4.2. Трансрациональность

Сдерживанию поля научной рациональности от его окончательного распада способствует наличие внутри наук (и соответственно внутри научной рациональности) различного рода каналов и терминалов коммуникации: трансдисциплинарных, транснаучных и т.п. Однако есть теоретические и практические основания полагать, что аналогичные терминалы и каналы коммуникации существуют и на уровне видов познания и рациональности вообще (а не только научного познания и научной рациональности в частности). Данный вопрос значим в связи с необходимостью преодоления разрывов внутри всей рациональности. По этой причине в философии актуализируются такие понятия как «проторациональность», «трансрациональность» и т.п. [176; 228; 282].

Надо сказать, что тема эта не нова, она определенным образом просматривается и в русской философии и в русской литературе. Так, к примеру, среди русских философов понятие транцрационализма когда-то плодотворно обсуждал С.Л. Франк. Истоки этих направлений осмысления рациональности можно искать и гораздо раньше, например в античной и средневековой философской мысли. В любом случае постнеклассической эпохе развития некоторые «трансрациональные тенденции» вполне свойственны, пусть и подчас в иных формах, нежели это можно увидеть в иные эпохи.

Наука отражает мир по-своему, философия – по-своему. По-своему отражают мир и искусство, и религия, и мифология. Все виды познания отражают один и тот же мир. Каждый из видов познания дает нам какой-то образ окружающего мира, и в этом смысле очень показательно, что подчас прогнозы писателей сбываются гораздо лучше научных прогнозов. Связано это, видимо, с тем, что художественно-эстетические образы способны более целостно (холистично) концептуализировать прошлое, настоящее и будущее. Хотя нельзя не отметить, что здесь присутствует и оборотная сторона медали – угроза мифотворчества (неомифотворчества). Т.о. выстраивается панорама, на которой представлены Сцилла фрагментарности (бесцелостности, ахолистичности) знания, познания, рациональности и Харибда мифотворчества. Не исключено, развитая постнеклассическая парадигма рациональности должна будет умудриться пройти между двумя этими «чудовищами».

Говоря о трансрациональности, надо отметить, что речь здесь все-таки идет не о суррогате или эклектике, а о синтезе, имеющем под собой довольно серьезные основания и обнаруживающем серьезные интенции к своему становлению. Видимо, здесь необходимо привести определенные примеры, подтверждающие, что подобного рода интенции все-таки существуют, а не выдуманы нами без всяких на то оснований. Во-первых, крайне индикативный пример предлагает нам постнеклассическая наука и постнеклассическая философия, представляющие и знаменующие процесс интеграции научного и философского дискурсов. Благодаря этому развивающемуся процессу посредством общенаучного знания философы сегодня могут выходить на научные проблемы, а ученые – на философские проблемы [228; 232]. Формирование общенаучного знания и появление в его рамках новых направлений (теория хаоса и т.п.) этому сильно способствует. Во-вторых, есть примеры не только сближения науки и искусства[74, с. 27, 30], своего рода смещения их «полюсов», но и их некоторого синтеза. В-третьих, в современной культуре просматривается тенденция к сближению и даже синтезу науки и религии[2; 12; 132; 153; 167; 228, с. 144-145; 232, с. 10,17,140]. Современная астрофизика, современная синергетика и некоторые другие направления науки не оказываются в жесткой оппозиции религиозному видению мира. Многие современные теории начинают выходить (и как это важно отметить, давно уже выходят) не только на философские, но и в каком-то смысле религиозные и в чем-то даже мистические вопросы¹.

Сделанные замечания по поводу сближения различных видов познания (науки, философии, искусства, религии и др.), пусть и частично, но отражают феномен трансрациональности, «схватывают» некоторые существенные тенденции в культуре. В этом плане весьма специфично выглядит роль науки: с одной стороны роль научного знания как бы трансформируется и в чем-то «размывается», но с другой – наука открывает для себя принципиально новые перспективы, связанные со снятием противоречия между истиной, добром и красотой, междуразумом и рассудком, взятием определенных барьеров и рубежей, обновлением своих функций и т.п. Данный вопрос как вопрос о перспективах научного знания и рациональности бурно обсуждается в различных философских дискуссиях, причем с разных позиций. К примеру, существует «классическая» точка зрения (основанная на классической европейской культуре), с позиций которой считается невозможным и вредным сближение науки с другими видами освоения мира (религией и т.п.). Однако, имеет смысл подчеркнуть, что есть и иные точки зрения. Бурное развитие науки привело к стремительной «технологизации» окружающего мира, становлению целого спектра материально-производственных и социально-гуманитарных технологий. Первый класс технологий несет огромную угрозу для человечества в плане своего влияния на биосферу. Второй класс технологий несет не меньшую угрозу человечеству. Тотальная технологизация жизни в современном обществе способствует формированию «технологического этоса»[41, с. 3-5], который враждебен экзистенциальным проблемам личности, препятствует их осознанию и разрешению, заставляет серьезно обеспокоиться вопросом о состоянии человеческой экзистенции в настоящем и будущем.

Сформировавшееся «технологичное общество» несет собой огромные риски, как для человека, так и для человечества. Понятие «общество риска» становится все более релевантным, актуальным и адекватным социальной реальности. В конечном итоге, культура постмодерна выводит «технологичность» социальных процессов на принципиально новый уровень, и постмодерн имеет смысл рассматривать не только как особое (кризисное) состояние культуры, но и как социокультурную (в т.ч. и политическую) технологию «глубинного уровня». В этой связи встает серьезный вопрос о выходе из сложившегося состояния (состояния постмодерна, гиперреальности и т.п.). И в этом, надо сказать, важное место отводится не только отдельным видам познания, но и их синтезу, трансрациональности. Так, к примеру, выдающийся критик общества потребления философ Жан Бодрийяр говорил о наличии в искусстве критической и терапевтической возможности по возвращению человека «из гиперреальности в реальность». Некоторые мыслители видят преодоление сложившегося постмодернистского состояния культуры с его «технологичностью», гиперреальностью, виртуальностью и т.п. в обращении к религии. Однако, как в случае с искусством, так и в случае с религией это, как минимум, требует соответствующих дополнений, связанных хотя бы уже с тем, что в современном мире (во многом под воздействием влияния массовой культуры) активно формируется постмодернистский тип религиозности [108], а постмодернистское искусство вообще находится у всех на виду. В каком-то смысле такие противоречия в поиске выхода из состояния постмодерна требуют обращения к познанию и рациональности принципиально нового качества.

Несколько упрощая, можно сказать, что выход из общецивилизационного тупика, судя по всему, таится в приближении к «новому качеству» познания, взятии определенных рубежей, осуществлении некоторого «трансрационального прорыва». В любом случае, происходящие социокультурные процессы, говорят о том, что феномен рациональности, с древности приковывавший к себе внимание философов, не потеряет своей сложности, актуальности и значимости, но при этом, вполне возможно, приобретет принципиально новые перспективы, и развитие трансрациональности – одна из них.

Идея трансрациональности имеет и иные основания. Как известно, одно полушарие человеческого мозга отвечает за образное мышление, за воображение, а второе – за логическое мышление (грубо говоря, одно полушарие мозга «образное», а второе – «логическое»). Есть люди с более развитым «образным» полушарием и соответственно образным мышлением, а есть люди с более развитым «логическим» полушарием и логическим мышлением. Кроме того, различные культуры предполагают бо́льшую или меньшую опору на образное мышление. Скажем, западная письменность стимулирует в наибольшей степени работу «логического» полушария и способствует логическому мышлению, причем русская кириллическая письменность здесь не исключение: буквенно-слоговая структура слова, каждая буква (знак) обозначает определенный звук. Иначе дело обстоит у народов, пользующихся иероглифической письменностью. Иероглиф выступает знаком не по отношению к звуку, а по отношению к образу, т.е. мышление происходит с существенным участием образов. И это большой плюс, скажем, китайской и японской культуры, ибо письменность изначально стимулирует образное мышление.

Именно поэтому очень удобно для понимания и объяснения сложных систем, процессов и т.п. чертить различные схемы, картинки, рисунки. По крайней мере, математики и логики, физики и геометры, рекомендующие при решении задачи начертить схему или чертеж, дают весьма дельный совет, подтвержденный психологией знания, потому как схема вдобавок к логическому мышлению актуализирует образное. А единство обоих типов мышления помогает при решении сложных, нестандартных задач. В конечном счете, синтез образного и логического мышления способствует формированию и развитию высокой интеллектуальной культуры.

Появление в наших рассуждениях понятия «образ» лишено случайности и среди прочего представляет собой определенную отсылку к искусству, художественному и эстетическому познанию. Связано это с тем, что искусство работает не столько с понятиями, сколько с образами. И причина того, что иногда прогнозы писателей более точны, чем прогнозы ученых, кроется именно здесь. Дело в том, что оперирование понятиями в научной прогностике позволяет описывать реальность процессуально, в то время как образ способен «схватывать» (отражать) реальность более целостно и рассматривать ее событийно, как со-бытие́. Этой холистичностью образного мышления все и объясняется. Да и в науке роль образа тоже не сведена к нулю (есть аналогии, метафоры и т.п. эвристические средства концептуализации реальности) [15; 34-35], однако содержательное и глубокое задействование образного мышления (при условии прохождения между Сциллой раздробленности и Харибдой мифологизации) науке не должно повредить. По крайней мере, в условиях постнеклассики формируется иная форма научности (в т.ч. и внеакадемическая), формируются и активно задействуются специальные языки, которые с одной стороны не являются языками науки (прежде всего академической), но и не являются ненаучными языками. К числу таких языков мы склонны относить язык аналитики (политической¹и иной), язык методологии (Г.П. Щедровицкий и др.), язык стратегирования (выработка стратегии – не просто научная задача, а задача куда более сложная и специфическая) и т.п. Есть и более сложные языки, которые не отвергают науку, но при этом не являются языками науки.

Угрозой здесь, конечно, является то, что на почве подобных процессов поднимает голос множество псевдонаук и лженаук. Их развитие в кризисные периоды истории вполне понятно. Дабы провести грань между наукой и псевдонаукой необходимо несколько усложнить критерии научности и ненаучности. Во-первых, надо признать, что академическая наука – не единственная форма научности которая существует (а знание не сводимо к научному знанию [80-81]), и серьезная политическая аналитика (не путать с политической публицистикой) вполне является научной, хотя и не является академической, занимает иную нишу респектабельности, нежели, скажем академическая политология. Во-вторых, есть не только академическая и «неакадемическая» части науки, но и псевдонаука. Строго говоря, псевдонаука может быть вполне академической. Есть не только соответствующие примеры из истории науки, но и современные примеры, когда в рамках той или иной псевдонауки некоторые организации, стремящиеся получить высокий статус, приобрести академическую респектабельность, присуждают своим членам академические знания (вроде «бакалавра парапсихологии», «магистра магии», «доктора ведических наук» и т.п.). В этой связи надо сказать, что первым принципом отличения науки от псевдонауки является признание того, что кроме науки существуют другие сферы культуры (религия, искусство и т.п.) и не надо их «подгонять» под статус науки. Учитывая некоторую неодномерность получающейся картины, изобразим ее графически с использованием двумерной системы координат (рис. 4.5). Одна ее ось будет соответствовать качественной оппозиции «академическое – неакадемическое», вторая – оппозиции «наука – псевдонаука».

Рис. 4.5

С одной стороны и политическая публицистика, и, скажем, астрология находятся в одном сегменте рассматриваемого нами двумерного пространства по факторам неакадемичности и псевдонаучности. С другой стороны между ними существует огромная пропасть, что и показано на рис. 4.5: астрология гораздо более псевдонаучна и неакадемична, нежели политическая публицистика. В конечном счете, мы хотим отразить тот факт, что есть очень серьезная градация явлений в сегодняшней культуре, причем помимо науки и псевдонауки существуют пласты науки, которые не являются академическими, но являются вполне научными (а не псевдонаучными). Показательно в этой связи разведение политической аналитики, политической публицистики и политологии.

В свете актуализации феномена трансрациональности в условиях постнеклассики, проблемы определения границ науки приобретают новое звучание и новые грани, требующие пристального обсуждения. Кроме того, существуют интеллектуальные и исследовательские технологии, которые опираются на синтез науки и искусства, образного и понятийно-логического мышления, когда искусство и эстетическое познание ставятся на службу социально-гуманитарному научному познанию.