О правде войны в «Книге про бойца» а. Т. Твардовского «Василий Теркин» Об авторе, герое и читателе

А.Т. Твардовский, говоря о своем «Василии Теркине», признавался: «Читатель мне помог написать эту книгу такой, какова она есть». Утверждая так, поэт имеет в виду то обстоятельство, что многие особенности жанра, структуры произведения, принципы отражения действительности, показа героя определены в его поэме непосредственными читательскими интересами. «Ответ читателям» «Как был написан “Василий Теркин”», другие суждения поэта свидетельствуют о том, что он видел и отмечал в работе над «Книгой про бойца» необычайную и в других условиях невозможную близость между жизнью и поэзией. В поэме отразилось то, что нужно сейчас: «Шла война, и я не имел права откладывать то, что нужно сегодня, немедленно, до того времени, как будет изложено все “по порядку, с самого начала“». Работая над каждой очередной главой, поэт стремился высказаться «до конца, полностью выразить свое настроение, передать свежее впечатление, возникшую мысль, мотив, образ». В книге должно было найти отражение все дорогое до мелочей: «какая-нибудь картинка, словесный оборот, отдельное словцо, деталь фронтового быта». «Она развивалась в соответствии с этапами борьбы – вступление наших войск на новые и новые, освобождаемые от врага земли, с продвижением их к границам и т.д.», завершилась только с победным окончанием войны. Поэт считал: «…книга не может быть продолжена на ином материале, требующем иного героя, иных мотивов».

Своего читателя поэт узнает, оказавшись рядом с ним на фронте. Участие в походе в Западную Белоруссию, в Финской и Великой Отечественной войнах, как и весь предшествующий жизненный опыт, убедили Твардовского в том, что его читатели – это люди, «поголовно грамотные… приобщенные ко многим благам культуры», но и одновременно простые русские люди, воспитанные в лучших традициях национальной жизни, уклад которой был ему знаком и дорог с самого раннего детства. Он прививал «благородство нравственного опыта, которое было присуще многим поколениям русского, особенно крестьянского люда», он воспитал поколение Теркиных, непревзойденное по силе, чистоте и богатству души. Эти люди и составят для Твардовского круг «своих (выделено поэтом. – Н.Е.) людей, которых писатель всегда имеет в виду». Поэт видит в них душевную красоту, скромность, чувствует, угадывает в особенностях их жизненных представлений (в том числе и литературных), душевном складе, привычках, говоре живое и неповторимое русское начало. Люди армии, будущие его герои и читатели, становились для Твардовского близкими, родными. В процессе работы над поэмой между ее автором и читателем устанавливается душевный контакт, который давал поэту безошибочное ощущение того, что нужно солдату на фронте и как должно писать для воюющего народа.

Сознательно стремясь приблизить поэму к читателю, Твардовский одним из способов достижения этого считает преодоление в ней «собственно литературного момента». Это выразилось прежде всего в качестве героя: он – лицо, задуманное и вымышленное не только автором, но и многими людьми: и литераторами, и не литераторами. Кроме того, автор отмечает: «Герой мой не таков, каким должен быть по литературным представлениям главный герой поэмы», это нарицательное имя «в отношении живых бойцов такого типа», но это и человек «в индивидуальном смысле». Главное, что дает возможность такого сближения, – «фронтовая “всеобщность” содержания». Всеобщность, по мысли Твардовского, не отрицала в герое «нашего парня», – «не абстрагированного (в плоскости «эпохи», страны и т.п.), а живого, дорогого и трудного».

Сближение с действительностью проступает и в тех неповторимых отношениях книги и читателя, которые фиксирует ее автор. Он остро чувствует каждодневную потребность в «Книге» вне себя: читатели ждут, торопят. Поэт видит возможность конкретного, практического, действенного применения своей книги, когда как бы утрачивалась связь между тем, где кончалась книга и начиналась жизнь: «”Теркин” был для меня во взаимоотношениях писателя со своим читателем моей лирикой, моей публицистикой, песней и поучением, анекдотом и присказкой, разговором по душам и репликой к случаю». Твардовский видит возможность бытования книги наравне с боевым уставом. В самой книге он отмечает расчет на читателя, оказавшегося в особом положении – на фронте: «И первое, что я принял за принцип композиции и стиля, – это стремление к известной законченности каждой отдельной части, главы, а внутри главы – каждого периода и даже строфы. Я должен был иметь в виду читателя, который хотя бы и не знаком был с предыдущими главами, нашел бы в данной, напечатанной сегодня в газете главе, нечто новое, округленное. Кроме того, этот читатель мог и не дождаться моей следующей главы: он был там, где и герой, – на войне»

В книге в каком-то смысле стиралась грань между созданным автором и народом: Твардовский имел полное право назвать свою книгу плодом «коллективного авторства». В процессе ее создания он «слушался читателя», принимая некоторые его подсказки. Книга, по мнению поэта, становилась «общим делом» с читателем, она легко возвращалась в народ, становилась предметом многочисленных подражаний.

Непрерывная потребность «прямого общения с читате­лем – общения, предполагающего и утверждающего душевную бли­зость...» – в природе таланта и творчества Твардовского. Отношения автора, героя и читателя в поэме «Василий Теркин» во многом определены тем, как сам Твардовский понимал смысл и за­дачи произведения: удовлетворить потребность армии в герое, ей близ­ком, родном, выразить самого себя в поэме, помочь в деле победы, вдохновляя словом, а иногда и просто поучая солдата. Мир поэмы «Василий Теркин» характеризуют прежде всего незамкнутость, простота, свобода. Это мир, открытый не только автору, героям, но и читателю. Поэма принадлежит к числу тех нечастых в русской и мировой литературе произведений, в которых есть изобра­женный читатель. Место этого образа во внутреннем мире произведе­ния определено авторской позицией. Автор (или «поэт», «певец», как сам Твардовский называет его) не равен собственно творцу произведения: он является «конкретно-исторической личностью, включенной в историю и несущей на себе следы времени». Он обращается одинаково друже­ски и к герою, и к читателю: «мой герой», «Теркин, друг», «брат Ва­силий Теркин», «мой читатель, друг и брат». Читатель в поэме может выступить в роли героя и, наоборот, герои могут оказаться в роли читателей: и Ивану Теркину, и Теркину Василию известно, что Тер­кин - литературный герой (глава «Теркин - Теркин»); о своих геро­ях-бойцах поэт вдруг заметит как бы мимоходом:

На войне, как на привале,

Отдыхали про запас,

Жили, «Теркина» читали

На досуге.

Автор, герой и читатель представляют в поэме советский народ, в котором еще до войны сложились, а в войне окрепли отношения братства к равенства. Автор, герои, читатели существуют в ее мире на равных правах, в одних временных, пространственных измерениях; между ними нет социальных, нравственных, психологических, литера­турных препятствий. Между автором и героем, героем и читателем, автором и читателем возможен прямой разговор, непосредственное об­щение. Читатель входит в поэму свободно, он то получает право собст­венного голоса, то присоединяет свой голос к голосу автора или героя. Автор сознательно не отделяет себя от народа, ставшего его ге­роем и читателем. Для Твардовского это обстоятельство принципиально. «У всех великих художников, - говорил он, - тема искусства, роли поэта занимает значительное место в их творчестве, она есть и у Пушкина, и у Лермонтова, и у Некрасова. В творчестве Маяковского разрешение этой темы приобретает отзвук истинного трагизма, который выпал на долю поэта, выступившего в столь трудное время. Маяков­ский в этом смысле является фигурой, на которой, мне кажется, кон­чается трагичность проблемы взаимоотношений поэта и народа. В двадцатые годы советская поэзия вообще окрашена этим выяснением отношения поэзии к жизни <...> Счастье нашей поэзии 30-х годов в том, что выяснять эти отношения уже не нужно было. При самом бег­лом взгляде на поэзию 30-х и 40-х годов (тут отдельно придется ска­зать о войне) видно, что эта поэзия ничего не декларирует - она просто делает свое дело, повествует, поет о жизни народа, она никог­да не говорит об ущербной, ни тем более о трагической роли поэта <...> Противопоставления больше нет».

Принадлежность автора, героя, читателя одному человеческому единству – советскому народу – основана на общности их представлений о мире, их взгляда на войну и человека. Им близка народная философия войны: они видят в войне общенародное бедствие, которое нужно пережить. В войне необходимо победить ради главной ценности в мире – жизни. Собственную ответственность за жизнь перед предками и потомками чувствуют и читатель, и автор, и герой. В войне их объединяют равенство перед смертью, единая жизненная цель, одни думы. Но все это не лишает каждого из них права иметь свои, отличные от других, черты.

При личностной самостоятельности автора, героя и читателя и в то же время их глубокой духовной родственности, взаимодоверии оказывается внутренне обоснованной структура повествования поэмы, в которой сосуществуют одноголосое слово, двуголосие и многоголосие. Обращаясь к читателю, автор открыто заявит, что в «Книге про бой­ца» возможна «взаимозамена» между ним и героем: «То, что молвить бы герою, говорю я лично сам». Но и: «Теркин, мой герой, за меня гласит порой». Авторская речь от речи героя часто не отделена формально и не всегда отделима по существу, по смыслу. То же можно сказать о речи читателя, за которого часто говорят автор и герой. Как это осуществ­ляется в поэме, показывает анализ отдельных ее глав.

Открывается «Книга про бойца» главой «От автора», представляющей собой развернутое обращение поэта к читателю. Сама форма подобного обращения как бы заранее предполагает, что объект и субъект в нем «разведены». И действительно: в главе есть «я» автора и «ты» героя. Но читатель присутствует в ней не только в третьем лице. Начинается глава с утверждений типа: на войне «лучше нет воды холодной», и сомнений в том, что это утверждение авторское, быть не может: кому как не автору начинать произведение? Однако сама форма высказывания заставляет задуматься: она безличная, в тридцати семи первых стихах зачина нет точного указания на лицо, от которого идет речь. И это не случайно. Истины, которые здесь утверждаются, близки каждому воюющему, лично им выношены, первостепенны, жизненно необходимы. В поэме они как будто высказаны самим бойцом-читателем, голос автора становится и его голосом: безличная форма способствует рождению двуголосого слова. Она помогает устранить какие бы то ни было препятствия для созвучия авторского голоса и голоса читателя, автор и читатель как бы уравнялись друг с другом.

Вторая часть главы подтверждает это равенство: она представляет собой внутренний диалог, в котором автор ставит себе вопросы и сам же отвечает на них: «Без чего?», «Почему так - без начала?», «Почему же без конца?». Контекст поэмы подсказывает, что это не просто риторические вопросы, призванные активизировать читательское восприятие, но угаданные автором возможные вопросы предпола­гаемого читателя. В следующей главе «От автора» («Сто страниц минуло в книжке...») аналогичный вопрос оформлен поэтом уже как прямая речь читателя, собеседника:

На войне сюжета нету.

- Как так нету?

- Так вот, нет.

Вопросы подобного характера естественны для народного чита­теля, не очень посвященного в тонкости литературного дела и вполне разумно полагающего, что в любом произведении не обойтись без сюжета и уж, конечно, без начала и конца. Войдя в поэму, такой читатель сразу же заявит права на собственную точку зрения, не равную авторской. Именно поэтому авторская оглядка на читателя ощутима постоянно. Что бы ни говорил автор, он «выверяет» сказанное в системе представлений и понятий читателя.

В речи героя, как и в речи автора, слышится голос читателя. Уже первые реплики Теркина содержат обобщение бытового опыта каждо­го бойца, любой может присоединить свой голос к его словам. Класси­ческими в этом отношении являются уже известные нам начальные строфы главы «На привале»: «Дельный, что и говорить, был старик тот самый…». Далее речь героя будет изобиловать выражениями и восклицани­ями, необходимыми, чтобы привлечь слушателя к соучастию.

Теркинское слово, как и слово автора, постоян­но предполагает другое сознание, другого человека. Все, что сказано героем и автором, как бы сказано в длинной беседе. Главы от лица героя начинаются словами: «Доложу хотя бы вкратце...»; «Раз­решите доложить коротко и просто...»; «Нет, ребята, я не гор­дый…»; «Нет, поскольку о награде речь опять зашла, друзья, то уже не шутки ради кое-что добавлю я…»; «...И могу вам сообщить из своей палаты, что, большой любитель жить, выжил я, ребята». Возможность для читателя «вмешаться» в повествование приводит к тому, что в произведении не всегда легко определить принадлежность той или иной реплики. Разве можно, например, с полной опреде­ленностью сказать, кто хозяин вопроса, обращенного к герою - автор, читатель или такой же, как Теркин, боец, оказавшийся рядом: «Что ж ты, брат, Василий Теркин, плачешь вроде?..» Но если в данном случае можно предполагать, что вопрос этот принадлежит кому-то одному, то в главе «Теркин ранен» зазвучат сразу голоса многих - самого героя, автора, читателя:

Теркин, стой. Дыши ровнее.

Теркин, ближе подпусти.

Теркин, целься. Бей вернее,

Теркин. Сердце, не части <…>

Теркин, друг, не дай осечки.

Пропадешь, - имей в виду.

Многоголосие здесь «широкозахватно», ему легко стать голосом всех бойцов - участников боя. Потому для общей структуры повествования поэмы органичны включения песен, пословиц, поговорок, обоб­щающих народное мнение и выражающих мудрость многих поколений. Свой голос имеет в поэме и природа: в главе «Генерал» речка напевает Теркину «не то сказку», «не то песенку». «Вся страна-держава» в гла­ве «Поединок» выносит оценку Теркину: «Герой!»

Общенародная, общенациональная точка зрения на происходящее может быть выражена в поэме и от лица героя, и от лица автора. В первой части (от первой до второй главы «От автора») в этом смысле особенно активен герой. Он передает общенародные переживания при отступлении («Перед боем»), высказывается по поводу того, что такое война и как нужно вести себя русским людям, если она пришла на родную землю («О войне»); он выражает народную уверенность в том, что немец будет побит («Два солдата»), утверждает ответственность каждого за Россию перед предками и потомками («О потере»). Даже в тех случаях, когда народные суждений включаются в авторскую речь, автор часто указывает на их принадлежность героям:

И желал наш добрый парень:

Пусть померзнет немец-барин,

Немец-барин не привык,

Русский стерпит — он мужик.

Или:

Где девчонки, где вечерки?

Где родимый сельсовет?

Знаешь сам, Василий Теркин,

Что туда дороги нет.

Нет дороги, нету права

Побывать в родном селе...

Только малая доля подобных высказываний в первой части поэмы оставлена за автором. Определяется это общими обстоятельствами войны, отступлением, в показе которого поэт сосредоточен на герое, отступающем солдате. Он ближе народу, читателю, чем автор, он чувствует себя с читателем более раскованно, открыто поучает. Теркин приходит в поэму с прямым обращением к слушателям, читателям: «Братцы», «Ребята». В авторской же речи подобное появляется не без «помощи» героя: впервые «ребята», адресованное бойцам, автор произнесет вместе с героем (двуголосое слово) в главе «Теркин ранен»: «Тут, ребята, чай пить можно, стен­газету выпускать». А в главе «Гармонь» автор вслед за Теркиным повторит: «Нет, какой вы все, ребята, удивительный народ». «Братом» же читателя автор назовет лишь во второй главе «От автора». В первоначальных набросках поэмы появлялось авторское «Братец», но оно, по-видимому, не представлялось поэту внутренне оправданным, оно шло от того обращения с героем и читателем, кото­рое было в «Васе Теркине» финской кампании, и излишне «облегчало» общую атмосферу произведения. Только к концу 1942 года («Кто стрелял?») автор осознает за собой право говорить за читателя:

И какой ты вдруг покорный

На груди лежишь земной,