Уровни человечности

1

Имея в виду сделанные выводы, мы можем об­ратиться к другому аспекту романов Тургенева и по­вести речь о типологии тургеневских характеров. Это означает переход к иной художественной реаль­ности: предметом рассмотрения будут не законы по­строения произведения, ' а его уже построенный «мир» — целостное и ощутимое подобие жизни. Со­ответственно меняются категории описания и сама его природа. Персонажи тургеневских романов пред­станут перед нами в новом качестве — как сотворен­ные человеческие личности, существующие и дейст­вующие как бы независимо от авторской воли, Их «жизнеподобие» даст нам право характеризовать их в той же системе понятий, в какой характеризуются реальные живые люди. В то же время мир характе­ров и обстоятельств ставит нас лицом к лицу с ху­дожественной мыслью создателя романа, этот мир воплощает ее адекватно, во всей ее полноте. А это значит, что мы получаем право говорить уже не об условной фигуре повествователя, а прямо о Турге­неве, о его концепциях, представлениях и оценках.

Прежде всего мы обнаруживаем принципиальную неоднородность характеров и обстоятельств, воссоз­данных в тургеневских романах. Из романа в роман переходят различные и очень устойчивые в своих раз­личиях категории персонажей. Внутри каждой из этих категорий оказываются персонажи совершенно несходные по своей психологии, социальному поло­жению, характеру и уровню культуры, относящиеся

70

к разным эпохам, наконец. Но^их объединяет тяго­тение к определенному типу взаимоотношений с окружающим миром.

Одна категория выделяется своей архаичностью. Это категория людей «прежнего времени», от кото­рого современный человек уже отрезан необратимы­ми социальными и культурными переменами. К этой категории принадлежат, например, Марфа Тимофе­евна Пестова, Арина Власьевна Базарова, старый слуга Лаврецкого Антон и бывший дядька Базарова «потертый и проворный старичок» Тимофеич. На фоне «новейших поколений» этих людей отличает какая-то удивительная несуетность и своеобразное чувство собственного достоинства.

Проблемы, с которыми сталкивает современного человека его самолюбие, этих людей не касаются и не могут коснуться. Поэтому в их жизнь не вхо­дят все «болезни» современной личности, источником которых является самолюбие: зависть, мнительность, озлобленность и т. п. В сознании этих людей само­оценка неразрывно связана с их социальным поло­жением: они никогда не забывают о том, что они дворяне или, напротив, крепостные слуги. Но такое самоощущение не может обернуться у них ни спе­сью, ни чувством собственной неполноценности. Де­ло в том, что для этих людей нет социальных поло­жений, которые воспринимались бы как унизитель­ные.

Для Марфы Тимофеевны Пестовой не унизитель­на ее бедность: она «при самых скудных средствах держалась так, как будто за ней водились тысячи» (7, 126). Правда, бедность Марфы Тимофеевны ис­купается древностью ее рода {«трое Пестовых зна­чатся в синодике Ивана Васильевича Грозного» — 7, 181). Но этим обстоятельством определяются лишь оттенки ее поведения, а не его основа. Для другой «дворяночки прежнего времени», Арины Власьевны Базаровой, ее неродовитость так же несущественна, как и ее бедность: и то и другое не вызывает даже намека на чувство социальной ущемленности. А для Антона или Тимофеича нисколько не унизительно

71

положение барского слуги, т. е. с объективной точки зрения положение бесправного крепостного раба. Потерю своих обычных прав эти люди восприняли бы как наказание или бедствие. Но сами эти права, если они назначены человеку от рождения, всегда его удовлетворяют, как бы ничтожны они ни были.

Человек «прежнего времени» измеряет свое до­стоинство особыми критериями. Людям такого типа достаточно сознавать, что они действуют и живут сообразно своему «званию», чтобы уважать себя не­зависимо от всего остального. Это возможно прежде всего потому, что человек «прежнего времени» не от­деляет себя от своего «звания». И в неменьшей сте­пени потому, что каждое из существующих «званий» освящено в его глазах оправданиями высшего по­рядка.

В современном общественном укладе люди «прежнего времени» приемлют далеко не все. Для Тургенева очевидно, что многие законы этого укла­да, многие черты созданных им нравов этих людей отталкивают. Но разделение общества на сословия — подчиненные и привилегированные — представляется им естественным и справедливым.

«Арина Власьевна была очень добра и, по-своему, вове« не глупа. Она знала, что есть на свете госпо­да, которые должны приказывать, и простой народ, который должен служить, — а потому не гнушалась ни подобострастием, ни земными поклонами; но с подчиненными обходилась ласково и кротко, ни од­ного нищего не пропускала без подачки и никогда не осуждала никого, хотя и сплетничала подчас» (8, 317).

Такова логика патриархального социально-нрав­ственного сознания. В сознании людей «прежнего времени» «господа» и «простой народ» разделены и в то же время связаны как две различные, но рав­но необходимые и как бы дополняющие одна дру­гую части единого целого. У этих людей отношения господства и подчинения скрепляются почти родст-.венным благожелательством и вообще отмечены чер­тами своеобразной семейственности. Зависимость

72

здесь неотделима от покровительства и потому пред­ставляется естественной — наподобие обычного под­чинения младших старшим в «натуральной» челове­ческой иерархии семьи.

Словом, для человека «прежнего времени» обще-ственная иерархия — это не просто данность. Тут действует санкция общенародной традиции, опира­ющейся не на юридический закон, а на живую силу обычая, для всех родного и кровного. Этой санкцией все оправдано и все урегулировано. Любое положе­ние в общественной иерархии оказывается по-своему .почтенным и, стало быть, унизить не может. Уни­зительным, недостойным может быть лишь несоот­ветствие человека занимаемому «месту».

Такое понимание человеческого достоинства и об­щественных отношений — лишь одна из граней цело­стного и глубоко своеобразного отношения к миру. «Ар-ина Власьевна была настоящая русская дворя­ночка прежнего времени; ей бы следовало жить лет за двести, в старомосковские времена. Она была очень набожна и чувствительна, верила во всевоз­можные приметы, гаданья, заговоры, сны; верила в юродивых, в домовых, в леших, в дурные встречи, в порчу, в народные лекарства, в четверговую соль, в скорый конец света; верила, что если в светлое во­скресение на всенощной не погаснут свечи, то гречи­ха хорошо уродится, и что гриб больше не растет, если его человеческий глаз увидит; верила, что черт любит быть там, где вода, и что у каждого жида на груди кровавое пятнышко; боялась мышей, ужей, ля­гушек, воробьев, пиявок, грома, холодной воды, сквозного ветра, лошадей, козлов, рыжих людей и черных кошек и почитала сверчков и собак нечи­стыми" животными; не ела ни телятины, ни голубей, ни раков, ни сыру, ни спаржи, ни земляных груш, ни зайца, ни арбузов, потому что взрезанный арбуз на­поминает голову Иоанна Предтечи; а об устрицах говорила не иначе как с содроганием; любила по­кушать—и строго постилась; спала десять часов в сутки—и не ложилась вовсе, если у Василия Ива­новича заболевала голова; не прочла ни одной кни-

73

ги, кроме «Алексиса, или Хижины в лесу», писала одно, много два письма в год, а в хозяйстве, сушенье и варенье знала толк, хотя своими руками ни до че­го не прикасалась...» (8, 316—317).

Мы видим человека, у которого сознание и жизнь подчинены готовым нормам, заданным традицией. Но традиционные представления, цели, формы жиз­ни оказываются^ для него естественными условиями существования, нормативное — личным, интимным, собственным. Такому человеку обеспечена незыбле­мость его мировосприятия, безоглядная уверенность поведения, почти ненарушимая душевная цельность. Этот человек не ,утратил интимной связи с народ­ным миросозерцанием, с миром древнейших верова­ний и магических представлений. Сопричастность коллективному опыту множеетва поколений обора­чивается у него ощущением своей общности со всей мировой жизнью: за видимой, оболочкой ее явлений он чувствует присутствие загадочных, но неравнодуш­ных к нему сил, с которыми связан каждый поворот его судьбы. В представлении этого человека мир во­все не идилличен, но человек в нем — как в родном доме, где рядом с радостями могут ждать его и горе и беда, но где при всем том ничто ему не чуждо.

Тургенев дает нам ощутить обаяние такого чело­веческого типа, но не позволяет забыть о том, что это обаяние уже миновавшей эпохи, исчезающей по­роды людей. Общенародные традиции, на которых зиждется жизнь этих людей, живы только в их соб­ственном сознании. Сами они — старики, дожива­ющие свой век, а все, кто их окружает, живут уже по другим законам. Но все-таки Тургенев считает необходимым ввести их в художественный мир своих романов, и он вводит их как напоминание о том да­леком, но вполне реальном для него этапе русской истории, когда единство человека с общественным целым не было, на взгляд писателя, проблемой.

Эти живые воплощения «прежнего времени» нуж­ны Тургеневу для того, чтобы современность предста­ла в отчетливой соотнесенности с прошлым — как следствие распада былого общественного единства.

74

Возникающие контрасты наглядно отмечают, как далеко этот процесс зашел и куда он ведет. А ведет он прежде всего к разнообразию взаимоотношений человека с обществом.

Существующий общественный уклад тоже обле­кает жизнь человека в готовые формы, но его власть над этой жизнью представляется Тургеневу механи­ческой и в сущности внешней. Нормы, заданные гос­подствующим укладом, требуют от человека лишь простого подчинения. Они бессильны наполнить че­ловеческую жизнь идейным, нравственным, вообще духовным смыслом, дать ей высшее оправдание/Те­перь человек в принципе может сам решать, как и для чего ему жить.

Следствием этого оказывается разнообразие ре­шений и соответственно разнообразие взаимоотноше­ний человека с обществом. По мысли Тургенева, в современных исторических условиях складывается несколько типов, или, говоря иначе, несколько уров­ней этих отношений, потому что замеченные Турге­невым типы отношений личности и общества, с точ­ки зрения писателя, неравноценны.

Начнем с того из них, который воспринимается Тургеневым как низший. Этот уровень воплощен во многих персонажах, сближенных только однород­ностью своих взаимоотношений с общественной сре­дой, а в конечном счете однородностью своего отно­шения к миру. По этому признаку уравниваются и оказываются персонажами одного ряда такие не­сходные фигуры, как, например, Пандалевский и Пи-гасов, отец Лизы Калитиной и жена Лаврецкого, Паншин и Гедеоновский, Курнатовский и Николай Артемьевич Стахов.

Основа всех побуждений этих людей—эгоизм. Их истинная цель — житейское преуспеяние. Оно мо­жет рисоваться им в разных формах, но в любой форме цель эта лишена духовного содержания. Этим людям категорически отказано в нравственном

75

самосознании, в религиозности, в патриотизме, в эле­ментарной принципиальности. Даже безупречная служебная честность Курнатовского для писателя только форма, в которую облекается карьеризм осо­бого склада.

Но при всей беспощадности Тургенева к этим лю­дям жизненная позиция каждого из них не лишена в" глазах романиста какого-то (пусть даже очень слабо выраженного) человеческого смысла. Прежде всего Тургенев заставляет нас заметить, что в каж­дом из этих людей стремление преуспеть порожда­ется (или усиливается) объективным противоречи­ем, возникшим независимо от его воли. Гвардейский офицер Николай Артемьевич Стахов «был красив собой, хорошо сложен и считался едва ли не луч­шим кавалером на вечеринках средней руки» (8, 18), но «в большой свет ему не было дороги» (там же). Кур натовский, -выпускник привилегированного учи­лища правоведения, —сын наемного управляющего на службе у графов Б. Отец Лизы бывший губерн­ский прокурор Калитин «получил изрядное воспита­ние, учился в университете», но рожден «в сословии бедном» (7, 125). Честолюбивый, энергичный и на­стойчивый Пигасов тоже «происходил от бедных роди­телей». «Отец его занимал разные мелкие должности, едва знал грамоте и не заботился о воспитании сына» (6, 248—249). Пандалевский, человек ловкий и далеко не бездарный,— вовсе темного происхождения: «В чертах лица его было нечто азиатское... Но моло­дой человек именовался по фамилии Пандалевский и называл своею родиной Одессу, хотя и воспиты­вался где-то в Белоруссии, на счет благодетельной и богатой вдовы» (6, 241). У Паншина и Варвары Павловны исходное противоречие еще сложнее и еще обиднее: оба богато одарены от природы и проис­хождением предназначены для высокого положения, но оба лишены этого положения неудачливостыо своих родителей.

У каждого из этих людей свой предел мечтаний. Однако источник их притязаний в сущности один и тот же. С точки зрения норм соответствующей

76

среды, у каждого из них есть основания чувствовать свою неполноценность. И в каждом случае человек не хочет с ней смириться. Он чувствует,' что обладает качествами, способными обеспечить успех. А пото­му и стремится возвыситься вопреки обстоятельст­вам, поставившим его в положение, которое он не может считать естественным и достойным.¹

Соотнесение этой жизненной позиции с позицией людей «прежнего времени» (соотнесение, явно пре­дусмотренное Тургеневым) проясняет ее социально-историческую природу. Человек новой формации — уже не член _ гигантской национальной общины-семьи. Это всего лишь частное лицо, которое не представляет никого и ничего, кроме самого себя. Исходя из этого и решается проблема смысла жиз­ни. Патриархальные решения этой проблемы, под­держанные естественным авторитетом обычая, уже утратили силу. В то же время человек такого уровня не способен решать эту проблему по-своему, вне ра­мок окружающей его социальной среды, независимо от ее норм. Человек этот даже не стремится выйти за пределы таких норм или как-то пересмотреть их. Он принимает те, какие есть, и из них исходит.

Понять его, по Тургеневу, совсем нетрудно. Для такого человека система ценностей его круга — един­ственно реальная. Он может знать о существовании других ориентиров, других критериев, однако эти ориентиры и критерии он воспринимает как абстрак­ции, нежизнеспособные и пустые. Он живет в мире* где другие ценности не имеют ни малейшего значе­ния, и этого условия никому не отменить. Можно го­ворить об ограниченности такой социальной сферы, но ведь именно в ее пределах проводит почти вся жизнь человека, отнесенного Тургеневым к низшему уровню. Выходы в иные сферы крайне редки и не могут привести к закреплению в новом кругу. В че­ловеке низшего уровня нет необходимых для этого

¹ Вспомним хотя бы сказанное о Пнгасове: «Бедность сер­дила его...- Особенно сильно в нем было чувство честолюбия, желание... не отстать от других, назло судьбе» (6, 249).

77

естественных данных {например, артистических спо­собностей Варвары Павловны и Паншина хватает только для роли светских дилетантов). Оттого че­ловек и не мечется, а сразу устремляется к тем жиз­ненным ориентирам; которые имеют для него реаль­ную цену.

И он не ошибается, потому что на такой пути он в самом деле может получить все, что ему нужно. «Паншин твёрдо верил в себя...; он шел вперед сме­ло и весело, полным махом; жизнь его текла как по маслу» (7, 134). Перед нами не исключение, •а правило: самоуверенность оказывается типичной чертой .людей, причисленных к уровню, о котором идет речь. Эта черта отмечена в Калитине, в жене -Лаврецкого, в Курнатовском, в Пандалевском, в Пи-.гасове (времени его службы). По части уверенности в себе с этими людьми могут конкурировать разве что молодой Рудин, Инсаров или Базаров, каким он был до встречи с Одинцовой. Но насколько легче дается такая уверенность Пандалевскому, Паншину или Курнатовскому! И как она устойчива, вплоть до абсолютной неуязвимости!

Самоуверенность подобных людей — признак об­ретения ими искомого состояния (или, по крайней мере, признак близости к такому состоянию). Чело­век достигает не только практического успеха, но вместе с ним и' благодаря ему — возможности це­нить себя так высоко, как требуется,- и притом не­измеримо выше тех, кто живет по другим ориенти­рам. Эти другие либо ничего- не пытаются добиться (поскольку имеют все необходимое), либо не могут достигнуть желанной цели и потому испытывают не­удовлетворенность, смятение, тоску. Человек, добив­шийся и достигший, чувствует себя вправе смотреть :на таких людей свысока. Он может искренне воспри­нимать их как чудаков, растяп, неудачников, болту­нов. Иной раз он может совершенно искренне их презирать.

Таким образом, связывая свое достоинство с прак­тическим успехом, а практический успех — с при­знанными и вполне доступными ценностями, человек

78

обретает прочную опору и возможость полного до­вольства собой. Важно только не выходить за пре­делы своей сословной среды и принятых в этой сре­де ориентиров. И человек не выходит, тем более, что

поводов для этого у него немного. Так эгоизм обо­рачивается приспособлением к нормам среды и на­личным житейским условиям.

Внутри этой диалектики есть моменты, несущие в себе человеческое содержание, — конфликт лично­сти с обстоятельствами, ее самооценка и самоутверж­дение. Здесь кроется возможность таких порывов, которые не вполне укладываются в житейские стан­дарты среды (вспомним хотя бы отношение матери к замужеству Елены и неожиданное примире-ние с ней отца). Иногда эти порывы даже становятся реальностью, но только на мгновения. Изменить жизненную позицию человека они не способны.

Для удивления тут нет оснований. Уже исходный конфликт личности с неблагоприятыми обстоятель­ствами имеет в значительной степени механический характер: он задан не свободной волей личности, а внешней нормой, определяющей унизительность бедности, незнатности, нечиновности, плебейского происхождения и т. п. Механической оказывается и сама связь человека с обществом, потому что это связь приспособления к внешней данности, а не связь органического единства с целым. Эта механи­ческая связь и эгоистическая природа жизненной по­зиции человека взаимно дополняют и обеспечивают друг друга. Неудивительно, что такой тип взаимоот­ношений человека и общества представлен в турге­невских романах как низший: он недалек от логики биологического приспособления и законов борьбы за существование, действующих в природе.

Более высокий уровень взаимоотношений челове­ка и общества отличает присутствие момента духов­ности в жизненной позиции человека. Особый харак­тер внутреннего содержания и форм проявления этой духовности уравнивает и сближает опять-таки

79

несходных персонажей, таких, как Лежнев и Во-лынцев, Басистов и Михалевич, Берсенев и Шубин, Павел, Николай и Аркадий Кирсановы.

Прежде всего они люди честные и порядочные, неспособные к низким чувствам или поступкам. Это не просто особенность их психологии, но принципи­альная позиция," осознанная, выбранная, часто даже противопоставленная другим позициям и принципам поведения. Порядочность этих людей почти всегда связана с их независимо-отчужденным, а иногда и прямо враждебным отношением к светской суете, карьеризму, стяжательству и т. п. Варианты такого отношения, конечно же, неодинаковы, но это имен­но варианты одного и того же явления. Басистов всей душой ненавидит карьериста и приживальщика Паидалевского — Лежнев на такие сильные чувства не способен. Но он никому не прощает взяток, угод­ничества, житья за чужой счет, корысти, лицемерия, недобросовестности. Пандалевского и Пигасова он презирает, а в его отношении к салонной культуре, свету, светским кумирам отчетливо проступает враж­дебность. В позиции Михалевича, напротив, трудно обнаружить враждебность к чему бы то ни было; к тому же тщеслазие, корысть, низменный практи­цизм волнуют и занимают его гораздо меньше, чем слабости просвещенных и гуманных дворянских ин­теллигентов. Но само существование Михалевича оказывается своеобразным вызовом миру корыстных и тщеславных расчетов, объективно полемизируя с ним своей абсолютной свободой от меркантильных интересов, целей и забот.

Свобода этих людей от корысти и тщеславия по­лучает осязаемо реальное воплощение. Лежнев не служит и, видимо, никогда не служил. Шубин слы­шать не хочет об академии и упорно избегает путей, ведущих в сферу искусства, отмеченного официаль­ным покровительством. Николай Петрович Кирсанов уклоняется от военной карьеры, а при первой воз­можности оставляет и гражданскую службу. Его брат тоже покидает службу, жертвуя перспективой блистательной карьеры, а затем и высший свет, где

пользовался столь же блистательным успехом. Бер­сенев, Михалевич, Басистов служат, но служат не ради карьеры или каких-либо выгод. Даже элемен­тарная необходимость заработка отступает для них на второй план, уступая первое место возвышенной задаче воспитания юношества: она-то и определяет в их глазах главный смысл их служебной деятель­ности. Словом, жизненные цели и стимулы поведе­ния, вездесущие и всемогущие на низшем уровне, для этих людей недействительны.

Эти люди могут возвыситься над многими со­словными предрассудками. Могут и вовсе их не иметь, как Шубин и Берсенев, изначально далекие от услов­ного кодекса дворянской морали, как Лежнев, прошедший школу философского идеализма, как Ба­систов или Михалевич, своим разночинским происхож­дением освобожденные от власти дворянских традиций. Возможен и такой своеобразный вариант. Нрав­ственное сознание Волынцева ни в чем не выходит за пределы сословной морали, но Волынцев следует ей отнюдь не механически. В столкновении с Руди-ным он защищает традиционные нормы чести и при­личия осмысленно и одухотворенно. И все условные каноны дворянско-офицерского рыцарства перестают быть условностями, наполняясь живым смыслом и неотразимой в своей простоте человеческой прав­дой. Конечно, на такую высоту Волынцева поднимает страсть, но предпосылки взлета—-в изначальной нравственной «добротности» этого человека.

Свобода этих людей от косности так же неслучай­на, как их свобода от корысти. Легко заметить, что в их нравственности многое определяется широкими, по сути своей сверхсословными установками и кри­териями. Для этих людей реальны и существенны нравственные обязательства личности перед общест­вом, историей, прогрессом нации и человечества. Имен­но такие обязательства имеет в виду Михалевич, ког-, да кричит Лаврецкому, что «на каждой отдельной личности лежит долг, ответственность великая перед богом, перед народом, перед самим собою» (7, 204). О необходимости нравственной и гражданской связи

81

с родиной говорит Лежнев: «Россия без каждого из нас обойтись может, но никто из нас без нее не мо­жет обойтись. Горе тому, кто это думает, двойное горе тому, кто действительно без нее обходится» (6, 349). А разве Шубин и Берсенев не признают (каж­дый на собственный лад) своей ответственности перед искусством и наукой? И разве служение искус­ству и науке не получает в их сознании обществен­ный смысл? Берсенев свято чтит память отца, видевшего в науке «светоч», и не представляет луч­шего призвания, чем «пойти по следам Тимофея Николаевича» (в котором читатель тургеневских времен без труда угадывал Грановского). А Шубин не шутя задумывается о возможности заслуженной славы, о перспективе бессмертия художника в памя­ти «благодарного потомства».

Даже аристократизм Павла Петровича Кирсанова наполнен гражданским смыслом. Ведь право аристо­кратии на руководящее положение в обществе Па­вел Петрович обосновывает не сословными привиле­гиями, а нравственными достоинствами . настоящих аристократов и той высокой социальной миссией, ко­торая только им одним вполне посильна. По убежде­ниям Павла Петровича, подлинный аристократизм противоположен всяческой косности и всяческому эгоизму, сословному и личному. Подлинный аристо­кратизм представляется могущественным фактором прогресса: в аристократе, доказывает Павел Петро­вич, чувства, укрепляющие и возвышающие личность, развиты сильнее, чем в ком бы то ни было. Отсюда следует, что аристократ наиболее органично уважа­ет права личности и чувствует ее обязанности. Это делает его естественным другом и защитником сво­боды в такой же мере, как и защитником закона, че­сти, долга. Потому Павел Петрович и подчеркивает, что уважает настоящих аристократов именно как че­ловек либеральный и любящий прогресс. Оттого он с такой гордостью напоминает Базарову: «Аристо­кратия дала свободу Англии и поддерживает ее» (8 241).

Иначе говоря, аристократ представляется Павлу

82

Петровичу наиболее совершенным воплощением об­щественного человека, а принцип аристократизма -высшей моральной силой, способной организовать, жизнь человеческого общества на основе соединения свободы и порядка. Миссия аристократии в России мыслится им как цивилизаторская, как противостоя­ние дикости, разгулу грубой силы, антикультурному хаосу.

Вообще «принсипы» Павла Петровича становятся предметом насмешки только в соотнесении с титани­ческим масштабом базаровского отрицания и база-ровской судьбы. Сами по себе они выглядят у Турге­нева последовательными, кое в чем убедительными -И не лишенными достоинств. Даже англомания Пав­ла Петровича не так уж нелепа и, во всяком случае, не только смешна. Преклонение перед британским консервативным либерализмом и его программным принципом — найти в разумном обновлении общест­венных отношений гарантию сохранения их тради­ционно-исторических основ — создает благоприятную почву для соединения лучших идей западничества и- славянофильства. Европейские идеи личной неза­висимости, личного достоинства, свободы, чести, пра­ва без противоречия согласуются у Павла Петровича с идеями великого значения общины и патриархаль­ной семьи, с утверждением необходимости смирения перед народной верой и народной правдой и т, п. И все это — под знаком идеи прогресса, с искренним уважением к символам «народа», «человечества», •«логики истории». Читатель-современник имел осно­вания воспринять идеи Павла Петровича как нечто более серьезное и значительное, чем личность персо­нажа. А сам Павел Петрович представал читатель­скому взору последователем хотя и нереальных, но по-своему высоких и благородных общественных идеалов, последователем, пусть ограниченным, но убежденным и честным.

Сознание своих обязательств перед обществом может получать у подобных людей оттенок некото­рой оппозиционности, направленной против офици­альных установлений или позиции большинства их

83

сословия. Такой оттенок сказывается уже в напад­ках Лежнева на консервативные принципы помещи­ков типа Ласунской. Есть он и в свободомыслии Берсенева и Шубина. Наконец, разве Павел Петро­вич не «пугал помещиков старого покроя либераль­ными выходками» (8, 225)? И разве его брат в ка­кой-то момент не прослыл в губернии «красным», опередив многих в смелости хозяйственных преобра­зований?

Все эти черты явно и резко отличают персонажей, •о которых идет речь, от лиц, отнесенных Тургеневым к низшему уровню. Вместе с тем в позициях этих персонажей отмечено нечто такое, что не позволяет им уйти слишком далеко от действующих на низшем уровне законов взаимоотношений человека и обще­ства.

Сходство обнаруживается хотя бы в том, что це­ли и содержание жизни этих людей тоже определя­ются какими-то внешними нормами. У них более до­стойные ориентиры, но это всегда ориентиры готовые. За такими ориентирами почти всегда стоит какой-ни­будь авторитет — Роберта Пиля или «Тимофея Нико­лаевича», британской аристократии, или русского народа, философской доктрины или почитаемого мо­рального кодекса. Эти ориентиры связывают чело­века с определенной социально-культурной средой, не столь широкой и прочно укорененной, как среда сословная, но уже успевшей сложиться и обрести собственные традиции. Внутри современного ему об­щественного уклада Тургенев, обнаруживает не­сколько таких особых миров, каждый из которых жи­вет по «своим» законам. Таков мир прогрессивно мыслящей университетской профессуры, взрастившей Берсенева. Таков мир независимой артистической богемы, в котором сформировался Шубин. Такова специфическая среда московского студенчества, от­куда вынес свою «всегда готовую» восторженность романтик Михалевич. Наконец, такова система уже устойчивых традиций, определяющих уклад жизни либеральных русских помещиков, тех, которые, по­добно Павлу, Николаю и Аркадию Кирсановым, пы-

таются строить свое хозяйство и свои отношения с крестьянами на европейских началах. В каждом из таких миров его традиции действуют как нормы,. указывающие человеку, каким надлежит ему быть. Ими предопределены его занятия, образ мыслей, мо­раль, стиль поведения, в конечном счете вся его жизнь.

В отношении человека этой категории к внешним, нормам опять-таки сказывается статус частного ли­ца, ограничивающий его нравственные права и при­тязания. Вне подчинения норме, заданной средой и традицией, такой человек живет только для себя и никого, кроме самого себя, не представляет. По­этому коллективно признанная общественная норма неизбежно оказывается по отношению к нему выше--стоящей инстанцией, властной приказывать, запре­щать^ санкционировать и оправдывать. Именно так она и воспринимается. Свободная воля человека мо­жет проявиться в выборе одного из многих установ­ленных ориентиров. Но «законодательная инициати­ва» самой личности, нравственный поиск, не-ограни­ченный заранее данными внешними предпосылками, исключаются.

Неспособность выйти из круга готовых норм-объ­ективно сближает человека такого типа с людьми, живущими в подчинении обычным законам сословно-бюрокрэтического уклада. Не менее важно другое. Жизненные цели такого человека не приводят ' его к столкновению с этими законами, потому что тра­диции и нормы, которым он следует, с этими зако­нами вполне совместимы. Такой человек может стро­ить свою жизнь внутри господствующего уклада, со-хра-няя достойно-независимую позицию и в то же время не вступая с ним в сколько-нибудь серьезный конфликт. Такой человек может быть принципиаль­ным, гуманным, критически мыслящим, не выходя из рамок относительно благополучного существования, ничем не жертвуя и ничем не рискуя. Диапазон его идеалов достаточно узок, чтобы это оказалось воз­можным. Достаточно узок для этого и диапазон его ответственности, а в конечном счете и диапазон его

85.

гражданской или нравственной реакции на все про­исходящее вокруг.

Относительно достойная позиция и относительно благополучное существование такого человека всегда соотнесены у Тургенева с определенным контраст­ным фоном. Это'бегло, но точно нарисованные карти­ны общественного неблагополучия. Мы видим народ­ную нищету и народные страдания, хозяйственные неурядицы, разложение традиционного быта, бестол­ковость и беспомощность всех сословий перед лицом социального кризиса, косность и бессилие админист­рации, духовную немощь дворянской интеллигенции. Причем все это мы обычно видим вместе с персона­жами того разряда, о котором идет речь, нередко — их глазами, отождествляясь с «внутренней» точкой зрения кого-то из них. И всякий раз оказывается, что человек этот все понимает и оценивает совершенно верно.

«Нас бы очень далеко повело, если бы мы хотели разобрать, отчего у нас являются Рудины» (6,349),— э|та глубокая и верная мысль принадлежит Лежне­ву. «Нет еще у нас никого, нет людей, куда ни по­смотри. Все —либо мелюзга, грызуны, гамлетики, самоеды, либо темнота и глушь подземная, либо тол­качи, из пустого в порожнее переливатели да палки ба-рабанные!» (8, 142), —это сказано Шубиным. «—Нет, — подумал Аркадий, — небогатый край этот, не поражает он ни довольством, ни трудолюбием, нельзя, нельзя ему так остаться, преобразования необходимы...» (8, 205). И разве читатель может не согласиться с персонажем?

Но осознание общественного неблагополучия не ведет таких людей ни к бунту, ни к духовной драме, ни к поискам неизведанных путей, не становится для них мучительной проблемой, без решения которой не--возможно жить. Оттого-то, все это понимая, они мо­гут довольствоваться сознанием собственной поря­дочности (как Лежнев), рациональным переустройст­вом собственного хозяйства (как Аркадий Кирсанов), честным размежеванием со своими собственными крепостными (как его отец). Варианты опять-таки

«6

могут быть самыми различными, но все они в той или иной мере благополучны. Для персонажей той категории, о которой идет речь, не существует тра­гических ситуаций. Их отличает способность не по­падать в тиски неразрешимых противоречий, спо­собность удовлетворяться возможным и доступ­ным.

Наконец, важно' еще и то, что позиция, позволя­ющая этим людям уважать себя, почти всегда хотя бы отчасти обеспечена (или по крайней мере отчасти «подстрахована») благоприятным для них стечением обстоятельств. Рассмотрим для примера хотя бы историю Николая Петровича Кирсанова. На первый взгляд перед нами ряд ситуаций, в которых собст­венный выбор человека определял его жизненный путь. Отец прочил сына в офицеры, а тот поступил в университет. Традиция указывала путь служебной карьеры, а человек взял да и вышел- в отставку. И как ни огорчались родители, люди старого зака­ла, не порвал со своей возлюбленной, дочерью бед­ного чиновника, не порвал и в конце концов женил­ся на ней. Николай Петрович кажется хозяином своей судьбы, но лишь до той поры, пока мы прини­маем во внимание развязки конфликтных ситуаций его жизни. Картина становится иной, если пригля­деться к предпосылкам этих развязок. Каждый раз на помощь приходит какая-то не зависящая от него случайность: она-то и определяет во многом исход, дела. Накануне производства в офицеры сломал но­гу— и перспектива военной службы отпадает сама собой, даже без столкновения с отцом. Поселился на квартире у бедного чиновника и, естественно, влю­бился в дочку хозяина. Внезапно (и, видимо, безвре­менно) умерли родители, и вот уже можно беспре­пятственно оставить службу и жениться. Конфликт опять-таки снимается сам собой. Конечно, влечение к образованию, отвращение к служебной лямке, воз­можность жениться на умной и серьезной девушке независимо от ее происхождения и состояния — в са­мой натуре Николая Петровича. Но обстоятельства, отмеченные повествователем, застревают в памяти,

87"

и трудно отделаться от естественно возникающих во­просов. А если бы ногу не сломал? А если бы посе­лился в другом доме? А если бы родители прожили «ще много лет? Разве нельзя допустить, что при этих условиях жизнь Николая Петровича была бы иной? Во всяком случае, обстоятельства неизменно обере­гали его от испытания «на прочность».

А разве нельзя сказать то же еЭмое о Лежневе? В эпилоге он признает, что судьба его могла сло­житься совсем иначе, не будь он, в частности, бо­гат. Но какой бы могла она быть, эта иная судьба? Превращение Лежнева в энтузиаста, героя, бесприют­ного скитальца, подобного Рудину, едва ли возмож­но. Лежнев сам чувствует, что к такой жизни просто неспособен: «Я первый на твоем месте давно бы примирился бы со всем» (6, 366). Выходит, что «сча­стливые обстоятельства» уберегли Лежнева от пер­спективы заурядного приспособленчества.

В общем, ограниченность этих людей очевидна. Очевидна умеренность любого из присущих им до­стоинств. Ив то же время в романах Тургенева именно этим людям, и только этим людям, дано ис­пытать радости взаимной любви и счастья. Эта осо­бенность резко отличает их от людей, отнесенных к низшему разряду. И так же резко — от тех, кого Тургенев ставит выше всех прочих.

Любовь у Тургенева не просто многолика: иерар­хии людей соответствует иерархия родов чувства. •Люди, отнесенные Тургеневым к низшему уровню, могут-испытывать увлечение, подобное страсти, спо­собное захватить человека целиком. Автор не отка­зывает им в этом, но всегда отмечает тот особый обо­рот, который придает увлечению эгоистическая при­рода их душевной жизни. На низшем уровне увле­чение, достигшее силы привязанности или страсти, не возвышает человека над его обычным состоянием. Происходит, скорее, обратное: люди становятся сла­бее, мельче, прозаичнее. К такому выводу приводят истории отношений Паншина и Варвары Павловны, •отца и матери Лизы Калитиной, Николая Артемье­вича и Анны Васильевны Стаховых.

Чувства людей, подобных Лежневу, Берсеневу, Кирсановым, — иной ,природы. Их любовь несет в се­бе высокие духовные стремления. И стремления эти осуществимы, если не для всех, то по крайней мере для многих. Условием их осуществления оказывается взаимность любви.

«Он едва стоял на ногах и только твердил: „Ка­тя, Катя...", а она как-то невинно заплакала, сама тихо смеясь своим слезам. Кто не видал таких слез в глазах любимого существа, тот еще не испытал, до какой степени, замирая весь от благодарности и сты­да, может быть счастлив на земле человек» (8, 378). Открытое вторжение лирической патетики в подоб­ных ситуациях совсем не обязательно у Тургенева. Однако оно не случайно, как не случаен и грандиоз­но-универсальный масштаб, который получает при этом житейская ситуация. По мысли Тургенева, вза­имная любовь скрывает в себе разрешение глубочай­ших противоречий человеческого существования. Взаимная любовь возвышает людей до того гармо­нического состояния, в котором жизнь для другого становится наслаждением, а это значит, что исчеза­ет грань, разделяющая жизнь для другого и жизнь для себя. Только взаимная любовь может снять из­вечное противоречие между чувственностью и духов­ностью: чувственность здесь одухотворяется и как бы перерастает самое себя, переставая быть чем-то противоположным разуму и нравственной воле чело­века. В любви как будто бы ничто не зависит от са­мого человека —ни радость, ни горе, ни сила, ни вы­бор, ни еремя, ни последствия. А сам он всецело за­висит от ее прихотей, так же как от прихотей чужого чувства. Стихии чувств властвуют над ним как не­преложная необходимость, но вместе с тем очевиден .избирательный характер любви: человек в пей ищет то неповторимое и единственное, что необходимо имен­но ему. И если находит, неуловимо исчезает еще одно извечное противоречие, разделившее в человеческой жизни необходимость и свободу. Разрешением этих противоречий создается счастье, особое и не для каждого возможное состояние душевной гармонии.

4 зэ 89

Таковы законы, открытые в тургеневском романе опытом персонажей, занимающих здесь «срединное» положение. У Тургенева это подлинно «золотая» се­редина в том смысле, что на долю этих людей до­стаются радости, недоступные никому другому. Вза­имная любовь и счастье в чем-то компенсируют ту духовную узость, с которой неизбежно связана огра­ниченность их нравственной и гражданской по.зиции. Любовь и счастье увеличивают внутреннюю- свободу этих людей (история Аркадия — наглядный тому пример), к ним приходит широта взгляда, способ­ность принять то, что прежде было неприемлемо (счастливый Лежнев способен воздать должное Ру-дину), приходит любовная симпатия к природе, чув­ство слияния с ней, повышенная чувствительность к красоте и повышенная способность ею наслаждать­ся. Можно сказать, что человек «срединной» катего­рии приближается к гармонии не только с самим со­бой, но и с миром.

Впрочем, и это гармоничное состояние отмече­но печатью ограниченности. Такие понятия, как «трудное счастье» или «тревожное счастье», к людям «срединной» категории неприменимы. Их счастье — это состояние по сути своей идиллическое, несовмести­мое с какими-либо конфликтными ситуациями или внутренними диссонансами. Тем более знаменателен у Тургенева тот факт, что людям «золотой середи­ны» счастье достается, как правило, легко. На фоне глубоких противоречий жизни, открывающихся чита­телю повсюду, такая легкость выглядит подозритель­ной. И подозрения подобного рода всегда оправдыва­ются общим контекстом тургеневского романа.

Обычно счастье этих людей (так же как. их до­стоинство) обеспечено удачным сочетанием не зави­сящих от них условий. Николаю Петровичу Кирса­нову, потерявшему любимую жену, случай посылает Фенечку, а вместе с ней возможность нового счастья. Его сыну Аркадию, безнадежно влюбленному в Анну .Сергеевну Одинцову, сразу же открывается возмож­ность утешения в дружбе с Катей, а вслед за тем воз­можность взаимной любви. Неудача Рудина обеспе-

90

чивает будущий успех Волынцева — судьба, беспо­щадная к одному, тем же поворотом благодетельст­вует другого. А самл эти люди, со своей стороны, и в поисках счастья достаточно умеренны. Они и здесь всегда готовы чем-то поступиться или огра­ничиться (Павел Петрович — единственное исключе­ние из общего правила). Волынцев «давно любил Наталью и все собирался сделать ей предложение... Она к нему благоволила — но сердце ее оставалось спокойным: он это ясно видел. Он и не надеялся вну­шить ей чувство более нежное и ждал только мгно­вения, когда она совершенно привыкнет к нему, сбли­зится с ним» (6, 284). Ни один из главных героев Тургенева не смог бы смириться ни с такой ролью, ни с такими отношениями. А Волынцев смог — и воз­награжден за это. Рядом с базаровской страстью — огромной и мучительной —почти комична способ-ность Аркадия примириться с безнадежностью свое­го чувства к той же женщине. Но именно эта почти комическая способность как раз и открывает перед ним возможность прочного счастья. Выходит, и он вознагражден за то, что не рвется к недосягаемому. Вознагражден и Николай Петрович за то, что «ищу­щая, неопределенная, печальная тревога» может остаться у него кратковременным состоянием и не мешает ему жить простыми и тихим.и семейными ра­достями. Разумеется, можно выделить и варианты менее благополучные. Однако ограниченность свя­зей человека с миром, ограниченность его требова­ний к жизни и к людям сказываются на судьбах всех персонажей Тургенева, занимающих в его рома­нах «срединное» положение.

4

Персонажи, отнесенные Тургеневым к высшей категории, выделены в его романах уже своей сюжет­ной ролью. Это главные герои или главные героини, чьи характеры и судьбы выдвинуты на первый план. И опять решающим признаком, объединяющим пер-

91

сонажи одного уровня, оказывается определенный тип отношения личности к среде, к обществу, к миру. Этот признак неожиданно сближает таких во мно­гом противоположных героев, как Базаров и Рудин, а их обоих, в свою очередь,— с Еленой Стаховой или даже с Лизой Калитиной.'

Как ни различны эти люди, основы их жизнен­ных позиций сходны в самом существенном. Жизнен­ная цель этих людей никак не связана с нормами и ценностями господствующего общественного укла­да, и в то же время абсолютно несовместима с ни­ми. То, ради чего живут эти люди, отъединяет их от всего, что происходит в окружающем их социальном мире, от всего, что возможно в его рамках. Даже когда герой или героиня сами пытаются как-то со­гласовать или хотя бы соразмерить свою цель с на­личными формами общественной жизни, у них ни­чего не получается. И, как .показывает Тургенев, ни­чего не может получиться.

«Я смиряюсь, хочу примениться к обстоятельст­вам, хочу малого, хочу достигнуть цели близкой... Нет! не удается! Что это значит? Что мешает мне жить и действовать, как другие? Я только об этом теперь и мечтаю. Но едва успею я войти в опреде­ленное положение, остановиться на известной точке, ,-судьба так и сопрет меня с нее долой...» (6, 364). Это говорит Рудин, многократно убедившийся в фа­тальной невозможности компромисса. Цель Лизы Калитиной как 'будто бы не нуждается в компромис­сах с наличным и признанным. Ее идеал вытекает из норм христианской морали, норм, которые офици­ально исповедуются всеми. Однако при ближайшем рассмотрении оказывается, что христианский идеал безнадежно чужд едва ли не каждому, чужд на­столько, что попытка осуществить его всерьез роко­вым образом разъединяет героиню с ее средой и — шире — со леем общественным порядком, основанным на несправедливости.

В то же время герой такого уровня никогда пе •связан у Тургенева с какой-либо оппозиционной гос­подствующему укладу устойчивой социальной ере-92

дои. В существующих условиях русской обществен­ной жизни для него просто не находится прочного и жизнеспособного родственного окружения. Это от­носится не только к Елене Стаховой, безвозвратно покинувшей родину, потому что в целой России нет для нее ни места, ни дела, ни какой-либо возможно­сти достойного и осмысленного существования., И не только к Лизе Калитиной, которая вообще уходит из мирской жизни, пытаясь отречься от всего земного, а в монастыре видит не содружество людей, соеди­нившихся для общей цели, но место полного уеди­нения и одинокого религиозного подвига.

Общий закон распространяется даже на таких ярко выраженных общественных деятелей, каковы Рудин или -Базаров. Перед нами пророки идей, явно имеющих социальное значение, люди, стремящиеся стать зачинателями и вождями новых общественных движений. Тем существеннее то, что рядом с ними нам не дано увидеть подлинных единомышленников и последователей.

На первый взгляд это, казалось бы, не совсем так. Герои, окружены слушателями, восторженными поклонниками, учениками. Но в конечном счете всегда обнаруживается тот факт, что между героем и этими людьми нет и в сущности никогда не было единства.

Лежнев, например, может понять Рудина и от­нестись с -уважением к его целям. Но это уважение и это понимание не могут пойти дальше пассивного сочувствия. Лежнев трезво сознает, что сам он всег­да жил и будет жить по другим законам. И таково правило, отчетливо обозначенное в романе Тургене­ва. Единство кружка, которое как будто бы связы­вало Рудина с какой-то сложившейся общностью лю­дей, оказалось временным и хрупким. Для всех, кро­ме Рудина и Покорского (чья ранняя смерть ставит его в особое положение), кружок — это эпизод их прошлого, важный, но все-таки эпизод. Конечно, этих людей могут на мгновение сблизить какие-то эмо^: ции, воспоминания, какая-то степень взаимопонима­ния. «Кажется, совсем зверем стал человек, а стоит

93

только произнести при нем имя Покорского — и все остатки благородства в нем зашевелятся, точно ты в грязной и темной комнате раскупорил забытую склянку с духами...?> (6, 300). Эти слова Лежнева, безусловно, справедливы, но все-таки каждый из прежних товарищей живет на свете не ради того, во что они веровали в пору своей романтической юнос­ти. Здесь и проходит грань, бесповоротно отделя­ющая их от Рудина. Временные попутчики (вроде мимоходом охарактеризованного Курбеева) могут появиться рядом с Рудиным и позже. Они приходят и уходят, но в конечном счете герой всегда остается один. Эпизод его гибели на покинутой всеми барри­каде выявляет эту закономерность в наглядном и одновременно символическом воплощении.

Базаров нередко говорит от лица многих: «Мы действуем в силу того, что мы признаем полезным...»; «В теперешнее время •' полезнее всего отрицание — мы отрицаем...»; «Мы ничего не проповедуем; это не в наших привычках...»; «Нас не так мало, как вы по­лагаете»; «Вы, например, не деретесь — и уже вооб­ражаете себя молодцами, а мы драться хотим» и т.д. (8, 243, 245, 346, 380).

Но посмотрим, что реально соответствует этому многократно повторенному «мы». Аркадий Кирса­нов внутренне далек от Базарова с самого начала, в конце романа приятели расходятся открыто и на­всегда. Между Базаровым и его «учеником» Сит­никовым нет ничего общего. Людям типа «гениаль­ного» Елисевича Базаров подчеркнуто противопо­ставлен. А подлинных единомышленников Базарова нам так и не дано увидеть. Мы не видим их даже тогда, когда автор позволяет нам выйти за пределы мира Одинцовых и Кирсановых, когда ом приводит нас в Петербург или в Гейдельберг, всем известные центры сосредоточения радикальной русской интеллигенции. Не менее показательно отсут­ствие каких-либо сведений о студенческой жизни самого Базарова, отсутствие даже незначительных и отдаленных намеков на его связь с кружками ре­волюционного студенчества,

94

Все это. бросается в глаза и не может не отра­зиться на читательском восприятии героя, его поло­жения и судьбы. Обычные ссылки на цензурные за­труднения вряд ли можно признать основательными. Цензурные ограничения 50-х — начала 60-х годов оставляли писателю достаточное пространство для намеков, и Тургенев умел их делать достаточно ис­кусно. Очевидно, отсутствие зримых единомышленни­ков Базарова — неслучайная и вполне ответственная особенность построения романа. Единственным указа­нием на существование единомышленников героя, -как видно, должно остаться только базаровское «мы».

К тому же звучит оно достаточно своеобразно — без малейшего намека на живую межчеловеческую связь. Базаров никогда не думает о своих незримых единомышленниках и ничего из-за них не пережива­ет. Нет возможности ощутить, jcto эти' люди База­рову близки, что в общении с ними он нуждается. Похоже на то, что он просто учитывает их сущест­вование, не больше. Читатель вправе предполагать, что таких, как Базаров, и впрямь немало. Но каж­дого из них можно представить себе только по ана­логии с самим Базаровым — социальным «бобылем», самостоятельно избравшим жизненную программу, воспринимающим задачу переделки мира как свою собственную цель и просто учитывающим .существо­вание других себе подобных. Такие люди не образу­ют, не могут образовать что-либо подобное коллек­тиву— устойчивое, жизнеспособное единство, свя­занное изнутри не просто одинаковостью, но и общностью тех, кто его составляет. В этом принци­пиальное отличие Базарова от героев «Что делать?».

Правда, есть как будто бы иная возможность со­отнести позицию тургеневских героев высшего уровня с каким-то объективным внешним источником. Если нет для такого героя родственной, социальной среды, то ведь существует близкий ему тип духовной куль­туры, с которым герой,- несомненно, связан. В упоми-навтлихся выше статьях о Тургеневе Л. В. Пумпянский рассматривал центрального героя тургеневского рома­на как создание и выражение определенного типа

95

культуры, в системе рассуждений исследователя свойства героя выводятся из свойств культуры, а не наоборот. Личность героя, его позиция, его цель предстают величинами производными.

Именно в этом пункте с Л. Б. Пумпянским труд­но согласиться. Тургеневский герой-идеолог — не воспитанник соответствующей нравственно-философ­ской культуры, а ее творец. Это .выясняется уже в первом романе Тургенева, в рассказе Лежнева о-философском кружке его юности. Лежнев говорит, что «мысли его (Рудина — В. М.) рождались не в его голове: он брал их у других» (6, 279). Очевид­но, так оно и было. Но очевидно и другое: мировоз­зрением и типом культуры ( т. е. нормой сознания определенного круга людей) эти заимствованные идеи становятся только благодаря Рудину и его личным свойствам. Без Рудина такое превращение просто не могло бы состояться. Здесь необходим именно рудинский склад ума, с его специфической способ­ностью «хвататься за самый корень дела» и из не­многих отправных идей выстраивать одну ясную и последовательную мировоззренческую систему. Необходим именно рудинский тип красноречия, воз­действующий не только на ум, но и на чувства, вы­зывающий почти религиозный экстаз. Необходим восторженный рудинский энтузиазм, обладающий за­жигательной силой. Необходима, наконец, чисто ру-динская постоянная потребность подчинять себе людей «во имя общих начал». Не будь всего этого, не было бы метаморфозы, превратившей, пусть на время, сходки недоученных мальчишек в уникальное явление культуры — русский философский кружок эпохи ро­мантизма.

К тому же идеи, которыми пользуется Рудин, ему не внушены: он сам их «берет», по словам Лежнева, развивая и систематизируя, открывая с их помощью «духовные перспективы» (а ведь эти последние как раз наиболее важны). Его роль в отношении пропо­ведуемых им идей — активная и в значительной мере творческая. Если Покорений обрисован как творец духовно-нравственной атмосферы философского

96

кружка, то Рудин представлен создателем его ин­теллектуальной, идеологической базы. Именно со­здателем — никак не меньше.

Еще в большей степени это можно сказать о Ба­зарове. «Мы догадались», «мы увидели», «мы реши­лись»—эти базаровские формулы говорят о том, что перед нами не объект воздействия уже найденных идеологических решений, а их суверенный и полностью ответственный за них субъект. Очевидно сходство не­которых формул Базарова с идеями антропологиче­ского материализма, но внутреннее отношение героя к этой системе идей не так уж просто. В ответ на уп­реки Павла Петровича в проповеди материализма Базаров причисляет это понятие к разряду тех «ино­странных слов», которые, по его только что высказан­ному утверждению, «русскому человеку даром не нужны». Иными словами, .Базаров протестует против попытки отождествлять его взгляды с понятием «ма­териализм».

- Антропологическая система, видимо, импонирует ему своей рациональной ясностью и простотой реше­ния проблем. Заметить это совсем нетрудно, до­статочно присмотреться к тем случаям, когда Базаров использует антропологические идеи, подкрепляя ими свои оценки или позиции в споре. Но он явно не хочет связывать себя законченной философской кон­цепцией, пусть даже близкой ему по духу.

Такова его постоянная и неизменная позиция. Ба­заров совершенно искренне недоумевает, когда при нем заходит речь о необходимости чему-то верить или признавать какие-то авторитеты. Столь же естествен­но и непроизвольно его отталкивание от всякой «суб­станциональной».категории, будь то «логика истории», «долг», «право», «наука» или что-нибудь еще. Его ум противится любым заданным предпосылкам и- оконча­тельным решениям, и это даже не принцип, а неотъем­лемое, органическое свойство его мышления. Сам тип его мышления исключает всякую законченность и нор­мативность, исключает все, что может как-то ограни­чить его критицизм. Поэтому, отвергая старые теории, Базаров не намерен доверяться новым: не обернутся

97

ли они догмами, которые потребуют повиновения. Он хочет сохранить свободу и живой контакт с реаль­ностью. И то и другое для него дороже любых

«доктрин».²

Итак, в обоих случаях тип культуры, с которым связан в романе главный герой, не предшествует его личности, воздействуя на нее извне. Не она его фор­мирует, а он ее —отсюда возможность его внутренней свободы по отношению к ней. Эта свобода со време­нем обнаруживается наглядно, проявляясь в способ­ности героя «отделяться» от своих теорий.

Отчетливый намек на это есть уже в эпилоге «Ру-дина». «Я упивался словами и верил в призраки» (6, 364), — говорит Рудин Лежневу. Это явно отно­сится к метафизическим концепциям юности героя. Они позволяли воспринимать историю человечества как осуществление благого замысла высших сил, по­зволяли видеть в каждой отдельной личности прямое орудие этих сил, позволяли веровать во всемогущест­во абстрактной мысли, в ее способность полностью и навсегда разрешить все противоречия бытия. Но не­удачи и унижения отрезвляют, и наступает момент, когда все эти грандиозные метафизические утопии ге­рой отбрасывает как нечто нереальное. Однако сама жизненная цель, идейными обоснованиями которой они служили, остается непоколебимой. Рудин по-преж­нему живет ради служения истине и благу людей, конкретизируя эту цель по собственному разумению, каждый раз эмпирически, «ощупью» находя опреде­ленное направление своей деятельности.

Такой оборот дела обнаруживает глубочайшие внутренние мотивы героического энтузиазма Рудина, мотивы, для которых исповедуемые героем идеи были только формой —подходящей, естественной, но все-таки в принципе отделимой. Теперь, когда прежние обоснования возвышенной цели себя дискредитирова­ли и по существу отпали, становится очевидным, что ее источник--в самой личности героя, в индивиду-