О пространстве и времени поэмы

Пространство и время поэмы имеют ряд общих особенностей, и это прежде всего характер связи изображенного времени и пространства с действительными. Время действия «Книги про бойца» — период Великой Отечест­венной войны 1941—1945 годов. Но нигде в поэме мы не встретим точного указания на время историческое, на час, день, месяц, или год, когда совершилось то или иное событие, описанное или упомянутое автором. Все «указания» (а их в поэме множество) называют не конкрет­ную дату, а период войны. Часто это просто лето, зима, осень на войне: главы «О потере», «Переправа», «Гармонь», «Поединок», «Смерть и воин». Встречаются в поэме однако и более определенные указания на время. В главе «На привале» находим первое из них: «Спит, забыв о трудном лете»; в главе «Генерал»: «Заняла война полсвета, стон стоит второе лето»; в главе «Бой в болоте»: «Этот бой в болоте ди­ком на втором году войны...»; в главе «Дед и баба»: «Третье лето. Третья осень. Третья озимь ждет весны»; в последней гла­ве «От автора»: «Час настал, войне отбой». Читателю стано­вится ясно, что «трудное лето», рассказ о котором идет в главе «Пе­ред боем», - это лето долгого и кровопролитного отступления 1941 года; действие главы «На привале» происходит осенью того же года; главы «Переправа» — в ноябре («Долги ночи, жестки зори в ноябре — к зиме седой»); глав «Теркин ранен», «Гармонь», «Два солдата», «О потере», «Поединок», — зимой 1941—1942 годов; «Кто стрелял?», «Генерал» — летом, а «Бой в болоте» — осенью 1942 года; «В наступле­нии», «Смерть и воин», «Теркин — Теркин» — зимой 1942—1943 годов; «Дед и баба», «На .Днепре», «По дороге на Берлин», «В бане» — осенью 1944 и зимой 1944—1945 годов.

Пространство, вмещающее основное сюжетное действие, — это истоптанная пятой войны территория России и государств Европы. В поэме появятся обозначения реально существующих местностей: Смоленщина, Подмосковье, Днепр, страны Западной Европы по дороге на Берлин и множество других. Однако уже сам характер названий свидетельствует о том, что место действия в той или иной главе обладает отнюдь не большей определенностью в отношении к действительной территории страны, чем художественное время поэмы в его отношении ко времени реальному. Даже наиболее конкретное место действия («Бой в болоте») — «безымянное болото» вблизи населенного пункта с широко распространенным в России названием Борки. Другим «конкретным» местом действия в главах «На привале», «Гармонь», «Переправа», «Поединок», «Дед и баба», «Два солдата», «Смерть и воин», «Теркин — Теркин» будут безымян­ные деревушки, поля, леса, реки, перелески, хаты, задворки. Подоб­ная конкретность граничит со всеобщностью.

Всеобщность пространства и времени, являясь отражением прин­ципа всеобщности содержания, который последовательно проводил автор, несет на себе и вполне конкретные, осознанные поэтом худо­жественные задания. Будь время и пространство в большей мере опре­делены, потребовались бы и значительная содержательная близость, «взаимозависимость» отдельных глав, что незамедлительно обернулось бы «против» читателя — он-то получал чаще всего лишь случайные, разрозненные главы. Кроме того, помещая героев в столь обобщенную пространственно-временную «раму», автор предоставляет читателю немалую свободу, право домыслить самому, на основе собственного жизненного опыта, время и место действия в их конечной определенности. А именно возможность распространить на себя то, о чем идет речь в поэме, ощутить себя одним из ее героев и более того — творцов — захватывает душу солдата, заставляет ее жить миром поэмы. В мо­мент приобщения к этому миру и происходит «организованное» авто­ром преображение души читателя-бойца, которому предстоит вынести на своих плечах «войну-проруху» и не сломаться при этом.

Малая определенность пространства в поэме явилась отражением и особенностей осознания воином (будь то автор, герой, читатель) действительности, времени на войне. Он и на войне хранит память о каждом клочке «малой родины» («край, знакомый до куста»), о дне и часе, прожитых там. По воле войны в его жизнь вошли, навсегда оста­лись в сердце «единственные» и незабываемые дни и ночи, клочки и версты мира и времени: «Сколько верст и сколько вех, не забыть иную».

Было, однако, и такое: «Когда лишь улетел от них (от летчиков. – Н.Е.), узнал местность и сообразил, что полк этот стоит на Починковском аэродроме, в двенадцати-пятнадцати километрах от моего За­горья. А когда был там, не знал, не заметил и не догадался спросить, где это я нахожусь. Настолько привычны безразличие к местности, беспамятность, невнимательность, привившиеся за годы войны», - пишет Твардовский. И хотя ясно, что запись эта родилась в порыве самобичева­ния, мимо нее нельзя пройти, говоря о мироощущении солдата. В ней кроется доля истины: разве возможно было воину запомнить назва­ния всех рек, болот, деревушек... Недаром в поэме появится: «Чья-то печка, чья-то хата... кто их нынче разберет». Дни и недели военных будней часто так похожи друг на друга, что их не отличить. Именно обобщенное обозначение местности (При­днепровье, заграница, Смоленщина, Подмосковье) и времени (лето, осень, весна, зима) прижилось в быту и сердце солдатском.

«Законченно-определенное», отмеченное «неповторимыми примета­ми людей, времени, обстановки» описание «пространства событий» служит лишь подтверждению, «оживлению» всеобщности. Кому на войне не знакомы эти «неповторимые приметы» ночлега под сос­ной, дома, в котором остались жена и дети, берега маленькой речуш­ки, где загорал, узких улиц заграничных городов... Кому не памятны и военное утро после томительного ночлега на снегу, и день наступле­ния, и вечерний отдых в компании взводного любимца-остряка, и ночи на соломе в случайно уцелевших домах... И, как это ни странно, «усу­губляет» всеобщность пространства и времени в поэме их неизменная согретость живым теплом человеческого чувства: «ранний час лихого дня», «миг тоскливый», бой, долгий «до тоски», «сутки полусонные», «болото дикое» и т. д. Причина тому — характер этого чувства, опре­деляемый все тем же словом: всеобщий.

В объемном, многоплановом внутреннем мире поэмы мерою пространства и времени станет душа воина. Поэтому окажутся возможными сопряжение, сопоставление, «совмещение» в системе ассоциаций, метафор поэмы малого и большого пространственного плана, трех вре­менных потоков: прошлого, настоящего и будущего. Солдат, отстаивающий свой окоп, знает, помнит: за спиной его Россия; за малой приметой он видит всю Смоленщину; пройдя от Москвы до Берлина, несет в сердце «малую родину», свой дом. Без прошлого и будущего для него нет настоящего, и наоборот. В нем «объединены» все эти звенья в истории России. В памяти, сознании солдата реальность включена в поток истории, он даже «предчувствует» войну:

Не гляди, что с виду мал.

Я не столько,

Не полстолько, —

Четверть столько!—

Только знал.

Это свойство у Теркина от предков. Думая о судьбе других русских людей, Твардовский напишет и так:

Из века в век, из рода в род

Из дальней старины

В крови у женщины живет

Чутье беды — войны.

Сегодняшний день в поэме всегда вмещает день прошлый и «предвидит» день будущий:

Но Россию, мать-старуху,

Нам терять нельзя никак.

Наши деды, наши дети,

Наши внуки не велят,

Сколько лет живем на свете?

Тыщу?.. Больше! То-то, брат!

Сколько жить еще на свете,—

Год, иль два, иль тыщи лет...

Какие бы «выходы» в другое время ни совершались, — это выхо­ды и в иное пространство, которое тоже «памятливо» к истории страны:

Но уже идут ребята,

На войне живут бойцы,

Как когда-нибудь в двадцатом

Их товарищи-отцы.

Души поэта и его героев «вбирают» «все дни и дали».

Для бойца и для ав­тора местность делится на родину и чужбину, а время — на жизнь мирную и войну — «годину горькую», «проруху», «тяжкий час земли родной». Жизнь мирная бережно хранится памятью сердца, о ней, как о будущем, живет в сердце «боль-мечта»; жизнь бранная — тяжелая реальность, она развертывается на глазах у читателя. Такое противопоставление глубоко органично для Твардовского, в поэтическом мире которого, как и в мире народной поэзии, очевидно постоянство двух полюсов, определяемых через нравственные категории добра и зла. В «жизни бранной» и «жизни мирной» характер пространства и времени различен. Мирная жизнь в поэме — это жизнь в родном Смо­ленском крае, на своей земле, где живут старуха-мать, земляки, где «девчонки» и «вечерки» –, где есть заветное окошко, и каждый уголок этой земли дорог и мил. Это мир, будто бы и ограниченный пределами од­ного колхоза, но мир свободный:

Да и не было запрета,

Проездной купив билет,

Вдруг туда приехать летом,

Где ты не был десять лет...

Пространство в мирной жизни преодолевается почти беспрепятственно; в нем, как в мире сказки, отсутствует сопротивление дейст­виям героев. Достаточно одного желания, и мир может раздвинуться до пределов округи («Я в другой колхоз и в третий — вся округа на виду»), Смоленщины, России, которая представляется русскому человеку никак не меньшей, чем весь свет. Пространство мирной жизни в потенции беспредельно, как беспредельна и неистребима народная жизнь. В мирной жизни со свободным пространством слито и «свобод­ное» время. Год ли, два ли, десять ли лет не был дома — от этого ничего не изменится: пока ты жив, не исчезнут с лица земли лес, куда мальчонкой ходил «в орехи», земляки, с которыми можно сердечным разговором встретить день. Память сбережет все приметы твоего дет­ства. У героя всегда будут заветное крылечко и окошко, в которое можно в любое время постучать, за которым ждут. В пределах срока, отпущенного судьбой на жизнь, ты хозяин своим дням и часам.

«Жизнь бранная» сама по себе отрицает беспредельность «жизни мирной». Родина не свободна, на всем запрет: «Жить – живи, дышать не смей». Невозможно уже распорядиться временем, как тебе угодно. На счету каждый миг, за каждый день и час вражьего плена виноват перед Родиной, ее людьми. В этой жизни ты целиком во власти войны, «осколка-дурака», «дурацкой пули»,

Что, быть может, наугад Как пришлось, летит вслепую,

Подвернулся, — точка, брат.

Война изменила облик и характер пространства. Она «смертным боем жаркой битвы» опалила землю. Земля теперь «рябая от рытвин, рваных ям, воронок, рвов», «дырявая», «изувеченная»; на ней луго­вая трава – «ничья, помятая, зряшная», «печальные задворки», лес, по­раненный пулей, осколком, «поваленный огнем», «порубленный без толку, без порядку», заваленный «хламом гильз, жестянок, касок».

«Опоясал фронт страну» — и огромное пространство России ока­залось разделенным. Между героем и его Смоленщиной пролегла «не­писаная граница», нет дороги в родимый сельсовет. Родина теперь не вся своя, а лишь «по рубеж», и этот рубеж «горит, горит в зарницах вспышек летом и зимой», устрашая огнем, смертью. По родным ме­стам, занятым врагом, солдат идет «с опаской», пробираясь «звериным робким следом», избегая лишних глаз.

Время на войне имеет несколько «точек отсчета». Среди наибо­лее значительных из них первая — общий ход войны (об этом свиде­тельствует характер указаний на историческое время в поэме: «трудное лето», «второе лето», «третье лето», «третья осень»), вторая — тот час, минута, миг, в который живет и действует боец:

А тем часом издалека,

Глухо, как из-под земли,

Ровный, дружный, тяжкий рокот

Надвигался, рос. С востока

Танки шли.

Герой в центре пространства и времени поэмы не случайно: за ним право и долг возвратить России свободу, стать вновь хозяином всех сроков жизни собственной и жизни Родины, соединить разделен­ное войной пространство. И осуществимо это лишь трудом и кровью.

От того, как обстоит общее положение на фронтах, зависит психологическое состояние бойца, а оно, в свою очередь, накладывает отпечаток на характер времени и пространства в каждой отдельной главе. Подобное взаимовлияние обнаруживается и в «отношениях» пространства и времени с общей атмосферой «Книги про бойца».

Об особом осознании времени на войне сам поэт скажет на X пленуме Правления Союза писателей СССР 19 мая 1945 года: «...Про­шло четыре года, и каких невероятных четыре года. В короткой жизни человека эти четыре года – очень значительный отрезок, а какой это отрезок в жизни целого огромного народа? И потом, для многих при­сутствующих здесь людей, проведших это четырехлетие в армии, оно еще подразделяется на какие-то периоды, на целые полосы времени, отмеченные своим особым настроением. От лета 1941 года до весны 1945 года наслаивается период на период, и эти четыре года вмещают целую эпоху, и каждый из этих периодов уже отчасти отразился в литературе». Уже в ходе самой войны Твардовский не мог не почувствовать изменений в настроении, духе народа, не отметить этапы его развития. В «Книге про бойца» этим этапам соответствуют три основ­ные части. Они отделены друг от друга главами «От автора». Однако предлагаемое нами деление не совсем совпадает с авторским. При этом оно не означает спора с автором и предлагается как ра­бочий вариант.

В первой части поэмы (двенадцать глав от первой до второй гла­вы «От автора» включительно) активна война. Она «прошла пото­пом по лицу земли живой», «ревет, как море, грозно в дамбу упер­шись», отмерила, по какой теперь рубеж своя Россия, опередила бой­ца, заставила его догонять себя. Боец теперь не хозяин времени, всему, что происходит на Родине. Война назначает бойцу срок жизни и смер­ти: «Буду ль жив еще? — Едва ли». Срока войны нельзя предугадать, в ней все происходит вдруг (например, главы «Переправа», «Теркин ранен»). Конец войны, будущее — далеко, оно кажется нереальным, а потому настойчиво появляются в словах героя о доме (глава «О на­граде») формы сослагательного наклонения: «закончили б», «вот бы в отпуск я приехал», «я б не стал курить», «и сидел бы», «и дымил бы», «угощал бы», «отвечал бы», «позабыли б», «слушали б», «бы­ла б»). Будущее очень похоже на прошлое, светлое, мирное и доброе, а мечта о нем — на воспоминание.

Война несет с собой ночь, зиму: в первой части поэмы в четы­рех главах действие развертывается ночью и в шести – зимой. И зи­ме, и ночи хозяйка – смерть, оттого они так страшны живому солда­ту: ночь оставляет «след кровавый», она «чужая», «глухая», зори «же­стки», «зима седая».

Неласково к солдату и место, отведенное ему войной: он воюет «в снегах непроходимых», в «погребушке», в «холодной яме», передви­гается «по дорогам занесенным» или вовсе «без дорог», «по целине» с визжащим снегом, живет в «берлогах», в «землянках без огней», спит «на мерзлой груде», под сосной («корни жмут под ребра»), а при отдыхе

На просторе ветер резок,

Зол мороз вблизи железа,

Дует в душу, входит в грудь —

Не дотронься как-нибудь.

Пространство, в котором действует солдат, невелико. Противник постоянно рядом, расстояние между ним и бойцом может сократиться до полувершка: «Вот он — в полвершке – противник. Носом к носу. Теснота».

Но «из этой кутерьмы некуда податься» герою, и потому он при­нимает вызов войны, рвется «в огонь любой», «в любую драку», пом­ня лишь о чести. Пока жив солдат, мир добра, который он несет в себе и активно утверждает на земле, противостоит миру войны, ми­ру зла. С солдатом появится в лесу пригретый взгорок, на дороге фронтовой «как-то вдруг теплее» станет. С воспоминаниями и мечта­ми бойца в поэму придут и дом, и семья, и мирные заботы, и развле­чения.

В первой части поэмы психологическое состояние героя и автора угнетенное, скованное. Их души давит чувство вины перед Родиной, отданной на поругание врагу, боли за нее. Человек вдруг оказался как бы прижатым к тому рубежу, за который уже нельзя отступить, война заставила солдата «рыть окопы перед самою Москвой». И от­того даже просторы России не радуют. Мысль о возможной смерти часто приходит к герою и автору. Оттого и дорога «постылая», сны «тяжкие», «ночь как год», «долог счет ночей и дней», а если празд­ник, то «горький, грустный». Но не окаменела у солдата душа, и «по­стылая» дорога на войне не без радости, если она к родному дому, и ночь коротка в родных стенах, и встреча с семьей — хоть и «груст­ный», и «горький», а праздник...

Во второй части поэмы (десять глав: от главы «Кто стрелял?» до главы «Теркин—Теркин») война уже утратила свою всеподавляющую активность. Есть уже силы, ей противостоящие:

Как война на жизнь ни шла,

Сколько ни пахала,

Но любовь пережила

Срок ее немалый.

Путь войны несравним с путем любви:

У войны короткий путь,

У любви — далекий.

Не только война, но и человек теперь хозяин срокам; есть теперь свои дни, свои пути и у людей:

Я приду - лишь дня не знаю,

Но приду, тебя верну <…>

Этот час не за горою,

Для меня и для тебя...

Не во всем теперь вольна и смерть. Хоть и низко еще она «над шапкой свищет», но в поединке со смертью солдат побеждает ее холод и тьму. Во второй части поэмы лишь в трех главах действие проис­ходит зимой и в одной главе — «Смерть и воин» — появляется образ ночи. В поэме наглядно реализуется метафора: «День идет за ночью следом». Лето, «мирное и простое», приходит на землю, и уже «от око­пов пахнет пашней», да и не в окопах, а «по окопчикам» сидят сол­даты. Теркин уже греется на солнышке («На припеке обнял землю»); даже болото, в котором воюет солдат «в трясине, в ржавой каше», теперь свое. «В своем болоте ты находишься сейчас», - говорит бой­цам Теркин. А зимой — лес «обжитый», «землянки домовитые», баня. Сама зима реже грозит стужей. Бойцы «на войне, как на привале, от­дыхали про запас». Хоть и не далек противник, но рядом с фронтом есть уже и тыловой «рай». Во второй части поэмы мир жизни активно наступает, теснит мир зла, смерти.

Однако при всем этом солдат еще знает и бои, долгие «до то­ски», и «миг тоскливый» ожидания смерти, которая всегда рядом. Все чаще приходит к бойцу мысль о Родине, «земле многострадальной», разоренной врагом. Уже не мечтает он о «девчонках и вечерках», в той мечте-воспоминании мало правды. Солдату приходит мысль: «Отчий край, ты есть иль нет?» Картину разграбленной земли рисует Теркину Смерть. Родину теперь мало освободить, ей нужны твои ум и сила; лишь собственными руками ты можешь возвести новый дом на ней. Недаром Теркина поколебал один «резон» Смерти: «Вдруг придешь с одной рукой...». Война, смерть заставляют героя «бестрепетно» смот­реть в лицо «всякой правде».

Образ поруганной родины, разграбленного дома не покинет поэта до самого конца войны. С горечью в сердце пройдет его солдат родную Смоленщину, эта горечь выльется в его песне к родимой сто­роне (главы «На Днепре», «По дороге на Берлин»), выжмет слезы из суровых солдатских глаз. Однако встреча с родиной снимет тяжесть с солдатской души. Чем дальше на запад, тем светлее и легче от сознания того, что Родина свободна.

Настроение бойца, его психологическое состояние заметно ме­няются в последней части. Это очевидно уже при сопоставлении ха­рактеристик времени и пространства в главах «Переправа» и «На Днепре». Действие главы «Переправа» развертывается ночью, «в ноябре, к зиме седой». Это «чужая», полная томительного ожидания ночь. Устрашает вода. «Темная», «черная», она «даже рыбам холодна», «ревет правее — под подорванным мостом», «относит и кружит» сол­дат, «жухлый лед в куски крошит», «бьется в пене и в пыли». Пуга­ют берега реки: на левом — «снег шершавый, кромка льда», «берег правый, как стена»,

И чернеет там зубчатый,

За холодною чертой,

Недоступный, непочатый

Лес над черною водой.

А к Днепру кони идут, «прося поводья, как с дороги ко двору»; люди рвутся вперед, уставая так, «что ложку на привале не могли держать в руке». Бой за Днепр разворачивается не только ночью, но и днем, «ранней осенью сухой». И здесь уже нет грозящей «хо­лодной черты», почти нет разницы между берегами:

А ребятам берег правый

Свесил на воду кусты.

Подплывай, хватай за гриву,

Словно доброго коня.

Передышка под обрывом

И защита от огня.

Теперь и вода, уносящая вражьи трупы, благословенна:

А на левом с ходу, с ходу

Подоспевшие штыки

Их толкали в воду, в воду,

А вода себе теки...

Не берется в расчет и то, что

еще в разгаре боя,

Нынче, может быть, вот-вот,

Вместе с берегом, с землею

Будет в воду сброшен взвод.

В главах «Переправа» и «На Днепре» речь идет о наступлении, и неизвест­но еще, в каком из боев больше крови потеряно. Первая из этих глав передает тяжелейшее настроение первых месяцев войны, вторая - непередаваемое ощущение радостной взволнованности от встречи с Днеп­ром, вполне понятное лишь фронтовику. Подобный же эмоциональный настрой характерен для всей третьей части поэмы; в ней возрастает «чувство пространства», дви­жение необратимо в пространстве и во времени:

… отныне

Нерушим простой завет:

Ни в большом, ни в малом чине

На попятный ходу нет <…>

Минул срок годины горькой,

Не воротится назад.

Освоенные вплавь и ползком, отмеченные кровью, промерянные солдатским шагом, удержанные «грудью, телом» пространство и время теперь свои, за них солдат может поручиться:

Вновь отныне это свято:

Где ни свет, то наша хата,

Где ни дым, то наш костер,

Где ни стук, то наш топор.

Что ни груз идет куда-то, —

Наш маршрут и наш мотор.

Дни и версты свои еще и потому, что рубцами и шрамами «отпечатались» на теле бойца, оставили след в душе (недаром в последних главах он не раз появляется плачущим («Про солдата-сироту», «На Днепре», «В бане»), что было невозможно в начале поэмы), вре­зались в его память «на три жизни» «каждый камень, каждый ком».

Обретение власти над пространством и временем приумножает уверенность народа в своих силах. Предчувствие будущего имеет те­перь вполне реальные основания, а потому стали так свободны и ча­сты «перекресты» большого и малого плана в пространстве, возмож­но измерение времени пространством, а пространства — временем:

Праздник близок, мать-Россия,

Оберни на запад взгляд:

Далеко ушел Василий,

Вася Теркин, твой солдат;

Срок войны, что жизни век. От заставы пограничной До Москвы-реки столичной И обратно — столько рек!

В дни отступления «свободное обращение» с пространством возможно было только в горькой шутке: «Повторял: «Вперед, на запад», Продвигаясь на восток». Теперь же освобожденное пространст­во вновь легко, почти как в сказке, преодолимо. Эта легкость возвра­щает миру «Книги про бойца» беспрепятственность, свободу. Отправ­ляя труженицу-мать домой на Смоленщину, Теркин «только и сказал»: «Поезжай, кати, что с горки». Но в мире этом есть и будут пре­грады, и не случайна здесь авторская «поправка»: «Пограничный пост контрольный, Пропусти ее с конем!»

Не только сознание того, что потерян дом, что в мире есть ре­альные, трудно преодолимые преграды, но и появление в последних главах образа чужбины сдерживают радостное начало в общей ат­мосфере поэмы. Пространство и время Родины и чужбины в поэме противопоставлены. Россия-мать, ее просторы необозримы, но свои. В ней все радо­стно, приветливо, свято: и реки с раздольными плесами, и леса, и поля, и города, и деревни, и дома у дороги. День и час жизни в ней наполнены ощущением счастья:

Мать-земля родная наша,

В дни беды и в дни побед

Нет тебя светлей и краше

И желанней сердцу нет.

Чужая земля, даже освобожденная, солдату не мила. В ней «скучный климат заграничный», «поздний день встает не русский»; там нет родного размаха, ее малые масштабы, короткие дороги словно сковывают; в этом узком пространстве, вдали от лесов и полей русско­му человеку тяжело, тоскливо. Там - «черепичный щебень хрусткий»,

Всюду надписи, отметки,

Стрелки, вывески, значки,

Кольца проволочной сетки,

Загородки, дверцы, клетки —

Все нарочно для тоски...

Недаром с родной земли солдат «соступает», будто вниз, под откос, в преисподнюю. С запада

На восток, из мглы и смрада,

Как из адовых ворот,

Вдоль шоссе течет народ.

И хоть берет теперь солдат для бани воду из новых рек, они для него чужие, далекие. Ощущение свободы, легкости, уверенности возможно лишь в России, на Родине, потому так рвется душа к ней издали...

Во внутреннем мире поэмы пространство и время в высшей сте­пени «неравнодушны» к общему психологическому состоянию, мыслям и чувствам автора и героев, к действию, его движению вперед, к ком­позиции и жанру поэмы, к душевной атмосфере отдельных глав и всего произведения в целом. Пространство и время помогают раскрыть особенности психологии, мироощущения героя — воюющего советского народа, своеобразие его жизненного опыта, идеалов, глубину и масштабность исторического мышления, общее изменение психологического состояния народа за четыре военных года. Они являются наглядным, развернутым вопло­щением представлений поэта о народе как труженике и освободителе, которому подвластно время и пространство, о народе как творце исто­рии. Кроме того, пространство и время подтверждают духовную слит­ность автора с народным миром, чуткость к движениям народной души, умение стать ее голосом в годы испытаний.

«Василий Теркин» Твардовского рожден в момент наивысшего духовного подъема нации. Он отражает эпическое состояние мира, выразившееся в братском единении поэта и народа. Эпический мир поэмы – результат напряженного труда, но и счастливого для ее автора творческого «сотрудничества» с воюющим народом. Твардовский стремился не просто «заставить широкие массы людей читать стихи, найти доступ поэтической речи к их сердцам», но и «отдать» свою «Книгу про бойца» народу, стремился к тому, чтобы стихи из нее вошли в его бытовой обиход. И поэт достиг своей цели. Поэму не просто знали наизусть, она пробуждала в читателях способность к творчеству. В «Ответе читателям» Твардовский с чувством удовлетворения говорил о том, что его «Теркин» «откуда пришел - туда и уходит».

Литература

1. Абрамов А. М. Лирика и эпос Великой Отечественной войны.

Пробле­матика. Стиль. Поэтика. М., 1972.

2. Александров В. Б. Люди и книги. М., 1956.

3. Буртин Ю. Примечания // Твардовский А. Т. Собр. соч.: В 6 т. М., 1977.

4. Вильям-Вильмонт Н. Заметки о поэзии А.Т. Твардовского // Знамя. 1946.

№ 11-12.

5. Ремизова Н.А. Автор в поэме А.Т. Твардовского «Василий Теркин» //

Проблема автора в художественной литературе. Вып. II: Известия

Воронежского гос. пед. ин-та. Т. 93. Воронеж, 1969.

147