Мне приятно от­рицать, мой мозг так устроен — и баста!» (8, 325).

Разумеется, логически эта формула может быть увязана с утверждением: «Мы действуем в силу того,

99

что мы признаем полезным» (8, 243), прозвучавшим в начале романа. Однако подобная увязка возможна лишь в отвлечении от контекста двух конкретных раз­говоров и ситуаций. Когда Базаров говорил, что «в теперешнее время полезнее всего отрицание» (8, 243), он исходил из того, что отрицание объектив­но необходимо всем. Заявляя, что он отрицает «в силу ощущения», в силу особенного «устройства мозга», которому «приятно» отрицать, Базаров явно отбрасы­вает прежнюю посылку. Теперь уже и речи нет о том, отвечает или не отвечает отрицание объективным потребностям общества; сама эта проблема больше не стоит. Цель предстает как личная потребность, не поддержанная никакими социально-нравственными санкциями. Это позиция человека, идущего своим путем не в силу убеждения, долга или надежды на успех, а просто потому, что он не может жить иначе. Такая-позиция отчасти напоминает «разумный эго­изм» героев «Что делать?». Но сходство простирается неглубоко .и не отменяет принципиального различия двух явлений. То, что стремится показать Тургенев, в известном смысле даже противоположно этике «но­вых людей». По логике «антропологического принци­па» эгоизм человека состоит в его неизменном стрем­лении к удовольствию и пользе, а «разумная» приро­да этого эгоизма сводится к тому, что истинную пользу и высшее удовольствие может доставить че­ловеку только благо других людей. Такое решение вопроса тоже означает отказ от повиновения тради­ционным нормам старого мира, но отказ от этого не ведет к нравственной автономии личности. У сторон­ников «антропологического принципа» есть иной вер­ховный законодатель: эта роль принадлежит природе, естественному порядку вещей, не зависящему от чьей-либо субъективной воли. Все естественные стремления человека — не просто его личные расположения. Это и есть требования всеобщих законов природы, и «ра­зумная» диалектика эгоизма — альтруизма представ­ляется заданной именно таким, всеобщим и непрере­каемым, законом естества. Он открыт и объяснен человеку наукой — остается лишь его исполнять.

100

В Базарове угадано принципиально иное соотно­шение необходимости и свободы. Базаров говорит, что ему «приятно» отрицать и что причина его непреклон­ности — в устройстве его мозга. Это похоже на антро­пологические формулы в самом крайнем их варианте. Но нет возможности утверждать, что «устройство», предрасполагающее к отрицанию, представляется Базарову всеобщей естественной нормой. Напротив, подтекст Базаровского признания заключается в том, что такое «устройство» отделяет его, «нигилиста», от всех остальных людей. Поэтому у Базарова не нахо­дится серьезных возражений, когда Аркадий обраща­ет его тезис об «ощущениях» против него же самого. «Во мне простое чувство справедливости заговори­ло... — возразил запальчиво Аркадий. — Но так как ты этого чувства не понимаешь, у тебя нет этого ощущения, то ты и не можешь судить о нем» {8, 327). И возникает необычная ситуация: впервые на протя­жении романа Базаров практически побит в споре. Возразить и в самом деле нечего. «Отчего мне нравит­ся химия? Отчего ты любишь яблоки? — тоже в силу ощущения. Это все едино. Глубже этого люди нико­гда не проникнут» (8, 325). Выходит, что «ощущения» у каждого свои, и утверждал это сам Базаров.

Все это придает базаровским «ощущениям» со­всем не антропологический смысл. «Ощущения» здесь — необходимость, заданная личности законом ее собственной индивидуальной природы. Не удиви­тельно, что Базаров не признает никакой законода­тельной силы, стоящей над ним и имеющей право определять его жизненную цель.

Общий закон «героического» уровня проявляется и по-иному. В жизненной позиции Лизы Калитиной или Елены Стаховой нет и намека на идеологическую инициативу. Но вместе с тем трудно видеть в их стремлениях и целях производное от какой-то системы идей, воздействующих на личность героини как объ­ективная внешняя сила. Елена Стахова, например, явно не нуждается ни в каких идеологических обо­снованиях своей цели: ее стремления рвутся прямо из глубины ее натуры. Ее равнодушие к философским

~ 101

365), — говорит он Лежневу. Но в соотнесении с вдох­новляющей героя целью даже малые дела получают грандиозный всеобщий смысл. Они осознаются как акты служения истине и благу человечества, предста­вителями которого оказываются слепая бабка с ее семейством и вообще все, кто встречается герою на его жизненном пути.

Именно внутренний смысл цели, а не масштабы ее реализации являются решающим фактором, от кото­рого зависит ее широта. Этот закон распространяется и на тургеневских героинь. Елена Стахова покидает Россию, чтобы посвятить себя громадному всенарод­ному делу — борьбе за освобождение Болгарии. Лиза Калитина всего лишь сама уходит-в монастырь, но важен смысл этого поступка — самопожертвование во искупление грехов людских. Граница этих «чужих» грехов не обозначена ясно: может быть, речь идет , о грехах целого сословия или даже целой нации, до­пустившей, чтобы в основание общественных отноше­ний была положена несправедливость.

Существенно и другое. Даже лишившись универ­сальных обоснований, цель героя не утрачивает своей нормативности, ее нормативность лишь изменяет ха­рактер и диапазон. В финальной части романа герой -уже, как правило, далек от того, чтобы считать свою цель общеобязательной. Однако сохраняется ее соот­несенность с такими категориями, как «долг» (у Ли­зы), «дело» (у Елены), «служение» (у Рудина), «задача» (у Базарова). И сами эти категории, даже превратившись во «внутренние» нравственные инстан­ции, сохраняют надличный смысл. Он проявляется в их императивности, в их способности обязывать человека. Правда, обязывает его в таких случаях не какой-нибудь внешний авторитет, а уровень его собст­венных возможностей и притязаний. Но обязанность остается обязанностью, в ней всегда есть предпосыл- . ки возвышения над единичным и, стало быть, возмож­ность ее переноса на другого человека такого же уровня и масштаба.

Так, цель всецело личная по своему происхожде­нию оказывается всецело общественной по своему

характеру и смыслу. Можно говорить о непосредст­венно общественном, равновеликом целому обществу масштабе личности тургеневского героя. То, что мы о нем узнаем, равносильно открытию; отдельная лич­ность оказывается источником новых общественных тенденций, ценностей и норм. И очевидно, что ее способность к социально-нравственному новаторству неразрывно связана для Тургенева с ее социальной обособленностью. Во всех тургеневских романах 50-х — начала 60-х годов проступает устойчивая мысль их автора: только личность, отделившаяся от существующего общественного целого, и противо­поставившая себя ему, стремится внести в мир со­циальных отношений нечто новое.

В этом — своеобразие типичности тургеневских героев. По справедливому замечанию Л. Я. Гинзбург, Тургенев «хочет понять человека... не только как обусловленного, но и как прямое выражение обуслов­ливающего — самой исторической энергии».³ Тургенев­ский геро.й — эпохальный человек в самом высоком смыеле этого слова. Через него реализуются высшие возможности эпохи, через него входят в мир творче­ские импульсы прогресса. Даже свойства его харак­тера непосредственно историчны: они придают опре­деленную окраску важнейшим явлениям современной культуры. В письме к Случевскому по поводу «Отцов и детей» Тургенев писал об «истинных отрицателях», толкуя эту категорию очень широко: «Они идут по своей дороге потому только, что более чутки к требо­ваниям народной жизни» (П., 4, 380). Стремления свободной личности определяются здесь как следст­вие объективных потребностей истории. В романах Тургенева картина сложнее: здесь только несокруши­мая прочность стремлений героев свидетельствует об их связи с объективной исторической необходимостью. И бросается в глаза необычность такой связи. Един­ственным воплощением объективных велений истории оказываются именно стремления героев — индивиду­альные стремления исключительных личностей, для

Гинзбург Л. О психологической прозе. Л., 1971, с. 312.

105

которых нет в окружающем их мире никакой прочной опоры. По мысли Тургенева, других воплощений нет и не предвидится.'

В этих удивительных сочетаниях социальной обо­собленности и новаторской активности, нравственной автономии и универсальной нормативности жизнен­ных целей усматривается глубинная тенденция со­временного общественного развития, незаметная на поверхности, но для Тургенева чрезвычайно важная. Тургенев улавливает подспудные сдвиги в отношени­ях человека и общества в России и, в частности, ста­новление в современных условиях новой формации личности, дерзающей взять на себя те функции, ко­торые прежде выполняло общество в целом.

Жизненная цель героев, о которых идет речь, состоит в стремлении к идеалу. Это высокий, всеобъ­емлющий идеал нравственности, общественной спра­ведливости и человеческого совершенства. Очевиден абсолютный характер этого идеала: он не допускает никаких компромиссов. Очевидна и его неумолимая категоричность: идеал выдвигается как норма, кото­рой действительность обязана соответствовать.

Оттого и неожиданна исходная ситуация в отноше­ниях героя с его окружением. Такая ситуация устой­чиво повторяется в начальных главах романов Тур­генева, меняя лишь форму, но не существо. А су­щество ее заключается в следующем. Идеальная цель героя объективно противостоит всем законам окру­жающей среды. Цель эта резко отделяется от инте­ресов, потребностей и целей всех остальных людей. Однако при всем том отношение героя к миру и к лю­дям — достаточно спокойное. Рудин может месяцами жить в доме Ласунской и благополучно уживаться с ней и ее домочадцами, невзирая на то, что он и окружающие говорят на разных языках, мыслят разными категориями и руководствуются побуждени­ями, попросту непонятными для другой стороны. По­добная же ситуация — в «Отцах и детях». Базаров

Ш

может поначалу ездить «смотреть помещиков», пре­небрежительно поругивать Павла Петровича Кирса­нова, . одновременно снисходительно похваливая его брата, и все это — в пределах спокойной, порой даже несколько благодушной отчужденности. Правда, кон­фликт все-таки возникает, но возникает он не по воле героя: ведь идейный спор с Павлом Петровичем Ба­зарову навязан. Базаров, конечно, не уклоняется от схватки, но явно не хочет ни продолжать, ни возобно­влять ее.

В отношении Елены Стаховой к окружающим людям тоже чувствуется спокойная отчужденность. К тем из них, чьи качества не отвечают ее идеалу, она немедленно теряет интерес. Все конфликты с ни­ми возникают не по ее инициативе и в сущности очень мало ее волнуют. Если бы это зависело только от нее, Елена жила бы среди чуждых ей людей, никак не сталкиваясь с ними (во всяком случае такая воз­можность отчетливо ощущается в романе). А разве не сходно с этим первоначальное состояние Лизы Ка-литиной, которой ее религиозно-нравственный макси­мализм не мешает слушаться матери и допускать для себя возможность выйти замуж за Паншина?

• Б -чем же дело? Дело в том, что тургеневские герои не рассчитывают на немедленное осуществле­ние своих идеалов в жизни других людей. Идеал для них — это прежде всего закон их собственной жизни. И поначалу им кажется, что их жизнь вполне соот­ветствует идеальной мерке. Они- чувствуют себя сво­бодными от всех пороков и слабостей окружающих, от их заблуждений, от власти обстоятельств. Они твердо уверены в том, что их позиция отвечает выс­шим критериям справедливости и в любой ситуации обеспечит им правильную линию поведения. Так же твердо уверены герои в безусловном владении истиной. Поначалу всего этого им достаточно.

Нельзя сказать, что они равнодушны к тому, как складывается жизнь того или другого человека из числа живущих рядом; иногда герои прямо вмешива­ются в судьбы и отношения окружающих. «Страсть его была во все вмешиваться, все определять и разъ-

107

яснять» (6, 298), — рассказывает Лежнев о молодом Рудине. Страсть эта по раз обнаруживается и в доме Ласунской, где Руднн «входил во все: толковал с Дарьей Михайловной о распоряжениях по имению, о воспитании детей, о хозяйстве... выслушивал ее предположения, не тяготился даже мелочами» (6, 289), Даже Базаров, всегда презрительно отстраняющийся от «мелочей», и тот оказывается способным хотя бы мимоходом подумать о «перевоспитании» Николая Петровича и посоветовать Аркадию дать отцу почи­тать Бгохнера «на первый случай». Наконец, даже кроткая Лиза может решительно начать щекотливый разговор о неудачном супружестве Лаврецкого и на­стойчиво продолжать' его с ясной целью наставить заблуждающегося, указать ему верный путь.

Но удивительна позиция, определяющая характер такого вмешательства. В ней парадоксальным обра­зом соединяются явное преувеличение возможностей окружающих и взгляд на них сверху вниз. Отправля­ясь со своим «донкихотовским» визитом к Волынцеву, Рудин предполагает в нем такую свободу и силу духа, такую способность возвыситься над уровнем своей среды, какими Волынцев никогда не обладал и обладать не мог. Но, с другой стороны, в том же визите столько пренебрежения к реальным понятиям Волынцева о чести и приличии {и в конечном счете к его реальной человеческой ценности), что бешенст­во последнего вполне естественно. Пренебрежение здесь тем более высокомерное, что оно совершенно непроизвольное и бессознательное. Рудину просто в голову не приходит, что Волынцев и после его обращения сможет оценить ситуацию иначе, чем он, и что к возможности этой оценки следует отнестись с уважением. Аналогичное противоречие проявляется и в советах Базарова о «перевоспитании» Николая Петровича. С одной стороны, здесь чувствуется такое же высокомерное пренебрежение ко всему, чем ре­ально обладает этот человек, к его мировоззрению, культуре, жизненному опыту. В то же время с чело­веком обращаются так, как будто он способен разом стряхнуть с себя все это и начать совершенно новую

108

жизнь. В сущности чего-то подобного требует и Лиза от Лаврецкого, когда говорит о его долге не только простить неверную жену, но и признать свою собст­венную вину перед богом. Лаврецкий, отвечающий всем требованиям религиозного идеала Лизы, это уже в сущности другой человек, не похожий на реального Лаврецкого. Между тем Лиза об этом не задумывает­ся: она исходит из того, что ее требование выполнимо для каждого.

Получается, что первоначальное представление героев о людях в сущности эгоцентрично: они подхо­дят к окружающим со своей меркой. Вместе с тем это представление предельно абстрактное, исключаю­щее возможность принципиальных различий между людьми. Базаров единственный говорит об этом пря­мо, но все тургеневские герои так или иначе исходят из подобной посылки. Чувства героев к людям тоже абстрактны. О Лизе сказано, что она «любила всех и никого в особенности». Это тем более относится к Елене Стаховой, которую занимают все бедствия мира, но не волнует несчастье ее матери. И уж тем более к Рудину или к Базарову, в чьих первоначаль­ных рассуждениях люди словно растворились в общих категориях «истины», «будущности народа», «полез­ного», «теперешнего времени» и т. п. Сама идеальная цель героев поначалу абстрактна: она рисуется им в полном отвлечении от живых, конкретных людей с их живыми конкретными реакциями, потребностями и свойствами. Даже собственное «я» воспринимается подобным образом: оно представляется таким, каким герой хотел бы быть в соответствии с нормативными критериями своего идеала.

Так сказывается отдаляющая дистанция между героем и жизнью. Герой и его отвлеченный идеал — по одну сторону, жизнь и все остальные люди — по другую. Отсюда первоначальное спокойствие турге­невских героев, их уверенность в своем безусловном праве судить жизнь и вмешиваться в ее естественный ход, отсюда сочетание ригоризма и снисходительно­сти в их первоначальном отношении к людям. Для двустороннего, обоюдоострого конфликта, способного

109

задеть героя' «за живое», пока что нет почвы: герой и «другие» живут в несоприкасающихся измерениях. Но в какой-то момент дистанция непременно исче­зает. Уничтожает ее любовь. Любовь впервые непо­средственно сталкивает и связывает героя с другим конкретным человеком и впервые заставляет ощутить живую неповторимость этого другого, причем ощутить ее как что-то нужное себе, как ценность. И тогда при­ходит конец самодовлеющей замкнутости героя. Он начинает с неожиданной для себя остротой ощущать реакции окружающих, их непохожесть, независимость их существований от его собственного. Он втягивается в самые разнообразные отношения с этими людьми — живые, противоречивые и сложные. Герой даже впу­тывается в обычные людские «дрязги» и порой запу­тывается в них. Иногда он даже -совершает поступки, предосудительные с точки зрения обычных критери­ев, порядочности. Начинается это с Рудина, кото­рый то и дело попадает в некрасивые положения, хотя всегда и всем желает добра. А чего стоит по­ведение Базарова в сиреневой беседке, где он пе-лует Фенечку? Ведь все это происходит в доме, где Базарова принимают с удивительной терпимостью и лояльностью, и вот как он благодарит деликатных хозяев за их гостеприимство! Даже чистые и святые тургеневские девушки невольно оказываются в поло­жениях, которые при желании можно счесть постыд­ными: Елена вступает в связь с мужчиной, который на ней. не женат; Лиза оказывается возлюбленной человека, женатого на другой женщине. Героям и героиням приходится пройти через унижения, при­ходится страдать, приходится в какие-то моменты почувствовать себя смешными. Словом, небожитель оказывается на земле, увязает в житейской каше и варится .в ней вместе с остальными людьми.

Собственно, в этом положении он впервые начи­нает жить настоящей живой жизнью. В новых ситуа­циях впервые раскрывается живая конкретность его личности, впервые реализуется вся полнота его челове­ческих возможностей и качеств. И намечается уже совсем ' иное соотношение идеала, реальной жизни

ПО

и собственного «я» героя. Герой уже не может, как прежде, отделить себя от житейской стихии. То, чему раньше противостоял его идеал, теперь оказы­вается неотъемлемой частью его собственного суще­ства, его собственной жизни. Сущность новой ситуа­ции заключается в том, что идеал героя испытыва­ется на нем же самом и беспощадность принятых им критериев обрушивается на его голову.

Обнаруживается, что герой сам не соответствует своему идеалу, такой момент в тургеневском романе наступает неизбежно. Идеал Рудина предполагает полную -сосредоточенность личности на исполнении своей высокой социально-нравственной миссии: «Со­знание быть орудием... высших сил должно заменить человеку все другие радости» (6, 270). Любовь допу­скается лишь в самом возвышенном варианте, рав­нозначном самоотверженному подвигу («женщина, которая любит, вправе требовать всего человека» — 6, 306). Но когда Рудин влюбился сам, его увлече­ние (как бы мы к нему ни относились) оказывается подвластным всем обычным законам человеческой слабости, и герой воспринимает случившееся как свое моральное поражение. Основу идеала Базаро­ва составляет образ «настоящего человека», постоян­но присутствующий в сознании героя как критерий оценки себя и других. Это образ человека абсолют­но свободного, свободного, между прочим, и от все­го, что связывает отдельную личность с другими людьми. Настоящий человек знает только свою цель, а до всего остального ему дела нет: в каком-то выс­шем смысле он ' подобен для Базарова муравью, предмету грустной базаровской зависти. Базаров был уверен, что свобода дает человеку возможность пол­новластно распоряжаться всеми своими помыслами, чувствами и стремлениями (вспомним первоначаль­ные базаровские рассуждения о любви или базаров-ский отзыв о любовной драме Павла Петровича).

Любовь опровергает эту уверенность просто и не­отразимо. Чувство, которым Базаров захвачен, идет из глубины его существа; в этом чувстве нет ничего, что 'можно было бы отнести за счет внешних влияний.

И1

И вот оказывается, что над этим чувством он сам не властен: сознает неразумность и несбыточность своих стремлений, но отказаться от них бессилен. При всем том очевидна мучительная зависимость от чувств, реакций и поступков другого человека. База­ров ощущает ее поминутно: любое движение Один­цовой, любое ее слово, взгляд, улыбка могут совер­шить переворот в его душе. Отсюда и вырастает злоба, изнутри наполняющая базаровскую страсть, ее рождает впервые испытанное ощущение бессилия, уязвимости и связанности.

В глубоком разладе с идеалом — переживания Лизы Калитиной, полюбившей Лаврецкого. До встречи с ним Лиза жила «вся проникнутая чувством долга, боязнью оскорбить кого бы то ни было». Вме­сте с любовью приходит желание счастья, и чистота беспримесного альтруизма оказывается нарушенной. Даже религиозное чувство получает тончайший от­тенок «своекорыстия»: когда Лиза мечтает привести Лаврецкого к богу, это уже не только забота хри­стианки о спасении души, потерянной для веры, Ли­за хочет спасти Лаврецкого для себя, потому что это. необходимо для ее любви и счастья. И вот одно «на­рушение» влечет за собой другие. В первый же свой счастливый день Лиза вынуждена оскорбить Пан­щина, отвергнув его предложение, затем огорчить мать и, наконец, столкнуться с самым близким ей человеком — Марфой Тимофеевной. А позднее, с по­явлением Варвары Павловны, к Лизе приходят да­же дурные чувства — «какие-то горькие, злые, ее са­мое пугавшие порывы» (7, 257). Приходит явное от­вращение к Варваре Павловне и, может быть, даже невольное сожаление о том, что она жива. Лиза близка к озлоблению, а это как раз тот страшный грех, который еще недавно она сама не хотела прос­тить Лаврецкому:

Даже Елена Стахова, чья любовь как будто бы в полном согласии с ее идеальными требованиями, даже она, полюбив, ощущает некоторые диссонансы, составляющие оборотную сторону ее счастья. Вре­менами она чувствует себя предательницей. «Ей cra-

новилось совестно и стыдно своих чувств. «Ведь это •все-таки мой дом,—думала она, — моя семья, моя родина...» — «Нет, это больше не твоя родина, не твоя семья», — твердил ей другой голос» (8, 102). «А горе бедной, одинокой матери?» — спросила она себя и сама смутилась и не нашла возражений на свой вопрос» (8, 157). Счастье одного основано на несчастье другого, от этого никуда не уйдешь. Такая ситуация не может не угнетать поборницу беском­промиссной справедливости, тем более, что прямая виновница этой ситуации — сама Елена.

Новые переживания могут вызвать в героях и ге­роинях различные реакции, они могут их смущать, пугать, удручать, бесить. Но одно очевидно для каж­дого из них — безусловная естественность этих новых переживаний. Так выясняется, что идеалу героя про­тивостоят не только законы социальной среды и сла­бость или косность окружающих. Идеал оказывается несовместимым с необходимыми потребностями са­мой человеческой природы, с непреложными зако­нами живой жизни, которые действуют в каждом из людей. Критерии абсолютного совершенства, абсо­лютного добра, абсолютной справедливости и абсо-. лютной свободы (те самые, на которых основаны идеалы Рудина, Лизы, Елены,- Базарова) осуществи­мы лишь ценой разрыва с естественными основами человеческого существования. Такой урок преподает героям жизнь, и каждому из них приходится при­нять этот урок.

Но именно в ситуациях, выясняющих несовмести­мость их идеала с жизнью, герои открывают для се­бя и нечто иное: становится очевидным, до какой степени важен для них этот неосуществимый идеал, -как он им необходим и дорог. Кризисные ситуации разрушают абстрактное обоснование идеальной це­ли, и цель эта неожиданно предстает перед человеком его собственной потребностью, Тогда и выяс­няется, что источником этой цели являются не взгляды и не принципы, а такие стремления героя, которые уходят корнями в глубочайшие ос­новы его личности. Обнаруживается, что идеаль-

113

ная цель героя не может быть отброшена, ограниче­на или изменена.

Упорство лишает героя важнейшей предпосылки жизнеспособности — умения принимать как данность те факты и, законы действительности, которые не-. возможно изменить или обойти. Но любая 'форма гибкости не свойственна тургеневским героям. Мы вправе говорить о последовательности, неспособной отступить от своей исходной цели.

Что же рождает и поддерживает эту катастрофи­ческую последовательность? В разговоре с Аркади­ем (гл. XXI) Базаров рассуждает о ничтожестве че­ловеческой личности перед лицом вечности и бес­предельности вселенной. «Позволь тебе заметить, — вставляет Аркадий, — то, что ты говоришь, при­меняется вообще ко всем людям...» (8, 323). «Ты прав,— подхватывает Базаров. — Я хотел сказать, что они вот, мои родители то есть, заняты и не бес­покоятся о собственном ничтожестве... а я.,, я чув­ствую только скуку "да злость» (8, 323). Здесь на­глядно обозначена непроходимая грань между геро­ем и «другими». «Другие» способны даже не замечать неразрешимых противоречий жизни и своего несо­вершенства, а заметив, примиряться и с тем и с дру­гим, принимая и то и другое как реальность, из ко­торой нужно исходить. Герои, напротив, отвергают это нормальное для всех остальных условие само-' оценки. Иногда они в состоянии простить «другим» их слабости и признать законность их путей. В опре­деленные моменты герои могут воспринимать пута­ницу и противоречивость жизни с грустным спокой­ствием стоиков. Но эти люди неспособны простить несовершенство самим себе. По отношению к себе у них всегда особый счет: это очевидно уже в по­следнем разговоре Рудина и Лежнева.

Новая позиция Лежиева сводится к полному оправданию Рудина. Характерны мотивировки: «Ты сделал, что мог, боролся пока мог... Чего же боль­ше?.. Каждый остается тем, чем сделала его приро­да, и большего требовать от него нельзя!» (6, 366— 367). В этих мотивировках нет ничего недостойного.

114

Любой из вполне порядочных людей, окружающих Рудина в тургеневском романе, удовлетворился бы подобными оправданиями. Любой — только не Рудин. На протяжении всего разговора снисходительности Лежнева противостоят беспрерывные' самообви­нения Рудина. Рудин готов принять оправдатель­ный тезис Лежнева в применении к самому Лежне­ву: «Ты, брат, совсем другой человек, нежели я». Но себя герой мерит иной меркой: «Испортил я свою жизнь и не служил мысли, как следует» (6, 367). Рудин явно ставит себя выше любого объективного оправдания — «сделал, что мог, боролся пока мог» — этот аргумент для него недействителен. Только без­условное торжество идеала, только полная победа над обстоятельствами могли бы оправдать существо­вание героя в его собственных глазах. Такая пози­ция .определяется ощущением своей избранности и в то же время — абсолютным масштабом идеала, перед которым этот человек никогда не сможет оправдаться до конца, потому что его идеал беско­нечно высок и требователен.

Громадное, несовместимое с обычными мерками самолюбие — едва ли не самая резкая из всех черт,⁴ которые подмечают в Базарове окружающие. Павел Петрович обвиняет Базарова «в гордости почти са­танинской». Сходное определение мог бы дать Ар­кадий, которому открылась на миг «вся бездонная пропасть базаровского самолюбия». Глубина, мас­штаб и характер базаровского самолюбия в самом деле необычны. «Когда я встречу человека, который не спасовал бы передо мною, — говорит Базаров Ар­кадию,— тогда я изменю свое мнение о себе самом» (8, 325). Мнение о себе у него, как видим', достаточно высокое. Человеку «из числа обыкновенных» (гово­ря словами Одинцовой) этого вполне хватило бы для безусловного довольства -собой. Но.для Базарова превосходство над всеми означает лишь право тре­бовать и ненавидеть. А требования его поистине беспредельны, и этот непримиримый максимализм обращается на него самого, то и дело восстанавли­вая Базарова против его собственных чувств, жела-

115

ний, поступков. Для Павла Петровича любовная драма может стать источником самоуважения: вос­поминания о ней поддерживают сознание незауряд­ности и значительности прожитой им жизни. Для Базарова подобная же драма означает унижение: она воспринимается как проявление позорной сла­бости, которую герой может извинить себе только

на пороге смерти.

Принципиальное различие двух оценочных кри­териев— для себя и для других — открывается и в со­знании Лизы Калитиной. «...Нам обоим остается ис­полнить наш долг, — говорит она Лаврецкому. — Вы, Федор Иваныч, должны примириться с вашей

женой...

— ...Хорошо, — проговорил сквозь зубы Лаврец- кий, — это я сделаю, положим; этим я исполню свой долг. Ну, а вы —в чем же ваш долг состоит?

— Про это я знаю. Лаврецкий вдруг встрепенулся.

— Уж не собираетесь ли вы выйти за Панши­ на? — спросил он.

Лиза чуть заметно улыбнулась.

- - О нет! —промолвила она» (7, 272—273).

Догадка Лаврецкого вполне естественна. Ведь грешны 'они, в сущности, равным грехом, казалось бы, и искупление должно быть равным. Нужно смирить­ся и связать свою жизнь с человеком, которого по­слала судьба. Именно этого требует Лиза от Лав­рецкого. Но тут же выясняется, что собственный грех Лиза измеряет иной мерой, и мера эта, так же как и мера назначенного искупления, обнаруживает не смирение, а своеобразную гордыню. Ибо мера оценки здесь абсолютная: собственный грех пере­живается как падение с высот безусловной духов­ной чистоты, поэтому его искуплением может быть лишь полное отречение от всего земного и подвиг, несущий в себе всеобщий' смысл. Только так можно вновь возвыситься до святости мистической любви к богу и евангельской любви ко всему страждущему человечеству. Именно это духовное состояние стре­мится восстановить в себе Лиза.

Абсолютность требований к себе проявляется и в позиции Елены, решившей не возвращаться на родину после смерти Инсарова. «...Вернуться в Рос­сию. Что делать в россии?»—этим вопросом от­брошена сама проблема возвращения. В России нет дела, равного по своей значительности делу освобож­дения Болгарии. Поэтому возвращение равносильно падению с высоты, завоеванной ценой любви, дерза­ния, утрат. Вернуться — значит пойти на компромисс с жизнью, примириться с обыкновенным уделом. На это способны все персонажи «Накануне», не исклю­чая Берсенева и Шубина, все, кроме Елены. Елена предпочитает смерть.

Варианты подобного максимализма разнообраз­ны, однако в любом варианте требования героев к себе абсолютно высоки и беспощадны. От столкно­вений с реальностью категоричность этих требова­ний в конечном счете даже возрастает, и высшего предела они достигают именно тогда, когда обнару­живается, что живая индивидуальность героя в той или иной мере им не соответствует. Истоки этой ро­ковой для героев закономерности достаточно глубо­ки. Проясняет их опять-таки сопоставление героев с персонажами других категорий, на которое натал­кивает динамика тургеневских сюжетов.

«...Позвольте, Павел Петрович, — промолвил Ба­заров,— вы вот-уважаете себя и сидите сложа руки; какая ж от этого польза для bien public? Вы бы не уважали себя и то же бы делали» (8, 242). Павел Петрович отводит базаровский упрек весьма харак­терным аргументом: «...это совершенно другой во­прос. Мне вовсе не приходится объяснять вам теперь, почему я сижу сложа руки, как вы изволите выра­жаться. Я хочу только сказать, что аристократизм — принсип, а без принсипов жить в наше время могут одни безнравственные или пустые люди...» (8, 242). В ответе Павла Петровича сказывается логика, ти­пичная для тургеневских людей «золотой середины». Для самоуважения им нужно немногое, и обычно на­ходится готовая норма, оправдывающая их жизнь, Какова она есть. А если полное самооправдание и до-

117

вольство собой оказываются невозможными, то че­ловек «золотой середины»., может обойтись и без них. Умеренность критериев его самооценки это допуска­ет, да и сама эта умеренность вполне естественна: такому человеку нет нужды предъявлять себе какой-то бескомпромиссно строгий счет. Ведь живет он в конце концов собой и для себя.

Сверхличная жизненная цель героев и широкий диапазон их взаимоотношений с миром в корне -ме­няют дело. Для этих людей либо вообще не сущест­вует вышестоящей нравственной инстанции (таково положение Базарова), либо такая инстанция нахо­дится вне жизни, вне фактической реальности и яв­ляется источником беспредельно высокой требова­тельности к человеку (таковы евангельские заповеди • для Лизы и те метафизические критерии, с которы­ми сверяет свою жизнь Рудин). Поэтому героям просто нечем оправдать свое несовершенство: нет нормы, которая обладала бы необходимым для это­го авторитетом и вместе с тем достаточной ограни­ченностью. С .другой стороны, героям, не прожить без абсолютного самоуважения: сами их притязания. на высший смысл и всеобщее значение их жизней определяет его необходимость. При 'таком масштабе запросов и претензий человек не может отнестись к своему несовершенству спокойно или снисходитель­но. Ему необходимо быть совершенным, ибо у него просто нет другого выхода.

И каким 'бы возвышенным смыслом ни наполня­лись обыкновенные человеческие потребности, им не дано достигнуть согласия с идеальными стремле­ниями героя-максималиста. Этот закон у Тургенева очевиден. Он проявляется в постоянном противоре­чии между социально-нравственной целью героя и его же потребностью любви и счастья. Противо­речие опять-таки намечается уже в «Рудине». Через всю систему образов романа проходит отчетливое противопоставление двух различных жизненных пер­спектив. Способность любить и быть счастливым оказывается здесь достоянием людей, готовых при­мириться с обыкновенным уделом или вовсе не ис-

118

кать иного. Напротив, неистребимость героического энтузиазма явно связывается с неспособностью к любви и счастью, с неустранимой человеческой ущербностью в этом плане. В последующих романах Тургенева ситуация усложняется, появляются герои-максималисты, наделенные не только идеальной об­щезначимой целью, но и богатством чувств, задат­ками личного счастья. Однако противоречие, наме­ченное в «Рудине», лишь преображается, принимая форму трагической коллизии, вошедшей внутри че­ловеческой личности. И, конечно, устойчивость, с ко­торой повторяется это противоречие, не случайна. По мысли Тургенева, сама природа счастья исклю­чает возможность его 'соединения с идеальной целью героя.

Толстой тоже подчеркивает неполноценность са­мых возвышенных и гармонических вариантов лич­ного счастья. Он указывал на их принципиальное отличие от высшей. гармонии, которая вносится в жизнь человека только его духовным единством с народным и всечеловеческим целым. Но у Толсто­го эта высшая гармония не исключает личного сча­стья, а напротив, включает его в себя как одну из необходимых предпосылок. У Тургенева иначе. Для счастливого человека, кем бы он ни был, становятся неощутимыми противоречия жизни: тургеневские счастливцы воспринимают в мире только то, что со­звучно их состоянию. Та же поглощенность собой — и в самой потребности счастья. Эта потребность рвется к своей цели вопреки всем диссонансам, внут­ренним и внешним, минуя их как препятствие. Про­тиворечия при этом никогда не снимаются, они про­должают существовать вне восприятия человека. Иногда человек может даже чувствовать их. Так, Лизе тяжела необходимость огорчить сразу нескольких небезразличных ей людей, Елена признает свою ви­ну перед одинокой матерью и покинутой родиной. Однако эти чувства не могут противостоять желанию пли ощущению счастья. Напротив, они усилива­ют его и в конечном счете заглушаются им. И тогда уже явно отступают на второй план общественные

119

дения между ними. «Он хищный, а мы с вами руч­ные» (8, 365), —это говорит о Базарове Катя, и та­ким объяснением сразу же снимается необходимость соотнесения ее и Аркадия жизни с критериями ба-заровского максимализма. Каждому свое.

Люди «золотой середины» у Тургенева комичны, если претендуют на важную общественную роль, на причастность к «большой» истории. Но почти каж­дый из них естествен и даже симпатичен, когда смеет быть самим собой, т. е. человеком «из числа обыкновенных». Когда эти люди любят, женятся, пе­реживают маленькие семейные радости, воспитыва­ют детей, заботятся друг о друге, тогда становится очевидным, что есть в их негероическом существо­вании своя правда. Ведь честно оставаясь в рамках такого существования, они не притворяются, не лгут, не поступают вопреки своей природе. Просто предел ее возможностей ограничен, и нет основания судить их за это.

В конечном счете максималисты признают их право жить по-своему. Даже Базаров, меньше всех других склонный к терпимости, говорит, расставаясь с Аркадием: «...Ты поступил умно; для нашей горь­кой, терпкой, бобыльной жизни ты не создан» (8,380). Каждому свое — к такому итогу герои-максималисты приходят неизбежно. Итог звучит гордо, поскольку обнаруживает неизмеримое превосходство героев над окружающими. Но этот итог трагичен-, потому что выясняется неустранимость различий между героем и «другими», ненужность его идеальной цели всем остальным людям.

Трагизм ситуации в том, что самому герою эти люди, напротив, нужны. Жить настоящей жизнью он может лишь среди людей и вместе с ними. Сама его идеальная цель (при всей ее абстрактности) имеет в виду благо этих людей — неразумных, несовершен­ных и все-таки почему-то ему близких. А им чужды такая жизнь и такие цели, их мир может сущест­вовать и дальше, не нуждаясь ни в каких принципи­альных изменениях. И страшнее всего то, что ни те, ни другие не виноваты в этом разрыве. Различие

122

категорий оказывается естественным. Причина в разнице масштабов человеческих личностей, суще­ствующей изначально и не зависящей от чьей-либ( воли.

Судьбы героев-максималистов неизменно вызыва­ют сложное чувство. В меру их причастности к обы­кновенной человеческой жизни их можно даже по­жалеть. Но другой «частью» своего существа они выше жалости. Их страдания, житейская обездолен­ность и гибель представлены необходимой платой за их исключительность, и каждый из них не только вы­нужден, но и сам готов за нее расплачиваться. Природа этой расплаты оказывается двойственной. С одной стороны, в ней есть момент возмездия за гордыню, за дерзкую попытку возвыситься над ес­тественным законом жизни, не допускающим абсо­лютного совершенства человеческой личности. Но, с другой стороны, герои возвышены своим несчастьем. Собственно оно-то и делает их героями: поначалу их исключительность не более чем потенциал, и только их страдания, обездоленность, одиночество превра­щают ее в осязаемую реальность состоявшейся че­ловеческой судьбы. Именно неудачи, страдания, не­прикаянность придают смысл и цену непреклонности героев, со всем этим связано их достоинство и вели­чие. В конечном счете герои приходят к тому, что утверждают свое достоинство ценой собственной жизни (или ценой ухода из общей жизни людей, в сущности, равносильного смерти). И в этой ситуа­ции фактическое поражение оборачивается их духов­ной победой, потому что в момент гибели или «ухо­да» герои впервые равны своему идеалу. Поэтому эпизод гибели Рудина на баррикаде, оставленной ее защитниками, может вызвать в читателе чувство удовлетворения. В этот момент энтузиазм и само­отверженность героя впервые не осложняются ни малейшей примесью мелких чувств и впервые на его действиях не лежит обычная тень неудачливости. Рудин ищет именно героической смерти и единствен­ный раз за всю жизнь добивается того, к чему стре­мился. Такое же безоговорочное величие — в роко-

123

•К

вых решениях Лизы и Елены: жизнь лишила их возможности счастья, но уход из «мира» обеспечи­вает им несокрушимое достоинство. Отныне их не в чем упрекнуть, и это ставит их выше всего, что сломало их жизни. А разве не таким же величием исполнен момент смерти Базарова? «Умереть так, как умер Базаров, — констатировал Писарев, — все равно что сделать великий подвиг»⁴. Писарев был точен — Базаров превращает .собственную смерть в подвиг бескомпромиссного самоутверждения. Пе­ред лицом слепой силы, способной уничтожить все, он сохраняет свободу и достоинство, ни за что не цепляясь, ни в чем не ища опоры. Поэтому он впер­вые может себе все позволить — может говорить красиво, чего никогда не делал; может попросить Одинцову о поцелуе, чего тоже в иных условиях не сделал бы никогда. Теперь он впервые свободен до конца, ибо достиг предельной высоты и ничто уже не может его принизить.

Тургенев понимает трагическое противоречие как столкновение двух равновеликих и равнозначных правд.⁵ Именно такое противоречие развертывается перед нами в его романах. В стремлении к идеаль­ной цели, несовместимой с наличной реальностью общественных форм, человеческих отношений, естест­венного хода жизни и т. п., заключена 'для Тургенева неотменимая правда социального и нрав­ственного творчества, осуществляемого через инди­видуальный поиск, автономный, никем и ничем не поддержанный, но имеющий сверхличный общест­венный смысл. В потребности любви и счастья писа­тель qбнapyживaeт иную, но тоже неотменимую правдуj- правду необходимой связи человека с дру­гими людьми, с живой жизнью, а в конце концов с реально существующим вопреки всем противоречи­ям и переворотам гигантским и вечным целым на­ционально-исторического бытия.

Противоречие не размыкается даже в условиях как будто вполне благоприятных. В романе «Нака­нуне» появление болгарина Инсарова, казалось бы, снимает неустранимую коллизию «Дворянского гнез­да». В жизни Елены Стаховой соединяются все ком­поненты гармонии, необходимой тургеневскому ге­рою, — возможность полного разрыва с наличной реальностью русской жизни, объективная сверхлич­ная цель, подвиг, любовь, счастье. Но болезнь и смерть того же Инсарова обнаруживает хрупкость и случайность основания, на котором держится эта гармония. От счастья не остается и следа, а «дело Дмитрия» превращается в нечто подобное героиче­скому самоубийству. Оказывается, что подлинное разрешение трагического противоречия, разрываю­щего жизнь тургеневских героев, не может быть найдено вне родной почвы.

Под таким углом зрения сама современная исто--") рическая ситуация представляется Тургеневу проти­воречивой. С одной стороны, именно она открывает возможность проявления «прометеевского» начала личности — ее устремленности к высшим целям ^ и абсолютным ценностям, ее,страстной жажды са­моутверждения, свободы, гармонии, беспредельного развития. С другой стороны, эта возможность ока­зывается для личности роковой, потому что стремле­ния, Определяющие смысл ее существования, приво­дят ее в круг трагических противоречий. В со­временной исторической ситуации высший взлет личности и безысходно трагические коллизии связа­ны неразрывно. Так получается у Тургенева.