Деревенская, простая

Наша труженица-мать.

Мать святой извечной силы,

Из безвестных матерей,

Что в труде неизносимы

И в любой беде своей;

Что судьбою, повторенной

На земле сто раз подряд,

И растят в любви бессонной,

И теряют нас, солдат.

К старику-солдату Теркин недаром обращается: «Отец». Старик – отец Теркину и Теркиным по возрасту, брат по ду­ше, по солдатской доле. Его слова: «Солдат солдату брат», – сообщают «историческую глубину» явлению: советско­му солдату брат и тот «русский труженик-солдат», что защи­щал Россию «ружьем кремневым» «двести лет назад».

Русский солдат-освободитель расширяет и пространственные границы братства, становится как бы его «источником» за пределами России:

И на русского солдата

Брат француз, британец брат,

Брат поляк и все подряд

С дружбой будто виноватой,

Но сердечною глядят.

Братские отношения для советских людей равны человече­ским, они осуществляются в конкретном деле:

Он стоит; освободитель,

Набок шапка со звездой.

Я, мол, что ж, помочь любитель,

Я насчет того простой.

Мол, такая служба наша,

Прочим флагам не в упрек.

Братское единение на войне как бы страхует человека от огня, смерти. Один он им доступнее:

Не велик тебе расчет

Думать в одиночку.

Бомба - дура. Попадет

Сдуру прямо в точку.

Пока не порвана живая связь между людьми, пока можно положиться на руку того, кто рядом, смерти не тор­жествовать победу:

Подхватили, обвязали,

Дали валенки с ноги.

Пригрозили, приказали -

Можешь, нет ли, а беги.

Чтобы спасти тех, кто на том берегу ждет «подмоги», нуж­но восстановить связь между людьми, что и делает Теркин, переплывая реку. Жизнями, кровью бойцов будет обеспечена переправа:

Встанем, ноги разомнем.

Что там есть, перекалечим.

Своими руками и душевным теплом отбирают у Смерти Теркина земляки в главе «Смерть и воин»: «вырубай шинель во льду», «под­нимай», «понесли», надевают «теплую, с руки» рукавичку.

Братство в народной книге Твардовского - не «привиле­гия» войны, солдатской жизни. Оно неотделимо от мира, про­сто жизни человеческой, как неразделимы солдат и человек, солдат и труженик, солдат и крестьянин в Теркине. Братство не складывается в войне (как это утверждалось в письме А.И. Блинова), но в войну «приходит» с Теркиным, с другими героями. Облик героев дает самое полное представление о жизни довоенной. Поэт осознанно рисует ее как жизнь сво­бодную, основанную на вольном и радостном труде для блага собственного и тех, кто рядом, для всей страны, для ее на­рода. В этой жизни ничто не угнетает и не сковывает волю, чувства и действия человека, в ней правят законы высшей нравственности, нет и не может быть и помысла о лжи, пре­дательстве, подлости, лицемерии. Здесь все равны, и к каж­дому отношение вполне уважительное, стар ли ты, молод ли. Такой была жизнь не в далекой сказочной стране, а на Смоленщине, на малой родине Теркина. Здесь живут «старуха-мать», земляки, «та девчонка», «что любил ты и берег». Каждый уголок этой земли дорог и мил, на ней остались «дво­рик, стежка у колодца, где песочек золотой», завет­ное крылечко и окошко, в которое в любое время можно по­стучать, за которым ждут.

Такая жизнь является воплощением великой мужицкой мечты, она дорога герою, ради нее борется солдат с врагом-поработителем не на жизнь, а на смерть. В условиях войны жизнь довоенная милей и дороже бойцу: «Как я плакал над разбитой патефонной пластинкой с песней «Широка страна моя родная…». Каким далеким, милым, родным, желанным казался мне советский мир, которого я в те дни (выходил из окружения. — Н. Е.) был лишен», - писал поэту стар­ший сержант П.Д. Коньков. Книга Твар­довского должна была укреплять подобные чувства в читате­ле-бойце, а значит, и поддерживать его силы в бою, его волю к победе. В поэме не было места далеко не идеальному пред­ставлению самого поэта о советской действительно­сти 30—40-х годов. Война «смертным боем жаркой битвы» опалила землю. Смерть рисует перед Теркиным ставшие реальными картины:

Догола земля раздета

И разграблена, учти.

Все в забросе.

Земного рая как края всеобщего благоденствия на Смолен­щине больше не существует, но Теркин, а с ним и его зем­ляк – автор – не склонны унывать. Материальный достаток для них не главное, не ему отдан первый план в их воспомина­ниях о довоенной родине, он не является залогом счастья. Германия за войну изменилась мало, богатства ее не убыли: дома в ней похожи на замки, здесь явный избыток вещей, но они оставляют тягостное впечатление. Нельзя и помыслить о возможности братства в стане фашистов. Теркин, автор, читатель знают другое: земной рай на Родине будет восстановлен собственными руками солдата: он плотник, печник, он «от скуки на все руки», только б освобо­дить землю, остаться в живых. Будущая жизнь, за которую борется Теркин, которую он будет строить, включает в себя братство как непременное свое составляющее. В нем ее вы­сокий смысл. Сами понятия «жизнь» и «брат» в поэме не­разделимы.

Образ идеального человеческого общества, основанного на братстве и справедливости, был ответом Твардовского чер­ным силам войны Письма читателей убедят автора в правильности выбранного им пути, в том, что правда, о которой пишет он, - правда на века. Бойцы по справедливости оценят эту правду, воплощенное в поэме товарищество, авторскую веру в победу. Их письма станут историческим свидетельством подлинности самого произведения В подавляющем большинстве этих писем «я» и «мы» неразделимы. Один-два человека пишут от лица всех, от воинского подразделения. И это естественно для них: «Я не знаю, будет ли Василий Теркин противотанкистом, но истребители танков, наши гвар­дейцы, хотят видеть в нем не только бывалого солдата, но и советского гвардейца, артиллериста, и ведь он у Вас настоя­щий гвардеец, такой же, как наши», - пишет Георгий Шу­бин. От смоленцев-земляков и за них обращается к поэту Александр Титенков: «... Нравится все. Вот только у сибиряков и тамбовцев (некоторых) обида на автора, что Вася не сибиряк и не тамбовский, — зато горды смоленцы! Но на всех не угодишь». «Теркин» уравнял и объеди­нил вокруг себя и бойцов, и командиров: «Ваша поэма стала событием в жизни нашей части. С нетерпением ожидают бойцы и командиры прибытие газеты с новыми главами Ва­шей поэмы. Теркин стал нашим любимцем»; «Очень хочется пожать Вашу руку и от имени бойцов нашей части и лично от себя сказать Вам спасибо за Вашу поэму о Васи­лии Теркине», - находим в письмах Л.Я. Шматкова, Р.Е. Шелудько. Ряд подобных примеров легко продол­жить. Народная книга Твардовского не только воплощала народный идеал братства, но и способствовала его утвержде­нию в самой действительности.

К.М. Симонов пи­сал Твардовскому 8 марта 1944 года, что война в «Василии Теркине» «правдивая и в то же время не ужасная», он же считал это качество одним из главных достоинств произведения. Действительно, в поэме почти отсутствует «тяжелая тема»: показ смерти, трупов, зверского обращения фашистов с жителями оккупированных территорий. Кровавая, ужасающая сторона войны как бы закрыта для героя и автора поэмы, хотя каждому воюющему она была хорошо знакома. Одна из причин этого состоит в том, что в отношении к «тяжелой теме» автору и герою свойственно чувство такта. Для Твардовского (и это в нем от народа) органично тихое, скры­тое переживание душевного потрясения, отсутствие стремле­ния передать увиденное так, чтобы вызвать не менее сильное потрясение в душе читателя. О самом тяжком он лишь наме­кнет негромким словом, оставив «для себя» страшное и жут­кое. Душа же чуткого, преданного читателя отзовется собст­венной болью, за намеком ей откроется глубина и сила пережитого поэтом...

Во фронтовых тетрадях Твардовского встречается и натуралистическое описание поля боя при первых встречах с жертвами войны, трупами. В нем фиксируются позы убитых, положение рук, ног, головы. При этом точно определен характер раны, увечья как бы в отвлечении от того, что речь идет о людях: «Направо лежал перееханный танком, сплющенный, размеченный на равные части труп. Потом - еще и еще. Свои и финны». Интересны и значительны последние строки этого описания: «После я не рассматривал так подробно трупы и не находил в них столько жуткого». Сказано просто и мудро, сказа­но «для себя», но как много открывается за этим в личности поэта! Его глаза, сердце не могут выдержать зрелища изу­веченного человеческого тела. В «Родине и чужбине» он за­метит: «Полковник, трясущийся на телеге на руках у сани­тара, может быть, ординарца. На груди и на шее что-то свежекровавое, какие-то тряпки, - вглядываться не станешь...». «Вглядываться не станешь...» - так опре­делил сам поэт это чувство. «Вглядываться не станешь...» - и в произведениях Твардовского, будь то стихи или проза, нет и намека на натурализм, более того, в них нередко намерен­но обойден разговор об убитых и изувеченных. Солдат, ге­рой Твардовского, не мог бы сказать так, как гово­рит солдат – лирический герой Суркова:

Бродят сонные, толстые псы,

Обожравшиеся человечиной...

Или:

Черной тучей висит воронье

Над промерзлыми желтыми трупами...

В приоскольской степи ветровой

Мы идем, о домашнем калякая,

Эка невидаль! Нам не впервой.

Мы солдаты. Мы видели всякое.

Видение войны Твардовским близко видению ее рядовыми бойцами, которым нельзя отказать в объективности и трезво­сти, но при этом мужестве переживания, уважении к тя­желой теме и сдержанности в описании стра­даний, жестокостей, ежедневных столкновений со смертью. Эту особенность отмечает В.Б. Александров в рукописях бойцов, присланных в период войны в Военное издательство.

Однако есть и другая причина «осторожного» обращения поэ­та с «тяжелой темой» в работе над «Книгой про бойца». Еще в период финской кампании поэт задумывался: «Сжималось сердце при виде своих убитых. Причем особенно грустно и больно, когда лежит боец в одиночку под своей шинелькой, лежит под каким-то кустом на снегу. Где-то идут ему пись­ма по полевой почте, а он лежит… Есть и другие герои, дру­гие погибшие, а они лежат, и он лежит, но о нем уже реже вспоминают <...> Все, все подчинено главной задаче - успеху, продвижению вперед. А если остановиться, вдуматься, ужас­нуться, то сил для дальнейшей борьбы не нашлось бы». Убеждение это диктовало Твардовскому один из основных принципов отбора и компоновки материала в произведении: не включать в поэму изображение трагического быта войны, не акценти­ровать внимание на размышлениях о жертвах войны, о смерти, отыскать средства снятия внутреннего напряжения, по­рождаемого трагическим, драматическим содержанием от­дельных глав. «О страде неимоверной кровью памятного дня» поэт предоставляет право говорить будущим певцам.

Трагическое раздумье о жертвах войны прозвучит в первой части поэмы лишь однажды – в главе «Переправа». Но при этом поэт думает об общем впечатлении, которое произведет глава на читателя, – оно не­пременно должно быть оптимистическим. И юмористическая сценка с появле­нием Теркина в конце главы снимает тягостное напряжение. Полная скорби глава «Про солдата-сироту» появится в печати лишь в послед­ний период войны, когда сама «хорошая война» давала ос­нования для оптимизма. Как и в главе «Переправа», в главах «На привале», «О вой­не», «Теркин ранен», «О потере», «Поединок», «Бой в болоте», «Кто стрелял?», «Отдых Теркина» и других соседствуют рас­сказ о «тяжелой теме» и юмор. Юмор служит здесь осознан­ному смещению акцентов в предполагаемом читательском вос­приятии, он призван «уравновесить» настроение отдельных глав. В других главах («Про солдата-си­роту», «На Днепре») такую же функцию исполняет патриоти­ческий, героический пафос Еще в 1946 году юмор поэмы Н. Вильям-Вильмонт определил как «искусство преодоления горькой правды». В «Книге про бойца» как бы «совмещены усилия» юмора и патетики, благодаря чему «разряжается» атмосфера не только отдельных глав, но и всего произведения в целом.

Правда поэмы – это правда о душе солдата, о том, что и как переживает он на войне. При этом в «Теркине», как в народной сказке, исследователи чаще всего не находят никакой «психологии», сознание главного героя, некоторые из них определяют как «совершенно не рефлектирующее сознание» (Н.А. Ремизова). Подобное суждение о психологизме поэмы не представляется нам верным. Для Твардовского главнейшим документом эпохи является душа русского солдата. Настроение, мысль, чувство, слово, заключенные в каждой отдельной главе, «подтверждали и закрепляли» состояние народного духа на том или ином этапе войны. С годами эти главы складывались в своеобразную летопись духовной жизни народа, отражали движение на­родного самосознания за весь военный период. «Книга про бойца» и в этом смысле явилась историческим произведением о современности.

Психология народа отражена в поэме своеобразно. Все герои «Книги про бойца» (а в их числе и автор, и читатель) принадлежат к одному психоло­гическому типу спокойного, уравновешенного человека с устойчивым темпераментом. Это бывалый боец, крепкий духом, уверенный в своих силах и полагающийся в трудную минуту на зоркость глаза, ясность головы, умение, привычку рук и ног. Ему по силе долгие годы фронтовой нелегкой жизни, а в схватке с врагом его тело, мысли, душа, нервы подчинены разумной интуиции. Герои поэмы, как герои сказки, не знают психологической инерции, колебаний, сомнений. Миру поэмы чужды психоло­гический надрыв, расстройство, какие бывают у людей в ре­альной жизни. Мысль и чувство героев неразрывны. Они не расходятся с тем, чего требует от них общество, Родина. Общему делу боец отдает себя всего, без остатка, не жалея и жизни самой. Его душевная откры­тость, чуткость, простота, нравственная чистота остаются неизменными независимо от ситуации.

Психологические кон­фликты, психологические барьеры в процессе обще­ния героев в поэме исключены. Это обусловливает беспрепятственное и быстрое (как в сказке) взаимопонимание между героями, не сковывающее свободу раз­вития действия. При этом диапазон колебаний в душевных со­стояниях человека, отраженных поэмой, широк. Герои «Книги про бойца» по­казаны в мирной жизни и в войне, в горе и в радости. Их жизнь - это война-работа и «банный труд желанный», пляска под гармонь и поединок с фашистом, со смертью, вечерка, провожание и встреча с разоренной родной де­ревней, потеря близких и многое, многое другое. Все это требует разной, подчас взаимоисключающей реакции. Чувства солдата – боль, радость, счастье, любовь, горечь, мука, печаль, обида. Их характеризуют цельность, синтетичность, «нерасчлененность», а оттого (не всегда на виду!) глубина, полнота и сложность.

О переживаниях солдата поэт говорит, чаще всего не называя их, а только на них указывая. Что скрывается, например, за одним только словом автора «не гадаю» в стихах «Что он думал, не гадаю, Что он нес в душе своей», сказанных про солдата-сироту и ставших рефреном главы «Про солдата-сироту». «Не гадаю» не потому, что не могу знать. Нет, знаю, ох как знаю! И знание это так тяжко, таким грузом легло на мою душу, душу сочувствующего, постороннего, что нельзя и пред­положить, представить, нельзя знать, что пережил боец, остав­шийся теперь сиротой! И тем более невозможно мне, наблю­дателю, взяться передать то, чего сам не испытал, – святое пра­во на это принадлежит лишь самому обездоленному солдату...

В такой же форме выражают свои чувства и герои. Вот восклицание деда, увидевшего в одном из освободителей уже, по воле судьбы, знакомого солдата: «Так это ж ты!» (гл. «Дед и баба»). Это не просто естественная радость узнавания, тут большее: это и память о том, кто ус­пел за короткий срок так полюбиться, о ком не раз за два года вспоминали со старухой, глядя на часы, пользуясь раз­веденной пилой. И неприкрытая стариковская нежность к не­му как к уберегшемуся от пули сыну, за которого молились по ночам. И восхищение им, «орлом», верным слову, бьющим немца. И невыразимая радость от того, что вновь он, дед, его старуха свободны, вновь кругом «свои ребята», своя земля, радость возвращения к жизни...

Подобного рода «простые» чувства в характере русского человека, чья простота - высо­кое и святое качество души открытой, способной на сопереживание, доверие к другому человеку, на тихое самоустранение без вся­кого эгоистического помысла. Героям поэмы знакомы душевные потрясения, но расска­зать о самом дорогом, трогающем за душу, мешает чувство такта. И разговор о пережитом, о мыслях солдата не раз обойден. Даже в том случае, если «трудная рана», невмоготу терпеть, боец не жалуется, а кричит: «Шапку, шапку мне, иначе не поеду…». Другой пример: в главе «Поединок» автор описывает, как приятно идти солдату из разведки, вести впереди себя «язы­ка – добычу ночи», нести трофеи на виду у всех окружаю­щих и думать... Но тут-то автор и герой останавливаются. Дальше они не намерены открывать душу постороннему гла­зу: «Думать - мало ли о чем...». И действительно, расскажи обо всем – и сразу ты как будто что-то потеряешь, утратишь то, что не описать и не назвать словом. Есть такие чувства, которыми нельзя поделиться с товари­щем, которые должны храниться в душе как «бесценный» и «неприкосновенный» запас. Выставлять свою душу напоказ – это, по русским поня­тиям, не иначе как «хвалиться», и потому о том, что пережил, испытал, солдат не скажет, лишь подумает:

Я прошел такую даль,

Я видал такую муку!

И такую знал печаль! <…>

...Я про то не вспоминаю,

Не хвалюсь, а только так.

Самое дорогое, глубокое и сложное чувство для простого русского человека невыразимо, себе на помощь он не призы­вает ни броское, необычное сравнение, ни замысловатую ме­тафору. Напротив, он как бы отказывается выразить пере­житое:

Так мне стало вдруг обидно, —

Рассказать вам не могу (гл. «О герое»);

Мать-земля моя родная,

Вся смоленская родня,

Ты прости, за что - не знаю,

Только ты прости меня! (гл. «На Днепре»).

Подоб­ный способ выражения чувства не чужд и автору, «повторяющему слова героя»: «Я не то еще сказал бы, — Про себя поберегу».

Не­названное чувство обычно для поэмы, оно «спрятано» за жестом, интонацией, действием, деталью, характеризующей героя:

И ходил сторонкой, боком,

Дед по улочке своей <…>

Дед-солдат моргал неловко,

Кашлял:

- Перегруппировка...

И таинственно вздыхал <…>

- Детки! Родненькие... Детки!.. -

Уронил топорик дед .

Если чувство и названо, то словом «незаметным», «ма­лым». «Большой» смысл слово обретает в контексте, в мире поэмы. Оно как бы заставляет читателя остановиться, вду­маться, вернуться к истоку чувства, которое дало ему жизнь, - форма выражения чувства идеально соответствует характеру его обладателя:

Мне не надо, братцы, ордена,

Мне слава не нужна,

А нужна, больна мне родина,

Родная сторона!

Или:

А у нашего солдата, -

Хоть сейчас войне отбой, -

Ни окошка, нет, ни хаты,

Ни хозяйки, хоть женатый,

Ни сынка, а был, ребята,-

Рисовал дома с трубой.

То же в авторской речи:

Сразу будто не похожи

На своих, на тех ребят:

Как-то все дружней и строже,

Как-то все тебе дороже

И родней, чем час назад.

Или:

Ах, как трудно все на свете:

Служба, жизнь, зима, война.

Автору, как и герою, свойственно глубоко национальное чувство такта в отношении к чужой душе, к чужому горю. Они как бы не берут на себя право назвать прямо, точно, уверен­но, с полной убежденностью переживания того, кто рядом, лишь «догадываются» о них, оговаривая каждый раз свою догадку:

Теркин — понял ли, не понял,

Иль не верит тем словам?

(слова автора в гл. «Генерал»);

И умолкнул. И похоже,

Подчеркнуть хотел он мне,

Что таких, как он, не может

Быть в смоленской стороне; ...

Так ли, нет - сказать, - не знаю

(слова Теркина в гл. «О герое»).

Отмеченные качества психологизма поэмы явля­ются, однако, не только свидетельствами неразрывной общ­ности национальных истоков характеров героя и автора. Было и другое. Не раскрытое до конца в своей неповторимой конкретности чувство несло в себе и залог собственной все­общности. Принцип всеобщности содержания, которого Твар­довский придерживался в работе над поэмой, распространял­ся и на психологический рисунок образов. Всеобщ­ность открывала мир души героев навстречу читателю. Он мог обратить на себя любую ее ситуацию, любое слово, наполнить их лич­ными переживаниями, войти в произведение на правах героя. Не случайно так много говорят в своих письмах читатели поэмы о совершенном знании Твардовским солдатского серд­ца, о глубоком созвучии пережитого Теркиным опыту соб­ственной души, об ощущении возможности свободной взаимо­заменяемости героя и живого человека, героя и читателя: «Читатель поэмы удивляется, задает себе вопрос: “Как мог писатель описать с такой тонкостью жизнь бойца-фронтовика?” Внешний вид он мог видеть, образ жизни узнать из рассказов, но как он мог узнать, что у него на душе? Что он мыслит? <…> От читателя услышишь: “Неужели и я Теркин? Ведь здесь описано все обо мне”» (из письма красноармейца И.А. Байдужего).