Глава XV

О том, что трудности распаляют наши желания

...Красота, сколь бы могущественной она не была, не в состоянии без этого восполнения заставить поклоняться себе. Взгляните на Ита­лию, где такое обилие ищущей покупателя красоты, и притом красо­ты исключительной; взгляните, к скольким уловкам и вспомогатель­ным средствам приходится ей там прибегать, чтобы придать себе привлекательность! И все же, что бы она ни делала, поскольку она продажна и доступна для всех, ей не удается воспламенять и захва­тывать. Вообще — и это относится также к добродетели — из двух равноценных деяний мы считаем более прекрасным сопряженное с большими трудностями и большей опасностью.

Там же.— С. 335.

Глава XVII

О самомнении

[замысел и его осуществление; античность как

норма и образец; роль содержания в искусстве нового времени;

изящество простоты и безыскусственности;

индивидуальность художника и традиция;

единство телесной и духовной красоты;

социальная роль красоты]

Пред моей душой постоянно витает идея, некий неотчетливый, как во сне, образ формы, неизмеримо превосходящий ту, которую я при­меняю. Я не могу, однако, уловить ее и использовать. Да и сама эта

364

идея не поднимается, в сущности, над посредственностью, И это дает мне возможность увидеть воочию, до чего же далеки от наиболее воз­вышенных взлетов моего воображения и от моих чаяний творения, созданные столь великими и богатыми душами древности. Их писа­ния не только удовлетворяют и заполняют меня; они поражают и пронизывают меня восхищением; я явственно ощущаю их красоту, я вижу ее, если не полностью, не до конца, то во всяком случае в такой мере, что мне невозможно и думать о достижении чего-либо похоже­го. За что бы я ни брался, мне нужно предварительно принести жерт­вы грациям...

... Они ни в чем не сопутствуют мне; все у меня топорно и гру­бо; всему недостает изящества и красоты. Я не умею придавать ве­щам ценность свыше той, какой они обладают на деле: моя обработ­ка не идет на пользу моему материалу. Вот почему он должен быть у меня лучшего качества; он должен производить впечатление и блестеть сам по себе. И если я берусь за сюжет попроще и позани­мательнее, то делаю это ради себя, ибо мне вовсе не по нутру чопор­ное и унылое мудрствование, которому придается весь свет... Я не умею ни угождать, ни веселить, ни подстрекать воображение. Луч­ший в мире рассказ становится под моим пером сухим, выжатым и безнадежно тускнеет. Я умею говорить только о том, что продумано мною заранее...

...О каком бы предмете я ни высказывался, я охотнее всего вспоминаю наиболее сложное из всего, что знаю о нем. Цицерон счи­тает, что в философских трактатах наиболее трудная часть — вступление. Прав он или нет, для меня лично самое трудное заклю­чение. И вообще говоря, нужно уметь отпускать струны до любого потребного тона. Наиболее высокий — это как раз тот, который реже всего употребляется при игре.

Чтобы поднять легковесный предмет, требуется по меньшей мере столько же ловкости, сколько необходимо, чтобы не уронить тя­желый. Иногда следует лишь поверхностно касаться вещей, а иной раз, наоборот, надлежит углубляться в них.

Мне хорошо известно, что большинству свойственно копо­шиться у самой земли, поскольку люди, как правило, познают вещи по их внешнему облику, по облегающей их коре, но я знаю также и то, что величайшие мастера, и среди них Ксенофонт и Платон, снисхо­дили нередко к низменной и простонародной манере говорить и об­суждать самые разнообразные вещи, украшая ее изяществом, кото­рое свойственно им во всем.

Впрочем, язык мой не отличается ни простотой, ни плавнос­тью; он шероховат и небрежен, у него есть свои вольные прихоти, ко­торые не в ладу с правилами; но каков бы он ни был, он все же нравит­ся мне, если и не по убеждению моего разума, то по душевной склонности.

365

Однако я хорошо чувствую, что иной раз захожу, пожалуй, че­ресчур далеко и, желая избегнуть ходульности и искусственности, впадаю в другую крайность...

...И если мои склонности влекут меня скорее к воспроизведе­нию стиля Сенеки, то это не препятствует мне гораздо выше ценить стиль Плутарха. Как в поступках, так и в речах я следую, не мудрст­вуя, своим естественным побуждениям, откуда и происходит, быть может, то, что я говорю лучше, чем пищу. Деятельность и движение воодушевляют слова, в особенности у тех, кто подвержен внезапным порывам, что свойственно мне, и с легкостью воспламеняется; поза, лицо, голос, одежда и настроение духа могут придать значитель­ность тем вещам, которые сами по себе лишены ее, — и даже пустой болтовне. Мессала у Тацита жалуется на то, что узкие одеяния, при­нятые в его время, а также устройство помоста, с которого выступа­ли ораторы, немало вредили его красноречию.

...Красота — великая сила в человеческих отношениях; это она прежде всего остального привлекает людей друг к другу, и нет чело­века, сколь бы диким и хмурым он ни был, который не почувствовал бы себя в той или иной мере задетым ее прелестью. Плоть составляет значительную часть нашего существа, и ей принадлежит в нем ис­ключительно важное место. Вот почему ее сложение и особенности заслуженно являются предметом самого пристального внимания. Кто хочет разъединить главнейшие составляющие нас части и отде­лить одну из них от другой, те глубоко не правы; напротив, их нужно связать тесными узами и объединить в одно целое; необходимо пове­леть нашему духу, чтобы он не замыкался в себе самом, не презирал и не оставлял в одиночестве нашу плоть (а он и не мог бы сделать это­го иначе, как из смешного притворства ), но сливался с нею в тесном объятии...

...Школа перипатетиков, из всех философских школ наиболее человечная, приписывала мудрости одну-единственную заботу, а именно — печься об общем благе этих обеих живущих совместной жизнью частей нашего существа и обеспечивать им это благо. Пери­патетики полагали, что прочие школы, недостаточно углубленно за­нимаясь рассмотрением вопроса об этом совместном существовании, в равной мере впадали в ошибку, уделяя все свое внимание, одни — телу, другие — душе, и упуская из виду свой предмет, человека, и ту, кого они, вообще говоря, признают своей наставницей, то есть природу.

Весьма возможно, что преимущество, даруемое нам природой в виде красоты, и повело к первым отличиям между людьми и к тому неравенству среди них, из которого и выросло преобладание одних над другими...

Там же.  С. 362—366.

366

Книга третья