Заслонясь от смерти черной

Только собственной спиной.

Ты лежишь ничком, парнишка

Двадцати неполных лет.

Вот сейчас тебе и крышка,

Вот тебя уже и нет.

В двух последних частях поэмы чаще, чем в первой, авторский голос будет выражать общенародное мнение. Автор овладел материа­лом, осознал свое место и значение на войне, стал смелее в выражении лично пережитого, посредник между ним и народом уже не нужен. Читатели-бойцы сразу почувствовали, что во второй части герой присутствует в меньшей мере, чем в первой: «И потом, Вы во второй части мало о Теркине пишете», — отметят «любители Теркина» Ачкасов, Юдин, Гукасов, Дм. Калиберда в письме 1942 года.

Организация внутреннего мира поэмы, структура ее повествования как бы заранее предполагали отсутствие различий между читателем, изображенным в произведении, и читателем реально-историче­ским. Последний необычайно легко «подключался» к миру поэмы, оказывался в простой, дружески доверительной и свободной атмосфере: он здесь не чужой, его ждут, ему рады. Его захва­тывало, увлекало ощущение того, что он не просто читатель, но отча­сти герой. Более того, читатель Твардовского, человек чуткий и скромный, едва решавшийся на письмо (так высоко для него само поня­тие «поэт», «писатель»!), стеснительно оговаривающий собственную непосвященность в литературные вопросы, вдруг начинает настаивать на продолжении «Теркина», вступать в спор с автором, высказывать советы: «Мы бы хотели, товарищ поэт, чтобы Ваш герой Василий Теркин сумел пройти в наш родной поселок Починок, посмотрел бы там на родные поля, на любимые места нашего детства и юности». Читатель обнаруживал кровную заинтересованность в сохранности каждой строки произведения, многие помнил наизусть, срав­нивал разные редакции одной и той же главы. Что бы ни делал поэт, все оказывалось под строгим «присмотром» читателя. У «Книги про бойца» появились как бы два хозяина - автор и читатель.

Реального читателя вполне устраивало то место в произведении, которое отводил ему автор. В первых же главах это положение определено «физически». В принципе, оно равно положению слушателя, к которому обращены речи Теркина. Особенно очевидно это в главе «На привале». Бойцы, с которыми беседует Теркин, ни в коей мере не индивидуализированы. В поэме появляется лишь их голос, выражающий общее мнение: «Свой!» Характер местности, где они расположились, их беседы с героем, позы, жесты, реакция на то, что говорится, всеобщи. Они, как повелось, «балагуру смотрят в рот, слово ловят жадно» и согласны с автором:

Хорошо, когда кто врет

Весело и складно <…>

Хорошо, как есть такой

Парень на походе <…>

Хорошо, что он попал,

Теркин, в нашу роту.

Принципиальной разницы между читателем и слушателем не бу­дет и дальше: речь автора и особенно Теркина отличается живой интонацией, сопровождается жестами, мимикой.

Жест, разговорная интонация, прямая обращенность к слушателю, употребление форм множественного числа вместо единственного, второго лица вместо первого, повелительного наклонения вместо изъявительного, множество обобщенно-личных, неопределенно-личных и безличных предложений, риторических вопросов, организующих вни­мание читателя, способствуют ликвидации «литературного момента» в произведении, помогают читателю согласиться «с законностью та­кого рода речи», как стихи. Этой же цели служит, по мысли автора, и «дидактический элемент», «атмосфера коллективного восприятия».

Тяготение к дидактическому началу обнаруживается в поэзии Твардовского еще в 1930-е годы Оказавшись в условиях фронта, поэт ощу­тил потребность более активного, непосредственного воздействия на читателя прямым авторским словом с целью как идейно-воспитатель­ной, так и чисто практической: нужно было научить бойцов воевать. Его стихи о героях финской войны Григории Пулькине, Володе Артюхе, Мазаеве, Трусове, Лобаеве, Шилове, Лупане и других имеют такую нацеленность, содержат поучение в форме кратких, почти афористически точных, глубоких по смыслу высказываний:

Служба — это служба,

Подвиг — это долг.

Или:

Врага уничтожить — большая заслуга,

Но друга спасти — это высшая честь.

В очерках первых месяцев Великой Отечественной войны, опубликованных Твардовским в период работы в газете Юго-Западного фронта «Красная Армия», основная задача автора просматривается без труда: помочь формированию бойца и командира, помочь научиться воевать еще необстрелянным, неопытным солдатам. Это видно по прямым авторским поучениям: «Случай сам не придумаешь. Кто его знает когда он выпадает. Нужно, покамест, просто воевать, выполнять в точ­ности любую задачу, а там видно будет».

Утвердившись в творчестве Твардовского в военные годы, дидак­тическое начало не уйдет из него до конца дней. Дидактический пафос очень ясно ощутим и в последних стихах: «В чем хочешь человечество вини...», «Допустим, ты свое уже оттопал..», «К обидам горьким собст­венной персоны...». Поучение — органичное свойство дарования поэта, как органично оно и для народной поэзии.

Агитационное, дидактическое начало в поэзии отвечало жизненным потребностям того времени, когда слово воспитывало, вело в бой, подымало в атаку. Формы агитации, воздействия словом авторы избирали различные. Одним поэтам оказалось ближе горячее, взволнован­ное, прямое обращение, как крик души: «Убей его!», «Жди меня» (К. Симонов), «Убей гада!» (С. Васильев), «Мсти, боец!» (М. Слободской), другие тяготели к форме поучительной беседы с солдатом на его же солдатском языке с шуткой, присказкой, поговоркой. Многие поэты выступали в газетах с целыми циклами таких стихов о полулубочных персонажах типа Васи Теркина, Ивана Гвоздева, Фомы Смыслова, Гриши Танкина. В стихотворных рассказах об Иване Гвоздеве, например, содержалось поучение, обращенное к бойцу, о том, как стрелять по самолетам, как вести себя в ночной разведке, как брать «языка», как обращаться с минами, как беречь коня, ухаживать за ним. Однако ни одно из перечисленных произведений не обладало та­кой силой воспитательского воздействия, как поэма Твардовского, ни одно не захватывало душу бойца полностью, как это делала она, ни одно из них не преодолело «литературного момента», той невидимой грани между автором и читателем, которую удалось преодолеть Твардовскому.

Агитационный призыв в поэме чаще всего выступает в форме поучения, знакомого каждому русскому человеку по бытующим в народной среде пословицам и поговоркам. Такое поучение близко и понятно солдатскому сердцу. Это было известно поэту еще по опыту коллективной работы над «Васей Теркиным», «Дедом Данилой», «Иваном Гвоздевым» и др. Поучение, заключенное в этих не отличавшихся высокими художественными достоинствами стихах, при случае использовалось бойцами как обычная присказка, пословица, поговорка, основную ценность которых народ, по мнению Твардовского, всегда видел не в собственно литературных их достоинствах, но в той житейской мудрости, в той жизненно необходимой истине, которая выражена в них.

Дидактическое начало в разных главах «Василия Теркина» имеет различный характер. Способ его выражения во многом характери­зует эволюцию отношений поэта и читателя-народа. Первые главы поэмы показывают, что в них, как и в юмористических стихотворных циклах во фронтовых и армейских газе­тах, автор стоит над читателем, его горизонты шире, его опыт богаче. Для поучительной беседы с читателем необходим герой. Его голос и будет звучать в главах «На привале», «Перед боем», «О войне», «О награде», «О потере», «О герое». Он же станет примером для окружающих бойцов: главы «На привале», «Перед боем», «Переправа», «Теркин ранен», «О награде», «Гармонь», «Два солдата», «Поединок». По­учение в таких формах не уйдет из поэмы до ее финала, однако для двух последних частей произведения характерны иные формы отно­шений автора и читателя. Уже во второй части для поучительной беседы автору меньше требуется герой, поэт верит в возмож­ность собственного прямого контакта с читателем. Своеобразна форма авторского поучения. Это беседа, привлекающая нравственный опыт читателя и тем самым достигающая воспитательного воздействия на него. В ней автор прямо обращается к читателю, выступающему во втором лице, и о «втором лице» ведет повествование, но при этом он и сам не устраняется: «второе лицо» вклю­чает и автора, для которого рассказ о себе самом тоже возможен во втором лице единственного числа, возможны и обращения к себе самому с употреблением форм повелительного наклонения:

Фронт, война. А тут иное:

Выводи коней в ночное,

Торопись на «пятачок».

Отпляшись, а там сторонкой

Удаляйся в березняк,

Провожай домой девчонку

Да целуй — не будь дурак,

Налегке иди обратно,

Мать заждалася...

«Организовывая» такую беседу, поэт, конечно, в первую очередь должен иметь в виду всеобщность ее содержания. Только в этом слу­чае она может уложиться в формы повествования, претендующие на широчайший охват субъектов речи.

От первой ко второй части поэмы меняется и смысл поучений. Если в первой части они помогают солдатам осознать свой долг перед Родиной, поверить в победу («Перед боем», «О войне», «Два солдата», «Поединок»), убедить в необходимости драться не ради наград, а ради России («О награде»), то во второй - воспитывают, укрепляют в солдатской душе стойкость, активность в боевом деле («Кто стрелял?», «В наступлении»), рожда­ют силы, чтобы бороться со смертью, верить в жизнь, в счастье труда на родной земле («Смерть и воин»), учат верить в тех, под чьим на­чалом солдат воюет («Генерал»), в справедливость законов Родины («Бой в болоте»), в доброе будущее, помогают преодолевать душевную тяжесть и боль при встрече с разоренной родной землей («О себе», «Смерть и воин»).

В третьей части автору как будто уже и нечему учить героя и читателя. К 1944 году к поэту придет ощущение собствен­ной второстепенности, ненужности на войне. Оно выльется в «Родине и чужбине» в признание: «Мы хекаем, а люди рубят. Мы взяли на себя функцию, неотрывную от самого процесса делания войны: изда­вать те возгласы, охи, ахи и т. п., которые являются, когда человек воюет. Для него каждый новый этап, каждый данный рубеж либо пункт, за который он должен практически биться, нов и не может не занимать всех его психофизических сил с остротой первоначальной свежести. А для нас, хекающих, все это уже похоже-похоже, мы уже по тысячам таких поводов хекали». Подобная же мысль будет высказана в набросках неосуществленной главы «Теркина» «Кто во­юет на войне». Именно поэтому, начиная с третьей главы «От автора», в поэме звучит мотив вины и памяти: «должны мы помнить…», «вспомним, братцы…», «я забыть того не вправе...». Тем самым сохраняется и углубляется единство, равенство автора, героя и читателя. Но не автор «опустился» до народа, а сам народ признал автора равным себе, в полной мере доверяет ему говорить за себя. У автора и народа-читателя общие литературные вкусы, общий взгляд на достоинства художественного произведения:

Пусть читатель вероятный

Скажет с книжкою в руке:

– Вот стихи, а все понятно,

Все на русском языке...

Я доволен был бы, право,

И – не гордый человек –

Ни на чью иную славу

Не сменю того вовек.

Но народ и выше автора по своей исторической роли: он совершил большое дело - победил фашизм, отдав лучших своих доче­рей и сыновей ради победы; тем самым как бы разомкнул хронологи­ческие рамки войны и включил ее в большую Историю. А вместе с ними, с погибшими, навсегда вошла в историю и «Книга про бойца». Твардовский еще дописывал поэму и в то же время уже смотрел на нее из будущего, как бы с большой исторической дистанции:

Скольких их на свете нету,

Что прочли тебя, поэт,

Словно бедной книге этой

Много, много, много лет.

Чувство вины перед павшими рождается здесь, в «Теркине», оно не уйдет из жизни поэта до конца его дней.

Своего «Теркина» Твардовский адресовал не читателю-«интеллектуалу», принимающему лишь книжную, неживую поэзию, ограниченному, черствому душой, глухому сердцем ханже от литературы. Ей не страшны его холодные прямолинейные суждения:

Что ей критик, умник тот,

Что читает без улыбки,

Ищет, нет ли где ошибки,

Горе, если не найдет.

Не о них «внутренне гадает» поэт. Он знает, уверен: ему принадлежит читатель чуткий сердцем, принимающий прочитанное душой, русский человек в святом и полном значении этого слова. Он «выверяет» поэму по душе солдата-читателя. Ей не прожить на войне без «прибаутки или присказки какой», что «веселит бойца в походе». Поэт хочет, «чтобы радостью нежданной у бойца согрелась грудь» при чтении его поэмы. В долгую будущую жизнь он отправляет ее с добрым напутствием-посвящением: «Всем сердцам, чей дорог суд».

Автор «Книги про бойца» стремился дойти до сердца читателей, стать любимым теми людьми, которые «далеко не всегда являются читателями стихов». Основное и необходимое условие для этого – правда в произведении. Так считает поэт, с этого начинает разговор с читателем в своей книге. В послевоенной статье о М.В. Исаковском Твардовский выскажет глубокое убеждение: «… все лучшее в полувековом развитии нашей литературы обязано именно этим исходным принципам художнического отношения к действительности – искренности и правдивости».

Определяя жанр поэмы как «Книгу про бойца», поэт исходит из знакомых ему с детства народных представлений о книге как предмете «серьезном, достоверном, безусловном». Ему дорого несколько наивное извечное народное убеждение: в книге все правда. Через много лет после окончания войны об одном из авторов-непрофессионалов он скажет: «Возможно, он еще на такой стадии своих литературных представлений, когда человек искренне полагает, что бумага не терпит лжи и утайки. Если уж пишешь, то пиши все, как было, не лукавь. Это то же самое святое отношение к книге, какое бывает в детстве или раньше было у мужиков: в книге все правда, в книге не может быть неправды. Наивное, но трогательное и дорогое представление о книге, о литературе». Письма читателей к Твардовскому свидетельствуют о том, что фронтовики не сомневались в достоверности его «Книги про бойца», искали и находили в ней правду: «Читая «Василия Теркина» с начала до конца, я видел прежде всего самого себя, своих близких боевых товарищей, - всю нашу славную боевую фронтовую семью во всем ее поистине правдивом облике. До самых мельчайших подробностей, буквально во всех мелочах я видел только правду, жизнь» (из письма сержанта П. Пономаренко).

Письма фронтовиков – свидетельство того, что и большое, и малое, о чем говорит автор, близко каждому воину. Правда войны завоевывает сердце читателя-солдата сразу и «не отпускает» его до конца произведения. Достичь подобного результата можно было, только проявив необыкновенную жизненную зоркость, точность и выразительность письма. Эти, постоянные для Твардовского, качества в «Книге про бойца» приобретают особую значимость. Стремясь усилить ощущение достоверности описываемого, в нее поэт вводит повествование от лица свидетеля событий: автора, героя, читателя. Твардовский устраняет между ними временные, пространственные, социальные, литературные и прочие препятствия. Благодаря этому правда поэмы становится правдой живого, непосредственного личного свидетельства – качество, высоко ценимое в произведении народом и особенно воюющим читателем-солдатом. Поэт видел требование именно такой правды в письмах бойцов, принимавших Теркина за реального человека, воюющего на фронте, за хорошего знакомого автора.

В выступлении на X пленуме Правления Союза писателей СССР 19 мая 1945 года Твардовский приводил широко распространенное в офицерской среде убеждение: Лев Толстой был непосредственным участником войны 1812 года. По этому поводу он заметил: «В этом наивном и упорном утверждении замечательно то, что оно выявляет наивысшее доверие художнику, который говорит правду: она – правда – выглядит как обязательно личное и живое свидетельство.

Я думаю, к этому нужно стремиться. Было так или не было, воевал ты или нет, может быть, в это время частушки сочинял, а надо, чтобы в том, как ты напишешь, читатель видел правду, доверяясь твоему живому обязательному свидетельству».

В «Василии Теркине» достоверность личного живого свидетельства – это не литературная мистификация. Правда войны постигалась Твардовским на фронте, рождалась из его непосредственных наблюдений. Это легко доказать, сравнив содержание записей из фронтовой тетради поэта «С Карельского перешейка» и текст «Книги про бойца». Из записей: «Сдунешь снег с лица – жив? Мертв?»; из поэмы:

А быть может, там с полночи

Порошит снежок им в очи,

И уже давно

Он не тает в их глазницах

И пыльцой лежит на лицах –

Мертвым все равно (гл. «Переправа»).

Из записей: «Лейтенант Афонин пишет в донесении: “Дот (финский. – Н.Е.) подрывать не следует, так как тут очень хорошо, можно чай пить” (Намерзся, бедняга, в своих импровизированных землянках)»; из поэмы:

Бьют неплохо, спору нету,

Добрым словом помяни

Хоть за то, что погреб этот

Прочно сделали они.

Прочно сделали, надежно –

Тут не то, что воевать,

Тут, ребята, чай пить можно,

Стенгазету выпускать (гл. «Теркин ранен»).

Из записей: «Какое благо баня на фронте! Ни с чем этого не сравнить. И удивительная штука: банька маленькая, уже достаточно захламленная нашими, народу моется много, тесновато, грязновато, воды маловато, а все выходят чистые, все успевают отпарить и смыть с себя грязь, пот и усталость»;

из поэмы:

На околице войны –

В глубине Германии –

Баня! Что там Сандуны

С остальными банями!

На чужбине отчий дом –

Баня натуральная… (гл. «В бане»).

Подобные сопоставления легко было бы продолжить, однако и приведенные здесь доказывают, что правда войны в поэме - это правда не из вторых рук. В книге вступает в силу свойственный поэту принцип конкретности и точности отражения действительности (обстановки, поз и действий героев, их чувств, мыслей), благодаря которому она входит в произведение в своем неповторимом историческом облике. Так, как думает герой Твардовского, думают многие: то, что он пережил, пережили миллионы. И здесь небезынтересно сравнение фронтовой рукописи И.А. Колодникова и «Книги про бойца». Сам Твардовский видел глубокую душевную близость Теркина и Колодникова. Прочитав отрывки из рукописи этого солдата, вошедшие в статью В.А. Александрова «Фронтовые рукописи», поэт говорил одному из своих собеседников: «Вы знаете, что я подумал: если бы Теркин был реальным лицом, он мог бы написать колодниковскую рукопись, в нем ведь то же самое сочетание серьезности и лукавства, прирожденной ловкости и честности, умения жить для людей и себя не обидеть».

Вот как описывает Колодников собственные ощущения при первой бомбежке: «Самолет сделал залет и начал пикировать. Я по нему начал вести огонь из винтовки. И когда он пустил десятка полтора маленьких бомб, мне показалось, что я его подбил и из него полетели щепки, а что он пикировал, то я думал, что он падает.

Я был удивлен и даже кричал «ура». Но когда бомбы начали рваться на земле, то на меня нашла страшная ужасть. Последняя очередь бомб, мне казалось, летит прямо на меня. Я бросил винтовку и начал толкать в землю голову. Когда кончилась эта страсть, я долго не вынал головы, ибо боялся, как бы еще не начали рваться». У Твардовского чувства солдата переданы иными словами, но они те же самые:

Ты, как гвоздь, на этом взгорке

Вбился в землю… <…>

Ждут, молчат, глядят ребята,

Зубы сжав, чтоб дрожь унять <…>

И какой ты вдруг покорный

На груди лежишь земной,

Заслонясь от смерти черной

Только собственной спиной.

Ты лежишь ничком, парнишка

Двадцати неполных лет.

Вот сейчас тебе и крышка,

Вот тебя уже и нет. <…>

Смерть грохочет в перепонках…

Это потом, когда привыкнет, на привале, не под бомбежкой, солдат посмеется над своими страхами, над страхами новичков:

Вот под первою бомбежкой

Полежишь с охоты в лежку,

Жив остался – не горюй:

Это – малый сабантуй.

Бойцу-читателю было «дорого и больно» находить в поэме точное описание собственных переживаний. Недаром у некоторых фронтовиков после прочтения тех или иных глав, по словам красноармейца И.А. Байдужего, «не хватило молчания»: столь страстно было желание написать автору. Ему доверяли как человеку с общей судьбой, близкому, родному по духу, равному со всеми в правах на жизнь и смерть: «Прочитал все, что мог достать, с уверенностью могу сказать, если ошибусь, не намного, что вы прошли путь от рядового солдата до подполковника… Иначе я представить не могу, потому что нельзя написать так правдиво, не испытав всего»; «Наверное, этот самый Твардовский тоже живет на переднем?» Благодаря своей правдивости для многих читателей поэма – произведение неповторимое, единственное, лучшее на всю жизнь. Об этом читаем в письмах И.А. Байдужего, В. Филатова, П.Д. Конькова, П. Пономаренко, А. Родина, А. Хвороста, Ф. Каманина, А. Демидова, В. Усольцева, А.И. Блинова, П.И. Малолетко, Д. Талалаева, В.Д. Мукусева и др.

В выборе в качестве героя произведения рядового солдата-пехотинца выразилась историческая концепция поэта, его убеждение, что человек, творящий историю, сам является историческим лицом, на войне герой – каждый, кто честно исполняет свой долг, рискуя главным, что у него есть, – собственной жизнью. Твардовский верил, что «живая память» будущих поколений воздаст по заслугам каждому, «в одной бессмертной книге будут все навек равны».

Однако поэт хорошо понимал и другое: «в такой суровой войне необыкно­венно легко забывается отдельный человек. Убит, и все. Нуж­но еще удивляться, как удерживается какое-нибудь имя в списках награжденных». В поэме об этом он скажет:

И бывает так, не скроем,

Что успех глаза слепит:

Столько сыщется героев,

Что – глядишь – один забыт.

Это видели, понимали и простые солдаты. Один из непосредственных участников сражений Ко­лодников, фронтовая рукопись которого восхищала Твардов­ского, писал: «Был я дважды представлен к награде, но пока все попусту... потому что командование менялось. Но думаю, что в следующих боях я обновлю свои прошлые достижения и буду учтен командова­нием».

При всем том простые бойцы осознавали и свою историческую роль. Это поэт тоже видел. Сразу после войны он отметит следующее: «У мужичка, который пропер от Волги и до Берлина, у него повышенная самооцен­ка. Он знает себе цену. Не то, чтобы он кичится, но он смот­рит на себя очень уважительно». Эта уважительность в нем, по мнению поэта, от ощущения в годы войны своего «высокого назначения» как человека, участвующего в свершении огромного исторического события. В этом ощущении видел автор «Теркина» и толчок к творчеству для большинства бойцов, занявшихся на фронте писательством, потому прощал им неумелость, а иногда и графоманию. По поводу стихов одного из бойцов-графоманов он замечал: «И все-таки будем снисходительны. Сидя в окопе, глядя в глаза смерти, человеку страшно: убьют и никто не вспомнит. И он наивно думает, что стихами оставит память о себе». Прощает поэт неумелость фронтовикам, авторам рукописей об иных периодах русской истории А.С. Бартову, П.Д. Набокову, так как побудительной причи­ной для их творчества было не желание прославиться, а другое: они хотели «закрепить в людской памяти не себя, а то, что с ними произошло».

Война изменила «измерение» действительности. Теперь «историческим свидетельством» становится не только воюющий человек, но и все, что с ним связано, самые обыкновенные предметы, ранее в таком качестве не воспринимавшиеся: гармонь, шинель, шапка, ре­мень, сапоги, кисет, солдатское белье, щи, каша, землянки... В газетах военных лет значи­тельное место отводится не только вопросам политического порядка, сведениям с фронта, учебе командного и рядового составов, но и материалам, освещающим быт бойцов. Рядом с сообщениями и очерками о героических подвигах советских солдат, о зверствах фашистов нередки заметки о фронто­вых банях, о бойцах-поварах, о работе полевых прачечных отрядов, о прифронтовых домах отдыха для бойцов. Быт и подвиг как бы уравниваются в правах, забота о быте бойца становится заботой о победе.

По мнению Твардовского, весь бытовой уклад жизни, отношения на фронте несут в себе «много замечательного», приобретают историческую значимость. Осмысливать в таком качестве бытовые явления были склонны и многочисленные авто­ры-бойцы, печатавшиеся в годы войны во фронтовых и ар­мейских газетах. Они пишут о шинели (А. Гайдай «Мы мно­гое в песнях воспели», А. Волин «Песенка о шинели»), о ки­сете (П. Гришин «Есть у каждого подарок», И. Карасев «Солдатский дорог нам досуг»), о ложках (А. Геталов «Фрон­товая ложка»), о носовом платке (А. Никитин «Проплывали тучи над степным простором») и о других, совершенно, каза­лось бы, незначительных и непоэтических вещах.

То, что в мирных условиях было обычно и, по причине своей прозаичности, не могло стать предметом общеинтересным, достойным художественного воплощения, в период войны приобретает другое, едва ли не первостепенное значение в жизни солдата, в деле победы. В условиях военного быта совершается полный жизненный цикл героев поэмы Твардовского: здесь и работа, и отдых, и дом, и семья, и будни, и праздник, и подвиг, и смерть... Война как большое историческое событие и общенародное бедствие начинается для воюющего человека с ее тяже­лейшего быта, а потому и «Книга про бойца» начинается с рассказа о нем: «На войне, в пыли походной…», «На войне, в быту суровом, в трудной жизни боевой…». Рассказ о вой­не, в представлении поэта, — это рассказ о ее каждодневности:

Про огонь, про снег, про танки,

Про землянки да портянки,

Про портянки да землянки,

Про махорку и мороз.

В быту вой­ны рождается и подвиг, и его осмысление, как и осмысление всей войны. В «Книге про бойца» бытовое «боль­ше самого себя, это форма ч е л о в е ч е с к о г о», – пишет Ю. Буртин. И добавим: героического, философского, самой истории. Для авторского художественного мышления, близкого фольклорному, характерны слитность, неразделенность бытового и философского, исторического, нравственного, социального, психологического начал. Нечто подобное обнаружит В. Александров в опубликованных им фрон­товых рукописях, например, в рукописи И.Н. Зуева, То же можно увидеть в стихах солдат, собранных И.И. Дорониным в книге «О Родине, о мужестве, о славе».