Kassirer_E_Mify_i_religia

' Великолепное описание этого внутреннего единства дано в сочинении: Bowman A. A. Studies in the Philosophy of Religion. L., 1938. V. 2.

² Многие черты этой интеллектуалистской тенденции мы находим даже и в

133

Однако далеко не все ученики, слушавшие лекции именитого маэстро и принимавшие участие в его знаменитых семинарах, стали проводниками идей его философии. На то были разные причины. Не мог не созна­вать этого и сам Гаос, который не без определенной доли самоиронии аттестовал себя скорее как преподавателя философии, чем как филосо­фа sui generis. В своей автобиографической работе «Профессиональ­ные исповеди» он писал: «Чтобы быть философом, мне, по-видимому, черт возьми, чего-то не хватает, а именно — философии. Суть не в том, что я не разработал в области философии никаких идей, которые я не мог бы считать своими с тем же правом, с каким считают своими идеями многие другие, слывущие философами, а в том, что я не развил свои идеи в систематической и объективной форме, как того требует истинная философия» (Gaos J. Confesiones profesionales // Gaos J. Obras completas. Mexico, 1982. T. XVIII. P. 45).

Исходя из своего статуса преподавателя, маэстро, профессионально обучающего философии тех, кто избрал своим жизненным поприщем именно данный род деятельности, Гаос вслед за Дильтеем называет свое учение «философией философии», резонно полагая при этом, что философ должен объяснить не только смысл окружающего мира, но и свое собственное назначение в нем. А это возможно, с его точки зре­ния, путем превращения существования человека в качестве философа в проблему для себя самого. Любая философия, имеющая отношение к смыслу существования человека как философа, выступает, следова­тельно, и в качестве «философии философии». Но любая филосо­фия — дитя времени, а потому она входит в корпус истории фило­софии.

Все многообразное содержание истории философии, согласно Гао-су, исчерпывается троякой альтернативой: 1) некоторые философские учения истинны, остальные ложны; 2) все философские учения лож­ны; 3) все философские учения истинны. Обсуждая приведенные вариан­ты, мексиканский мыслитель склонен считать все философские системы истинными. Как ни парадоксально на первый взгляд, но подобное утверждение в принципе не ново. Не кто иной, как Гегель, опровергая скептическое утверждение о ложности всех философий, впервые начал обосновывать истинность если не всех, то по крайней мере большин­ства философских учений, которые соответствуют своему понятию. Не­мецкий мыслитель исходил из того, что все философские системы есть самовыражение «абсолютной идеи», исторические ступени, ответвления одного и того же целого. Совершенно иначе интерпретирует тезис о единой «философии философии» мексиканский мыслитель, опираясь при этом на концепцию «перспективизма» Ортеги-и-Гассета. Согласно Ортеге, способ видения познающим субъектом реальности имманентно присущ самой истине об этой реальности, поскольку перспектива, под кото­рой рассматривается познаваемый предмет, выступает не источником деформации истины, а способом ее организации. Отсюда следует, что индивидуальность каждого познающего субъекта — это не препятствие на пути постижения истины, а выражение способа видения реальности. Поэтому различие способов постижения одного и того же предмета, а тем более мира в целом двумя и более субъектами отнюдь не влечет за собой признания истинности только одного из них и, соответственно, ложности всех остальных. Рационалистическая трактовка познания как постижения «под видом вечности», которая уподобляет познающего субъекта везде-

136

сущему и всеведущему богу, объявляется абстрактной точкой зрения, не имеющей места в реальной жизни.

Следуя теории «перспективизма» Ортеги, Хосе Гаос утверждает, что каждый мыслитель, заслуживающий данного имени, развивает свою философию исходя из той «перспективы», под которой он только и мо­жет постигать предмет своего познания. Вся же история философии предстает с такой точки зрения как череда сменяющих друг друга в потоке времени «перспектив», ибо «философии — это персональные испо­веди персональной истины, поскольку каждая из них верифицируется исключительно соответствующим философом» (Ibid., P. 47). Такая фило­софская позиция, напоминающая учение древних скептиков, сильна сво­им акцентом на многоголосье философских учений в контексте их исто­рического бытия, но, будучи доведена до своего логического заверше­ния, эта же позиция несомненно чревата субъективизмом, поскольку склонна сводить всякое философское творчество к автобиографическим, индивидуально-личностным мотивам его автора'.

В такой интерпретации «философия философии» предстает не как «эпо­ха, схваченная в мыслях», а как метафизическое размышление исто­рика философии о смысле собственного бытия, который всматривается в философские лики своих предшественников или современников только для того, чтобы лучше уяснить себе собственную жизненную перспективу.

Исходя из тезиса о том, что «философия в равной мере образуется всеми философами» (Gaos J. Filosofia de la filosofia e historia de la filosofia. Mexico, 1947. P. 207), Гаос обращает внимание на парадокс самого исторического статуса философии. Не было, нет и, наверное, никогда не будет существовать философии, которая не была бы подверже­на критике и отрицанию со стороны других философских систем. Но кто рискнул бы утверждать, что полное или частичное забвение хотя бы одного оригинального мыслителя любой эпохи и любого народа не означа­ло бы оскудения сокровищницы человеческого духа? Плюральность фи­лософских миров, утверждает Гаос, не означает хаоса. Философия — это единство в многообразии, но это единство задается не столько конкрет­ным содержанием философских учений, сколько тематическим кругом фи­лософских категорий, таких, например, как бытие, единое, сущность, существование, субстанция, бог, человек и т. д.

Общие контуры мысли Гаоса очерчены рамками экзистенциально-антропологической философии. В центре его внимания — человек как конкретно-неповторимая индивидуальность. Причем, как подчеркивает мексиканский мыслитель, оригинальность и своеобразие конкретной лич­ности тем выше, чем сильнее и глубже отличие данного человека от Других людей. Самое поверхностное отличие одного человека от друго­го — это его телесность, а самое глубокое — время. Время существования человека — это темпоральное пространство, внутри которого человек строит и свое тело, и способ своей жизнедеятельности, и свой уни­кально-неповторимый внутренний мир. Акцент на темпоральности чело­веческого существования невольно заставляет вспомнить философию Хайдеггера, в темнице которой, по собственному же признанию Гаоса, он пробыл почти двадцать лет. Но в конечном итоге мексикан­ский мыслитель преодолевает искус экзистенциализма, полагая, что каж­дый мыслящий человек в поисках смысла собственного бытия обязан выйти за узкие пределы экзистенции. Когда какой-либо философ пытается полностью постичь с помощью своего разума бытие в себе и для себя,

137

он рискует впасть в самонадеянную «гордыню» (soberbia), ибо пыта­ ется отождествить свое ограниченное сознание с Божественным всеведе­ нием, что заведомо обречено на неудачу. Но столь же неправы и те мыслители, которые под предлогом созерцания экзистенциального пото­ ка жизни отбрасывают чистые сущности. Экзистенция как поток фено­ менов в тенденции исключает всякую сущность, отнимая саму возмож­ ность философствования. Со своей стороны, чистые сущности исключа­ ют всякую экзистенцию, не дают ей философствовать. Чистый экзи­ стенциалист, согласно Гаосу, может быть человеком, но не может быть философом, и наоборот, чистый эссенциалист может быть философом, но не может быть человеком, ибо рано или поздно он начинает задыхаться в разряженном воздухе чистых абстракций. Отвергая крайности обеих позиций, мексиканский философ отстаивает концепцию «жизненного.разу- ма» своего учителя Ортеги-и-Гассета. шыэ

С проблемой человека тесно связаны и размышления Гаоса об HOfci-рии. С его точки зрения, бытие человечества в историческом >яр<а-цессе может быть выражено в форме трех альтернатив: 1) история >человечества; 2) история==человечеству; 3) история<человечеетва. Первая возможность не только обосновывает приоритет истории перед человечеством, не только подчиняет его законам исторического раз­вития, но и конституирует сам смысл его бытия. История как рэа-вивающийся по естественным законам самосохранения социум имееттен-денцию подчинять себе составляющих его членов. Конечно, естественно-исторический организм в определенной степени «заинтересован» в суще­ствовании составляющих его индивидов, но только в той мере, в к#кой это детерминировано законами его самосохранения. История как раз­вивающийся социум в лучшем случае нейтральна, а в худшем — враж­дебна по отношению к субъективному миру образующих его индиви­дов, которые в свою очередь заинтересованы в его бытии лишь: по­стольку, поскольку обретают в нем определенную меру безопасности;

Вторая альтернатива, перекликающаяся с известной формулой Gpw ги — «Человек не имеет природы, а имеет историю»,— вводит истерш ческую изменчивость в самые интимные глубины человеческой сущ- ности, сливаясь с ней до полной неразличимости. Сама природа ^че* ловека со всеми ее атрибутами, включая разум, оказывается ;вое- цело зависимой от подвижных исторических обстоятельств. СледевЛ- тельно, человек полностью адаптируется к социальным стандартам, »а- вязанным ему со стороны развивающегося по своим имманентным за­ конам социума. Во всяком случае он не имеет возможности дистан­ цироваться по отношению к нему, оценить его с точки зрения собствен­ ных антропологических критериев. ■. ■■/;■

Нетрудно догадаться, что мексиканский философ больше склоняется в пользу третьей альтернативы. История, с его точки зрения, имеет существенное значение для человека и человечества, но она не должна исчерпывать собой его антропологическую природу. Человек имеет соб­ственную сущность, которая хотя и модифицируется в историческом развитии, однако не утрачивает изначальные антропологические характе­ристики. Только благодаря тому, что человечеству присуща собствен­ная природа, оно не растворяется без остатка в потоке истории, а сохра­няет свою себятождественность, соотносит исторически преходящие об­стоятельства со своей антропологической сущностью и при этом совер­шенствует себя в соответствии с идеалами истины, добра и красоты. Ду-

138

ховная культура, по мнению Гаоса, есть то единственное, что откли­кается на антропологическую потребность человека в подлинном смысле жизни, которого не в состоянии отыскать ни в накоплении материаль­ных благ, ни в безудержном росте знаний, ни в культе науки и техники.

Творческое наследие мексиканского мыслителя, представленное сем­надцатью томами полного собрания его сочинений, весьма разнообраз­но как по тематике, так и по литературным жанрам. Методология философского познания, философия истории, феноменология, антропо­логия, история античной, средневековой, новой и современной евро­пейской философии, история латиноамериканской мысли — таков далеко не полный диапазон его духовных исканий. Не менее внушительно и жанровое разнообразие его творчества.

Так, жанр афористики неизменно привлекал внимание мексикан­ского философа на протяжении многих лет его жизни. Сочинять афоризмы Гаос начал с 1942 г., а к 1957 г., по его собственному признанию, у него накопилось уже около 1200 различных изречений. Мексиканский философ весьма требовательно подходил к отбору афоризмов для публикации, до­ведя их прижизненное издание только до 180. В последний том полного собрания сочинений Гаоса были включены еще 510 ранее не издававших­ся изречений, собранных и обработанных его ученицей Верой Ямуни, ко­торая на протяжении многих лет, с 1948 по 1969 г., записывала выска­зывания своего учителя. В 17-м томе эти афоризмы помещены отдельно под названием «Подборка неизданной афористики».

Известно, что природа такого древнейшего жанра, каковым является афоризм, исключительно сложна и многообразна. Не вдаваясь здесь в излишние детали, можно согласиться с Верой Ямуни в том, что афо­ризмы Гаоса по своему содержанию больше всего напоминают мак­симы Ларошфуко и сентенции Жубера и с полным основанием могут быть названы афоризмами-размышлениями². Правда, в отличие от фран­цузских философов-моралистов афористика Гаоса тематически не систе­матизирована. Его афоризмы располагаются лишь в порядке хронологии их написания и, так сказать, «непричесаны». Они весьма многогранны по охвату проблематики и включают в себя не только философские раз­думья или нравственные сентенции, но и многообразные жизненные наб­людения, рефлексию над собственным внутренним миром их автора. Поэтому можно согласиться с выводом Веры Ямуни о том, что «афористика Гаоса — это исповедь в форме афоризмов» (Yamuni V. Prologo // Gaos J. Obras completas. Mexico, 1982. T. XVII. P. 22).

Связанная с самыми интимными сторонами личности мексиканского мыслителя, его афористика предъявляет и особые требования к свое­му переводу. Поэтому при переводе ее на русский язык мы стре­мились не столько к лингвистической точности, сколько к передаче се­мантической экспрессивности и лаконичной сжатости мысли Гаоса. Перевод дается по: Gaos Jose. Aforistica // Obras Completas. Mexico, 1982. T. XVII.

¹ Подробнее об этом см.: Зыкова А. Б. Историко-философское учение Хосе Гаоса // Из истории философии Латинской Америки XX века. М., 1988.

² Подробнее об афористических жанрах см.: Федоренко Н. Т., Сокольская Л. И. Афористика. М., 1990.

Кандидат философских наук, доцент М. А. МАЛЫШЕВ

139