Глава XXX

Об умеренности

...Я люблю натуры умеренные и средние во всех отношениях. Чрез­мерность в чем бы то ни было, даже в том, что есть благо, если не ос­корбляет меня, то во всяком случае, удивляет, и я затрудняюсь, ка­ким бы именем ее окрестить. И мать Павсания, которая первая изоб­личила сына и первой понесла камень для его умерщвления, и диктатор Постумий, осудивший на смерть своего сына только за то, что пыл юности увлек того во время успешной битвы с врагами и он оказался немного впереди своего ряда, кажутся мне скорее странны­ми, чем справедливыми.

Там же.— С. 254255.

Глава XXXVIII

О том, что мы смеемся и плачем от одного и того же

....когда я браню моего слугу, я браню его от всего сердца, и проклятия мои искренние, а не притворные; но пусть только уляжется мое раз­дражение, и у того же слуги будет нужда во мне, я охотно сделаю все, что в моих силах, словно я начал читать совсем новую главу. Когда я называю его болваном или ослом, у меня нет в мыслях прилепить к нему навсегда эти прозвища, и я не считаю, что противоречу себе, когда, через короткое время, называю его славным малым. Нет таких качеств, которые целиком и сполна господствовали бы в нас. Если бы разговаривать с самим собой не было бы свойством сумасшедших, то каждый день могли бы слышать, как я ворчу на себя, обзывая себя дерьмом. И все же я не считаю, чтобы это слово могло служить точ­ным моим определением.

Там же.— С. 301.

Глава xl

Рассуждение о Цицероне

[форма и содержание; богатство мысли и формы;

роль недосказан­ности; трудность выражения глубокого чувства;

непосредствен­ность в искусстве]

...Когда я слышу тех, кто распространяется о языке моих опытов, должен сказать, я предпочел бы, чтобы они помолчали, ибо они не столько превозносят мой слог, сколько принижают мысли, и эта критика

358

особенно язвительна именно потому, что она косвенная. Может быть, я ошибаюсь, но вряд ли многие другие больше меня заботились именно о содержании. Худо ли, хорошо ли, но не думаю, чтобы какой-либо дру­гой писатель дал в своих произведениях большее Богатство содержа­ния или, во всяком случае, разбросал бы его более густо, чем я на этих страницах. Чтобы его было еще больше, я в сущности напихал сюда од­ни лишь заглавные положения, а если бы я стал их еще и развивать, мне пришлось бы во много раз увеличить объем этого тома. А сколько я раскидал здесь всяких историй, которые сами по себе как будто не име­ют существенного значения!... Зачастую они заключают в себе, незави­симо от того, о чем я говорю, семена мыслей, более богатых и смелых, и, словно под сурдинку, намекают о них и мне, не желающему на этот счет распространяться, и тем, кто способен улавливать те же звуки, что и я. Возвращаясь к дару слова, я должен сказать, что не нахожу большой разницы между тем, кто умеет только неуклюже выражаться, и теми, кто ничего не умеет делать, кроме как выражаться изящно...

...Я смертельно ненавижу все, что хоть сколько-нибудь пахнет лестью, и поэтому, естественно, имею склонность говорить сухо, кратко и прямо, а это тем, кто меня плохо знает, кажется высокоме­рием. С наибольшим почтением отношусь я к тем, кому не расточаю особо почтительных выражений, и если душа моя устремляется к кому-либо с радостью, я уже не могу заставить ее выступать шагом, которого требует учтивость. Тем, кому я действительно принадлежу всей душой, я предлагаю себя скупо и с достоинством и меньше всего заявляю о своей преданности тем, кому больше всего предан. Мне ка­жется, что они должны читать в моем сердце и что всякое словесное выражение моих чувств только исказит их...

...Я всегда пишу свои письма торопливо и так стремительно, что, хотя у меня отвратительный почерк, я предпочитаю писать их своей рукой, а не диктовать другому, так как не могу найти человека, который бы поспевал за мной, и никогда не переписываю набело...

...Те письма, на которые я затрачиваю больше всего труда, как раз самые неудачные: когда письмо не удалось мне сразу, значит мне не удалось вложить в него душу. Приятнее всего для меня начинать безо всякого плана: пусть одно слово влечет за собой другое.

Там же.—С. 319, 320, 322, 323.

Глава LIV

О суетных ухищрениях

[непосредственность народного искусства]

...Простые крестьяне — честные люди; честные люди также — фило­софы или, в наше время, натуры сильные и просвещенные, обогащенные широкими познаниями в области полезных наук. Метисы, пренебрегшие первой ступенью полной безграмотности и не достигшие

359

ступени высшей ( то есть сидящие между двух стульев, как на­пример, я сам и многие другие), являются людьми опасными, нера­зумными, докучными: они-то и вносят в мир смуту. Что касается ме­ня, то я стараюсь, насколько это в моих силах, вернуться к первона­чальному, естественному состоянию, которое совсем напрасно пытался покинуть.

Народная и чисто природная поэзия отличается непосредст­венной свежестью и изяществом, которые уподобляют ее основным красотам поэзии, достигшей совершенства благодаря искусству, как свидетельствуют об этом гасконские вилланели и песни народов, не ведающих никаких наук и даже не знающих письменности. Поэзия посредственная, занимающая место между этими двумя крайностя­ми, находится в пренебрежении, не ценится и не почитается...

Там же.—С. 391.

Книга вторая

Глава Х

О книгах

[критика прихоти фантазии; утверждение простоты формы;

гармония целого и эффектные детали, простая и запутанная фабула; скрытые и обнаженные приемы воздействия

...Если я при чтении натыкаюсь на какие-нибудь трудности, я не бьюсь над разрешением их, а попытавшись раз-другой с ними спра­вится, прохожу мимо.

Если бы я углубился в них, то потерял бы только время и сам потонул бы в них, ибо голова моя устроена так, что я обычно усваи­ваю с первого же чтения, и то, чего я не воспринял сразу, я начинаю еще хуже понимать, когда упорно бьюсь над этим. Я все делаю весе­ло, упорство же и слишком большое напряжение действуют удруча­юще на мой ум, утомляют и омрачают его. При вчитывании я начи­наю хуже видеть и внимание мое рассеивается. Мне приходится от­водить глаза от текста и опять внезапно взглядывать на него;

совершенно так же, как для того, чтобы судить о красоте алого цвета, нам рекомендуют несколько раз скользнуть по нему глазами, неожи­данно отворачиваясь и опять взглядывая...

...Я редко берусь за новых авторов, ибо древние кажутся мне более содержательными и более тонкими... Скажу еще — может быть, смело, а может, безрассудно, — что моя состарившаяся и отя­желевшая душа нечувствительна больше не только к Ариосто, но и к доброму Овидию: его легкомыслие и прихоти фантазии, приводив­шие меня когда-то в восторг, сейчас не привлекают меня.

Я свободно высказываю свое мнение обо всем, даже о вещах, превосходящих иногда мое понимание и совершенно не относящих­ся к моему ведению. Мое мнение о них не есть мера самих вещей,

360

оно лишь должно разъяснить, в какой мере я вижу эти вещи. Когда во мне вызывает отвращение, как произведение слабое, «Аксиох» Платона, то, учитывая имя автора, мой ум не доверяет себе: он не настолько глуп, чтобы противопоставлять себя авторитету стольких выдающихся мужей древности, которых он считает свои­ми учителями и наставниками и вместе с которыми он готов оши­баться. Он ополчается на себя и осуждает себя либо за то, что оста­навливается на поверхности явления, не будучи в состоянии про­никнуть в самую его суть, либо за то, что рассматривает его в каком-то ложном свете. Мой ум довольствуется тем, чтобы только оградить себя от неясности и путаницы, что же касается его слабо­сти, то он охотно признает ее. Он полагает, что дает правильное ис­толкование явлениям, вытекающим из его понимания, но они неле­пы и неудовлетворительны. Большинство басен Эзопа многосмысленно и многообразно в своем значении. Те, кто истолковывает их мифологически, выбирает какой-нибудь образ, который хорошо вяжется с басней, но для многих это лишь первый попавшийся и по­верхностный образ; есть другие более яркие, более существенные и глубокие образы, до которых они не смогли добраться: так же по­ступаю и я...

...Мне часто приходило на ум, что в наше время те, кто берется сочинять комедии, как, например, итальянцы, у которых есть в этой области большие удачи, заимствуют три-четыре сюжета из комедий Теренция или Плавта и пишут на этой основе свои произведения.

В одной комедии они нагромождают пять-шесть новелл Бок­каччо. Такой способ добычи материала для своих писаний объясня­ется тем, что они не доверяют своим собственным дарованиям, им необходимо нечто прочное, на что они могли бы опереться и, не имея ничего своего, чем они могли бы нас привлечь, они хотят заинтересо­вать нас новеллой. Нечто обратное видим мы у Теренция: перед со­вершенством его литературной манеры бледнеет интерес к его сю­жету; его изящество и остроумие все время приковывают наше вни­мание, он всегда так занимателен и так восхищает нашу душу своим талантом, что мы забываем о достоинствах его фабулы.

Liquidos puroque similimus anni («Подобный чистому и про­зрачному ручью»(Гораций. Послания, П, 2,120).

Это мое соображение приводит меня к другому замечанию. Я вижу, что прекрасные античные поэты избегали не только напы­щенности и причудливой выспренности испанцев или петраркистов, но даже тех умеренных изощрённостей, которые являются украше­нием всех поэтических творений позднего времени. Всякий тонкий знаток сожалеет, встречая их у античного поэта, и несравненно боль­ше восхищается цветущей красотой и неизменной гладкостью эпи­грамм Катулла, чем теми едкими остротами, которыми Марциал уснащает

361

концовки своих эпиграмм. Это и побудило меня высказать выше то же соображение, которое Марциал высказывал примени­тельно к себе, а именно:

...minus illi ingenio laborandum fuit,

in cuius locum materia succeserat.

(«...не приходилось делать больших усилий там, где ум заменен был сюжетом» //Марциал. Предисловие к VIII главе.)

Поэты первого рода без всякого напряжения и усилий легко проявляют свой талант: у них всегда есть над чем посмеяться, им не нужно щекотать себя, поэты же нового времени нуждаются в посто­ронней помощи. Чем у них меньше таланта, тем важнее для них сю­жет. Они взбираются на коня, потому что чувствуют себя недостаточ­но твердо, стоя на собственных ногах. Это совершенно похоже на то, что можно наблюдать у нас на балах, когда люди простого звания, не обладая хорошими манерами нашего дворянства, стараются отли­читься какими-нибудь рискованными прыжками или другими нео­бычными движениями и фокусами. Точно так же и дамы лучше умеют держаться при таких танцах, где есть различные фигуры и телодви­жения, чем во время торжественных танцев, когда им приходится только двигаться естественным шагом, сохраняя свое обычное изяще­ство и умение непринужденно держаться. Мне приходилось равным образом видеть, как превосходные шуты, оставаясь в своем обычном платье и ничем не отличаясь в своих манерах от прочих людей, достав­ляли нам все то удовольствие, какое только может давать их искусст­во, между тем как ученикам и тем, кто не имеет такой хорошей выуч­ки, чтобы нас рассмешить, приходится напудрить себе лицо, напялить какой-нибудь наряд и строить страшные рожи. В правильности вы­сказанного мною суждения можно лучше всего убедиться, если срав­нить «Энеиду» с «Неистовым Роландом». Стих Вергилия уверенно па­рит в высоте и неизменно следует своему пути; что же касается Тассо, то он порхает и перепархивает с одного сюжета на другой, точно с вет­ки на ветку; на свои крылья он полагается лишь для очень короткого перелета и делает остановки в конце каждого эпизода, боясь, что у не­го слишком короткое дыхание и не хватает сил...

Там же. Кн. П.— С. 96100