5. Язык и рациональность

...Отношение понятия к языку не сводится только к критике языка, но и включает также и проблему отыскания языка. Вот что представляется мне поистине великой, захватывающей драмой философии: что философия – это постоянное усилие отыскания языка или, скажем с еще большим пафосом, постоянная мука нехватки языка... Словесная находка играет в философии явно исключительную роль.

Г.-Г. Гадамер

5.1. О языке науки и философии

Первым, с чем сталкивается человек в своей сознательной деятельности и что он имеет в качестве исходного материала для своего мышления, являются отнюдь не вещи и предметы практикомыслительной деятельности, а именно значения, связанные со словами используемого им языка, и те смыслы, которые эти слова приобретают в разных контекстах речи. По сути дела, вещи и предметы мысли в их объектном натуральном существовании являются не чем иным, как определенным видом культурных значений. И этот вид культурных значений возникает лишь в определенных условиях и предполагает строго определенные средства и процедуры человеческой деятельности.

Г.П. Щедровицкий

Язык гуманитарных наук распадается на два типа знаков: общие термины и имена собственные. Первые являются знаками по отношению к универсалиям, в то время как вторые – к индивидам (рис. 5.1) [285, с. 10]. Между двумя этими типами означаемых, равно как и означающих (знаков), лежит промежуточная концептуальная зона.

Рис. 5.1

С одной стороны подобная картина адресует нас к методологии социологии (к примеру, категории идеальных типов, введенной в оборот М.Вебером), а с другой – к противопоставлению основных течений средневековой схоластики: реализма, номинализма и концептуализма. С учетом оппозиции идиографического и номотетического (рассмотренной в гл. 2) мы можем сделать важный вывод о том, что противопоставление номинализма и реализма, значимое для философии языка, имеет отношение и к философии (не только средневековой, но и философии вообще; так, для современной философии отношения знака и означаемого, коннотата и денотата и т.п. сущностей имеют непреходящее значение), и к науке вообще. Это дает нам основания говорить о единстве рациональности науки и философии, а также о единстве их языков. Кроме того, можно найти и другие значимые в этом контексте бинарные (и иные) оппозиции. Так, скажем, можно говорить о некоторой связи оппозиций «идиографическое – номотетическое», «эмпирическое – теоретическое», «рассудочное – разумное». Вообще говоря, условное вычленение оппозиций «номотетическое – идиографическое», «холистическое – антихолистическое», «историцистское – истористское», «теоретическое – эмпирическое», «разумное – рассудочное», наконец, «реалистическое – номиналистическое», отражающих различные уровни познания, а также мышления, языка, возможно как по отношению отдельных пластов научного и философского знания, так и по отношению всей науки и всей философии, равно как и единого научно-философского дискурса, формирующегося в условиях постнеклассики. Иначе говоря, в отдельных науках и философских направлениях есть различные течения (тенденции), которые образуют некоторое системное единство всего поля научно-философского знания. Т.о., можно выделить номотетические и идиографические течения и тенденции в философии, науке, практически во всех пластах научного знания (социальном, гуманитарном, естествонаучном, техническом). Это адресует к идее некоторой матричности, когда различные отношения пронизывают философию, науки и весь их язык. Причем эти отношения носят не столько двоичный, сколько троичный характер: «номотетическое – систематическое – идиографическое», «историцистское – систематическое – истористское», «холистическое – систематическое – антихолистическое», «номиналистическое – концептуальное – реалистичное». «Концептуальное» и «систематическое» (при всей условности панорамы) выступают связующими звеньями между различными видами знаков, видами научных и философских языков, которыми оперируют науки, в т.ч. и гуманитарные[168; 214; 285, с. 10; 283-284; 293]. Это все вступает в противоречие с абсолютизации парадигмальной установки идиографизма в гуманитарном знании, да и других оппозиций.

Показательные примеры, характерные для языка гуманитарных наук, приводит М.Эпштейн, указывая на то, что в литературоведении с одной стороны, рассматривают жанры, направления, композиции, сюжеты, с другой – Гёте, Пушкина, Толстого, Шекспира и т.д., т.е. конкретных индивидов. Характерными являются сочетания личных имен и общих терминов: «эстетика Рабле», «символика Данте», «футуризм Маяковского» и т.п. Промежуточную концептуальную зону, мало очерченную и осмысленную составляют категории, образованные от самих имен, или универсность самих индивидов, как, скажем шекспировское, гётевское, пушкинское, лермонтовское... Эти именные термины (или терминированные имена) адресуют к личным кодам их создателей: ориентированы не просто на индивидов в биографическом и историческом плане, но на выстроенные ими универсумы, модели мироздания. «Шекспировское» или «гётевское» – это знаки универсных индивидуальностей, или индивидуальных универсумов, и они представляются М.Эпштейну решающим связующим звеном между личными именами и общими терминами, которыми оперируют гуманитарные науки (философия, филология, история, культурология, искусствознание и т.д.)[285, с. 10; 283-285]. Т.о., крайне важная для нас проблема отношений идиографического и номотетического, значимая для понимания рациональности и языка, аналогична не менее значимой проблеме отношения номинализма и реализма. Все это проблемы языка и рациональности (причем не только в науке и философии, но и в иных видах познания) делает, с одной стороны, более выпуклыми, а с другой системно, нелинейно взаимосвязанными, сложно переплетенными и практически неотделяемыми друг от друга.

Совокупность авторских высказываний (произведений Шекспира или Толстого) содержит в себе свой собственный язык, систему знаков и правил их сочетания. В отличие от общенародного языка (русского, английского и т.д.), эти индивидуальные языки М.Эпштейн предлагает называть «кодами», поскольку они носят искусственный характер, создаются автором на основе тех языков, которыми он располагает (национальный, эпохальный, научный, художественный и иные языки). Например, пушкинское – это личный код Пушкина, созданный им на основе русского языка, языка поэзии начала ХIХ в., языка Просвещения, романтизма и т.д. При этом следует отличать личный код от индивидуального стиля (идиостиля): последний относится к своеобразию речи, стилевого поведения данного автора. Личный код – это явление не индивидуальной речи, а индивидуального языка, т.е. той системы знаков (концептов, категорий, универсалий), которая производит всю совокупность индивидуальных сообщений, но остается скрытой в них. Личные коды играют огромную роль в культуре. Можно даже считать, что универсалии, т.е. общие, нарицательные категории – это лишь удобные абстракции, помогающие нам сравнивать и оценивать индивидуальное, сопоставить, обогатить наше представление о личных кодах путем нахождения их общих и особенных признаков [285, с. 10-11]. М.Эпштейн даже отмечает: «в принципе любое личное имя – кодово, соотносимо с множеством общих категорий, уникальное сочетание которых в свою очередь переводится обратно в это имя, хотя имя и остается не переводимым до конца на язык универсалий» [285, с. 29].

Важно подчеркнуть, что, скажем «достоевское» мы можем найти у А.Жида, А.Камю, Л.Леонова, Т.Манна, У.Фолкнера и других авторов, а «пушкинское» – не только в произведениях А.Пушкина, но и у М.Лермонтова, О.Мандельштама и т.д., в т.ч. и у предшественников Пушкина, скажем, у Г.Державина или К.Батюшкова. При этом правильнее говорить тогда не о пушкинском, а о пушкианском (по аналогии с кантианским, ницшеанским, гегелианским). Подобное суффиксальное добавление как раз-таки и указывает на трансперсональныесвойства личного кода, который перешагивает границы творческой идентичности одного автора и становится общим предикатом культурных явлений. В подобной логике кафковское свойственно только Ф.Кафке, тогда как кафкианское можно найти у множества писателей, жившихдо, после и во времяжизни Кафки. Например, Х.Л. Борхес нашел кафкианское у Зенона, у китайского автора IХ в. Хань Юя, у С.Кьеркегора. Существуют и прочие знаки, к примеру, «ницшеанствовать», т.е. жить, мыслить в стиле Ницше. Такие личностные, именные предикаты, а не только субъекты, переполняют собой культуру и определяют ее историческую и иную специфику [285, с. 12-13].

Все это только подтверждает важный для нас вывод: гуманитарному знанию вполне свойственны номотетические подходы (и тенденции) концептуализации реальности. Номотетические тенденции пронизывают различные гуманитарные науки (литературоведение, философия, эстетика, искусствоведение и т.п.), равно как и номотетические и идиографические пласты «более номотетичных» (нежели гуманитарные) наук, к примеру, социологии, политологии, экономики (в экономике, к примеру, можно выделить различные экономические стратегии: кейсианскую, фридмановскую, рузвельтовскую, эрхардовскую, «рейганомику» и т.д. и т.п., которые сами становятся элементами как индивидуализации, так и обобщения знания) и т.п.

Важное место в обыденном, научном, философском языках занимает, скажем, оппозиция теоретического (как своего рода аналога номотетического) и того, что можно назвать «личным мнением» (индивидуальное). В культуре постмодерна индивидуальное приобретает достаточно высокий статус, так что очень часто теоретические и официальные наративы отбрасываются как не отражающие всей полноты бытия, однако здесь есть много тонкостей. Так, нам кажется абсолютизация личного мнения перед низведением «теоретического», «номотетического» и т.п. неправомерна, ибо это делает язык односторонним. К примеру, студенты-гуманитарии нередко не понимают, «как это можно делать какие-то психологические выводы, когда психика каждого человека индивидуальна и уникальна». Очевидно, что это адресует к противостоянию между номотетизмом и идиографизмом (и аналогичными им языками концептуализации реальности), радикальной позиции некоторых гуманитариев, считающих, что систематизация в гуманитарном знании ошибочна или невозможна [14, с. 39; 208]. Вообще в среде социально-гуманитарных ученых и философов постсоветской России наблюдается некоторый антитеоретический консенсус («все теории на поверку оказываются ложью»), которому явно способствует постмодернизм и социальный конструктивизм, направленные против теоретического подхода и объективности знания [208, с. 187]. Понятно, что «идеология идиографии и предметного экскюзивизма» чувствует себя очень вольготно, потому как генерализация материала предполагает выработку и обоснование критериев допустимого отвлечения от различий (всегда имеющих место в реальности, в разного рода «параллелях», аналогиях и т.п.), встраивание самих различий в методологию исследования, что, в конце концов, представляет собой крайне сложную и кропотливую работу. Добавим также сюда, что крайне остро стоит проблема недостаточной разработанности удобных компактных языковых средств представления нечисленных (сложнометризуемых, сложноформализуемых и т.п.) теоретических результатов. Кроме того, даже имеющийся инструментарий¹методического, логического, языкового и графического характера, надо признать, мало освоен большинством гуманитариев и многие даже не чувствуют в этом особой необходимости [208, с. 193].

В этой связи надо защитить теоретические, номотетические тенденции и подходы в гуманитарном знании (в той же психологии и педагогике), сославшись на то, что законы (или константы в терминологии Н.Автономовой) акцентируют свое внимание даже не на персональных особенностях психики человека, а скорее на том, что можно назвать трансперсональными детерминантами. Обращение в т.ч. и к этим сущностям позволяет осуществлять некоторую систематизацию в психологии, литературоведении, эстетике, философии и т.п.

Строго говоря, социально-гуманитарное знание в своих номотетических пластах и тенденциях как раз-таки и пытается изучать трансперсональные, трансцивилизационные, транскультурные, транслигвистические, трансдисциплинарные, трансдискурсивныеи прочие детерминанты. Через «общее» еще полнее и лучше познавать «частное», «индивидуальное». Как видим, опять мы сталкиваемся с тем важным для нас тезисом, согласно которому номотетический и идиографический языки концептуализации реальности находятся в сложном, взаимодополняющем и взаимозависимом отношении.

В этой связи отметим, что М.Эпштейн справедливо отмечает: «Каждый человек имеет свое имя (ему известное) и свою (часто ему неизвестную) систему понятий и универсалий, которыми он характеризует свой мир и которыми мир может характеризовать его самого. Собственно задача гуманитарных наук и состоит в том, чтобы осуществлять эту операцию перевода с языка индивидов на язык универсалий, чтобы каждый человек мог быть постигнут одновременно как уникум (со своим именем) и универсум (с только ему присущим набором универсалий)» [285, с. 29].