Khose_Ortega

Панорама Мировой

. ^г _. „ ^

философской мысли

О СПОРТИВНО-ПРАЗДНИЧНОМ ЧУВСТВЕ ЖИЗНИ

(речь, произнесенная на собрании представителей Немецкого

спортивного союза.— Дюссельдорф, 6 февраля 1954 г.)

ХОСЕ ОРТЕГА-И-ГАССЕТ

[...] Спорт отнюдь не является праздным провождением вре­мени, напротив, он представляет собой усилие. В этом смысле спорт — родной брат труда. И сегодня нам весьма полезно было бы исследовать тонкую разницу между этими двумя родами усилий — спортом и трудом. Лишь тогда мы сможем получить ясное представление о том, каково значение спорта в нашей жизни. Чтобы выполнить эту задачу, нам придется рассмотреть интересующее нас явление в трех последовательных прибли­жениях.

I

Начнем с самого нижнего уровня: рассмотрим спорт, т. е. вид человеческой деятельности, который мы называем спортом, в общем ряду чисто биологических явлений.

В XIX веке, который по внутренней своей сути сильно клонился к утилитаризму, утвердился прагматический взгляд на феномен «жизни», взгляд до сих пор влиятельный и сохранивший свое значение. Единственный мотив жизненного роста он усматри­вает во все большем приспособлении к внешним требованиям жизни. Все жизненные проявления суть частные случаи подобной деятельности. Внешний облик и движения живых существ, дух человека и его деяния — все несет характер утилитарного при­своения. Врожденный порок зрения позволял человеку этого столетия замечать только те факты, которые действительно ука­зывали на этот целенаправленный приспособительный процесс.

Однако биологические, равно как исторические исследования последнего времени лишили этот миф (ибо все это было лишь научным мифом) убедительности и предложили совершенно иное, куда более привлекательное, понятие того, что такое жизнь. " Согласно этому понятию, все виды целенаправленного приспо­собления, всякое подчинение принудительным требованиям есть лишь второй порядок жизни. Глубинная жизненная активность всегда спонтанна, необязательна, бесцельна и заключается в свободном излиянии накопленной энергии. Она не обусловлена, признак здоровой, полнокровной жизни, утилитаризм же — это симптом слабости, жизненной ущербности: ведь и больной всегда экономен в своих движениях. Итак, ценность существо­вания состоит в богатстве возможностей, которые мы разом обретаем. Каждое препятствие, встречаемое нами, должно под­талкивать нас к новому риску, к изобретению новых возмож­ностей.

Да позволено мне будет рассказать об одном цирковом представлении времен моего детства, которое всегда приходит мне на память как символ грандиозной неисчерпаемости.^ Клоун с напудренным лицом выходил на арену, садился в сторонке и, вынув из кармана флейту, начинал на ней играть. В этот момент появлялся директор и выговаривал клоуну за то, что он музицирует в неположенном месте. Наш клоун не моргнув глазом перебирался на другое место и возобновлял игру. Директор нагонял его и вырывал поющую дудочку прямо у него из рук. Клоуна, однако, не так легко было вывести из себя. Едва дождавшись, пока директор уйдет, он запускал руку в свой бездонный карман и извлекал оттуда новую дудочку, а из нее, в свою очередь,— новые прихотливые звуки. Но тут неумолимый директор выходил снова — и снова забирал у клоуна его инструмент. Но карман клоуна походил на неистощимое мировое чрево, и оттуда одна за другой появлялись все новые дудочки. Мелодии звонкие и забавные, нежные и грустные заглушали запретительный окрик судьбы, затопляли собой все пространство цирка и щедро делились со зрителями своей неиссякаемой полнотой, все сильнее увлекая нас в едином порыве. Словно победная музыка, по волшебству извлекаемая невозмутимым клоуном у края арены, стала источником какой-то чудесной энергии. Тогда мне казалось, что клоун с флейтами — это явившийся в современном шутовском обличье древний лесной бог Пан, который в вечернем сумраке выдувает из своей флейты магические звуки, отовсюду вызывающие эхо. Дрожат листья и ветви, мерцают звезды, и пестрые козочки пляшут на опушке леса.

Знайте же, мои немецкие друзья, вам тоже придется раздобыть себе новую дудочку! Я говорю это отнюдь не для красного словца: у жизни есть много общего с этой шутовской погудкой. Самое необходимое в ней то, что избыточно. А то, что довольствуется насущным, непременно будет затоптано в землю. В том и состоит парадокс жизни, что избыточное как раз больше всего необходимо, причем в биологической жизни это еще более верно, чем в человеческой. Жизнь потому лишь и смогла утвердиться на нашей планете, что она не стала цепляться за необходимое, а затопила его потоком возможностей, всякий раз из обломков одной из них выстраивая мост, по кото­рому другая восходила к победе. По этой причине для меня во всем словаре нет другого слова, которое слаще бы пахло жизнью и вообще было бы прекрас­нее, чем слово «возбуждение» (Аптг), по-испански «шсИаобпе». Это слово имеет смысл только в биологии, физика его не знает: в физике одна вещь является причиной для другой вещи, но не источником ее возбуждения. Разница между причиной и возбуж­дением состоит в том, что действие всегда лишь пропорцио­нально причине. В средние века говорили: саиза аециа! еНес!ит — действие равно причине. Биллиардным шар, сталкиваясь с дру­гим таким же шаром, передает ему практически весь свой импульс. Но вот племенной конь, лишь почувствовав легкий укол шпор на своих боках, совершает скачок, ни в коей мере не соответ­ствующий движению шпор. Шпоры здесь не причина, а лишь источник возбуждения. Если даже легчайший укол вызывает столь бурный скачок, сколь же опасной может быть реакция на внешний источник тревоги. Вот эти прыжки, а еще — чуткая морда, пугливый взгляд и пульсирующие жилы могут служить отличным символом плещущей через край жизненной стихии. Именно так, наверно, выглядел чудесный конь по имени 1псНа1:и5 («возбужденный», «пришпоренный»), возведенный Ка­лигулой в звание римского сенатора.

II.

Однако давайте от биологии перейдем к истории. Несколько лет назад один английский педагог, специалист по детской психологии, решил выяснить, нельзя ли развитие ребенка раз­делить на четко выраженные периоды. Чтобы обнаружить изме­нения, происходящие с годами в детском сознании, он стал наблюдать сферу духовной деятельности, не зависящую от воли и внешних воздействий,— область сна: Анализируя детские сны, он установил наличие трех отдельных фаз. В первой ребенку снится, что он играет в одиночестве, сидя на полу. Затем в снах появляется еще один ребенок, который, однако, не вступает в игру и довольствуется ролью безучастного наблюдателя. Неза­долго до полового созревания наступает фаза, когда ребенку начинает сниться целая гурьба сверстников, затевающая с ним общую игру, пока наконец этот беспокойный народец пол­ностью не поглощает его.

Собственно, одно из самых сильных душевных влечений юности — это все более отчетливое желание проводить время вместе со своими сверстниками. Изоляция раннего детства про­рывается, и личность ребенка полностью растворяется в кол­лективе ровесников. Теперь он уже не существует исклю­чительно для самого себя. Он живет и воспринимает мир не ₍ как независимый индивид, а растворяется в анонимной лич-1 • ности коллектива, который думает и чувствует за него. Иначе говоря, он живет как бы внутри команды типа футбольной.

Поэтому отрочество и юность — это, как правило, пора дружбы. Я не знаю более истинной дружбы, чем юношеская.

Подросток с еще не сформировавшейся индивидуальностью сливается со своими товарищами, которые неразлучным пчели­ным роем носятся по саду жизни, куда гонит их ветер. Я на­зываю это явление инстинктом ровесничества.

Как-то раз девятилетний мальчик, очень мне близкий, мой старший сын, который, кстати, родился в Германии в 1912 го­ду,— необыкновенно чистая, нежная и прямая душа — подошел к своей матери и сказал: «Завтра все мальчики и девочки нашей школы идут на экскурсию. Приведи-ка ты в порядок мою кур­точку и положи в передний карман шелковый платок». Пе­редний кармашек на куртке служил для ухажерства, туда обыч­но клалась мелочь для покупки конфет. Поскольку юноша этот всегда отличался грубоватым мужским шалопайством, мать была поражена галантностью такой просьбы и спросила, что стряслось. Тогда мальчик, у которого никогда не было секретов от матери, произнес очаровательную фразу: «Знаешь, мама, нам ведь уже нравятся девочки». Он не сказал: мне уже нравятся девочки. Вся прелесть этой фразы заключалась в слове «нам», поскольку ему лично они вовсе не нравились,— ни тогда, ни еще несколькими годами позже. Просто в школьной компании вдруг проснулся интерес к женскому полу — смутная догадка об оча­ровании, исходящем от него, и главное — первое предчувствие томления, всегда сопутствующего романтической рыцарской борь­бе, что ведут мужчины за женскую красоту.

Эти первые порывы мужества, прежде чем проникнуть в каждого, сначала охватили группу целиком, и вот уже вся орава, сплоченная и преисполненная надежды, подобно футболь­ной дружине, замышляет назавтра совершить свой первый по­бедный набег на Вечную Женственность. Не стоит и говорить, что на следующий день, когда стайка школьников лицом к лицу столкнулась со строптивыми и надменными девицами, они сразу же побросали оружие и даже не отважились пустить в' ход сладкую приманку.

Здесь уместно вспоминать то, о чем я писал в одной из своих последних книг. В человеческой истории, судя по всему, заложен двойной ритм: возрастной и половой. Можно считать твердо установленным, что ранняя общественная структура членилась не на отдельные семьи, а на возрастные классы. Это открытие было сделано примерно пятьдесят лет назад немецкими уче­ными-этнографами. При наличии трех таких классов: класса юношей, взрослых и стариков, именно юноши, а не взрослые мужчины, играли главную, верховодящую роль. Даже больше того! Зачастую класс юношей был единственным, обнаруживав­шим признаки подлинной организации,— тому есть множество не­сомненных доказательств, на которых я не могу задерживаться.

Что же произошло при переходе от бесформенной орды, при­митивнейшего людского сообщества, к организованному племени?

Многие годы орды, состоящие из тридцати — сорока человек, кочевали, не встречаясь между собой: в то время людей на земле было еще довольно мало. Лишь крайне редко отдельные группы сталкивались друг с другом. Представьте себе, какой поднимался переполох, когда две группы людей встречались впервые! Но со временем рождаемость, очевидно, росла, что привело к уплотне­нию населения. Теперь орды находились уже на прежнем отдале­нии друг от друга. Рост населения — это несомненный признак повышения жизнеспособности людского рода, развития и совер­шенствования его задатков.

Случилось так, что юноши из двух-трех соседствующих орд, побуждаемые инстинктом ровестничества, решают объединиться — и уж конечно, не для праздного провождения времени. Молодой человек предприимчив и жаждет действий. Настроение, которое им безраздельно владеет,— порой мечтательное, порой дерзкое, порой игривое, но в нем всегда есть стремление к бесшабашно­му риску.

Все эти юноши, сами не зная отчего, испытывают затаен­ную неприязнь к женщинам своей орды, с которыми они связаны узами родства. Неприязнь к своим и тоску по чужим, незнако­мым женщинам, которых они никогда не видели или встречали лишь мельком. Это, конечно, совсем не то, что принято называть любовью — собственно мужской любовью. Будучи насквозь муж­ским чувством (как и все в мужчине), настоящая любовь яв­ляется его личной находкой, собственным открытием. И все же, когда любовь впервые выступила на арену истории, она была любовью издалека, любовью к далекой, незнакомой женщине. И это лишний раз подтверждает, что любовь соткана из фантазии.

Момент появления на свет первых творений европейской культуры (я имею в виду провансальский XII век — труверов, трубадуров) — это момент рождения культуры куртуазной, начало которой было положено несколькими гениальными женщинами. Будем помнить, откуда идет европейская культура (в узком смысле этого слова),—она идет от женщин, таких, как Мария Шампанская и другие, чьи имена нам известны. Мы слишком легко об этом забываем, когда впадаем в излишнюю серьез­ность. В истории, которую пишут немецкие профессора, больше других склоненные к чрезмерной серьезности, находится место только для мужчин — как будто большая часть человечества состоит из них, а не из женщин (и слава Богу, что это так!). И вот происходит одно из величайших событий в истории человечества, имевшее грандиозные последствия. Эти юноши ре­шают похитить девушек из соседних орд. Среди поздних при­меров такого рода — знаменитое похищение сабинянок. Однако это всегда было принято у людей, и, по-моему, принято до сих пор. Задуманное предприятие отнюдь не походило на увесе­лительную прогулку: орды не позволяли безнаказанно похищать своих женщин. Необходимо было сражаться, и война стала по­собницей любви. Но какая же война без вождя и без пови­новения. Во время войны, вдохновляемой любовью, возникли власть, закон, социальная организация и дисциплина. Крупней­ший немецкий социолог Макс Вебер не раз повторял: «Дисципли­на естественным образом родилась в войске». Но само это войско было придумано в помощь делу любви. Сочетание дисциплины и повиновения вызвало к жизни и укрепило ду­ховную общность, сплоченность в решении важных вопросов. Именно в юношеских союзах родился культ магических сил,-оформились обряды и ритуалы.

Совместное существование наталкивало на создание прочного удобного жилища вместо существовавших прежде примитив­ных укрытий от непогоды. Поэтому, как ни странно, первый дом, выстроенный человеком, был не помещением для семьи, а клубом. Здесь юноши готовили себя к войне, отправляли обряды, пели, пьянствовали, плясали и предавались диким оргиям. Отсюда следует — нравится нам это или нет — что от­ряд древнее семьи, а общежитие — древнее семейного дома. Взрослым мужчинам, а также женщинам и детям было под страхом смерти запрещено переступать порог юношеского обще­жития, которое по своим более поздним формам получило у этнографов название «дома холостяков». Здесь на всем лежа­ла тайна, табу, ибо — как это ни удивительно — ранние юно­шеские союзы имели характер тайных обществ, члены кото­рых неустанными упражнениями учились добывать пропитание охотой и готовили себя к войне.

Итак, господин министр, самой ранней формой политиче­ской организации является тайное общество! В том же самом месте, где происходили оргии и пиры, развивался религиоз­ный и спортивный аскетизм. Вспомним, что «аскеза» в точ­ном переводе означает «упражнение» и что монахи средне­вековья и поздней античности переняли это слово у грече­ских атлетов. Под аскезой понималось не что иное, как спор­тивная закалка, тренировка и воздержание. Отсюда видно, что юношеское общежитие было не только древнейшей формой клуба, но и первой казармой и первым монастырем.

Боги древности были богами охоты, богами войны, и культ их: имел оргиастический, магический характер. Чтобы заслужить благосклонность этих сверхличностных сил, человек подражал им посредством пластического изображения, ритуальных действий или игры и танца.

По определенным праздникам юноши выходили и начина­ли раскручивать в воздухе привязанный к концу жилы кусок деоева, который производил магический звук, заставлявший разбегаться женщин и детей. Им было запрещено видеть дико­винных плясунов, которые в хмельном праздничном возбужде­нии готовились в поход за чужими девушками. Не случай­но наряд воина совпадает с праздничным одеянием. В обо­их случаях это маски. Поразительно, что маска является од­ним из первых изобретений человека. История полна подоб­ных странностей и неожиданностей — ведь это не геометрия.

Все сказанное мною об этом важнейшем предмете прошу не считать моей теоретической выдумкой, ибо даже в настоящую минуту, когда я произношу эти слова, во многих местах нашей планеты происходит в точности описанное мною.

Итак, мы видим, что возникновение человеческого обще­ства как такового есть нечто прямо противоположное приспо­соблению к необходимости и потребности. Первое общество — это союз юношей, организованный с целью похищения женщин и осуществления других варварских вылазок. И гораздо больше, чем на парламент или на суровое бюрократическое пра­вительство, он походит на спортивный клуб! Именно это я имел в виду, когда заявил, что у истоков государственности стоит спорт.

Разумеется, главными специалистами по вопросам государ­ства являются юристы. Но юристы —_: слишком серьезный на­род. А чтобы добраться до истины, нужна не серьезность, а детская непосредственность. Лишь с ней можно познать дей­ствительность как она есть. Серьезные люди тем самым уже предубежденные люди. Человек должен быть открытым навстречу действительности и ждать, что она принесет, а юристы — во­все не открытые люди.

То, что в благонравные времена декаданса или романтиз­ма оборачивалось тоской по какой-нибудь далекой принцессе (как при начале провансальской культуры), зародилось в эту грубую и примитивную эпоху. Отсюда начинается экзогамия, т. е. брачный закон, который допускает браки лишь с женщинами чужой крови. Биологическое значение этого закона для челове­ческого рода очевидно. Похищение, умыкание женщины — это самый древний вид брака. Пережитки его и отдельные следы, ставшие устойчивыми символами, сохранились в позднейших формах брачных церемоний.

В Риме, например, жених вносил свою невесту в дом, где ей предстояло жить, на руках — чтобы она первая не ступи­ла на порог: этим он показывал, что она не сама пришла в дом, а была похищена. То же самое наблюдаем в любов­ном словаре, скажем, испанского языка, на котором страстный любовный порыв именуется «аггеЬа1о», т. е. «увлечение», «похи­щение». Поверьте, господа,— если среди моих слушателей есть дамы, я буду вынужден поделиться и с ними своим наблюде­нием — каждая женщина всю свою жизнь мечтает быть похищенной. Не нужно только воспринимать это во фривольном смысле: быть похищенной не наружно, а внутренне, что и гораздо труд­ней и гораздо драматичней. Мужчина, если он подлинно муж­чина, не испытает удовлетворения, похитив женщину лишь внешним образом — а только внутренне, в самой глубине ее существа.

Итак, мы установили, что юношеский клуб открыл для ис­тории человечества экзогамию, войну, власть как государствен­ную форму объединения, спортивную закалку и самоистяза­ние, иначе — аскетизм, закон, религиозные сообщества, тан­цевально-маскарадные празднества, а значит, и вообще празд­ники, в частности карнавал. Длится этот праздник порой не­малое время. Я живу в Мюнхене, где он продолжается — труд­но поверить — восемь недель. Это дало мне повод в одной из лек­ций не совсем почтительно заявить мюнхенцам, что их город живет двумя чрезмерностями: октябрьским карнавалом и масле­ницей.

К сожалению, я не имею сегодня возможности более де­тально рассмотреть другую сторону названных феноменов — праздничную, которая играет столь важную роль в жизни чело­вечества. Мы живем в век ханжеского превознесения труда, начавшегося в эпоху Ренессанса. Единственное, в чем сходи­лись два врага, Лютер и Игнаций Лойола,— это их общее прекло­нение перед трудом, который ни в средние века, ни в античности преклонения не вызывал. Стоит начать говорить о том, что ле­жит в природе человека, как рискуешь никогда не остановиться! Займемся теперь праздником, карнавалом. Кстати, известно ли вам происхождение слова «карнавал»? Этот праздник, по-немецки «Ра5сЫ炙, есть типичное европейское явление. Он воз­ник из сочетания двух вещей: изначальной жизненной энер­гии германских варварских племен и обычая, который до­шел из античности уже в более утонченном облике,— праздне­ства Диониса, бога виноградарства. Дионис, однако, по про­исхождению не греческий бог. Он родился в Западной Азии. Согласно легенде, Дионис ребенком, один, приплыл на корабле, следуя за дельфинами. Поэтому в Риме на дионисийских празднествах, или вакханалиях (от римского варианта его име­ни—Вакх), по улицам города на низких телегах возили кораб­ли с изображением этого божества. Такое сооружение на­зывалось «саггиз пауаПз», букв, «корабельная телега». Отсюда и произошло слово «карнавал».

Таковы истоки государственности во все времена и у всех народов. Снова и снова мы убеждаемся, что в начале бы­ла свобода от всякой цели, а не требование необходимости. Если мы совершим скачок во времени и поинтересуемся про­исхождением тибетского государства, то обнаружим то же са­мое. Тибет — это горная страна, где правят суровые холодные ветры, сковывающие жизнь человека. Однажды сюда пришли ин­дийские буддисты и принесли тибетцам свою религию, буддизм больше, чем какая-либо другая религия,— уверяю вас, госпо­дин прелат Волькер! — основан на погружении в молитву. Для христианства молитва есть нечто благое, обязательное, сокровен­ное. Но буддизм весь состоит из молитвы. Человек постоян­но должен пребывать в молитве, в медитации. С помощью ме­дитации он все время восходит ввысь, пока не достигнет глав­ного: растворения, нирваны. Но гористый, пронизанный вет­рами тибетский ландшафт не позволяет добиться этого. По­этому монахам-буддистам пришлось построить дом, и это был единственный дом во всей округе. Однако орды, населявшие Тибет, постоянно воевали между собой, и вот буддисты — те самые, что строили молитвенный дом,— теперь должны были ук­реплять его. Таким образом, храм, монастырь сделался зам­ком, а монахи стали основателями тибетского государства.

Перед нами пример исторического парадокса: стремление по­грузиться в нирвану привело к образованию государства. Ис­следуя важнейшие достижения человечества, постоянно убеж­даешься: у их истоков почти всегда стоят такие же парадоксы. Сказанного довольно, чтобы подтвердить мою мысль: основа государства закладывалась действием творческих сил, спортив­ных по своей природе. Не рабочий, не интеллектуал, не свя­щенник как таковой и не купец дали первый толчок разви­тию государства. Это сделал крепкий энергичный юноша, пол­ный воинственной решимости добыть себе подругу,— любовник, воин, спортсмен.

Сейчас мы увидим, как много света может пролить на­ше удивительное открытие, подготовленное данными этногра­фии, на некоторые до сих пор не проясненные проблемы соб­ственного исторического времени. Всюду, где на совершенно пустом месте образуется новый политический организм, где за­рождается государство, там непременно обнаружится пляшу­щий и сражающийся клан юношей. Так было во всей Европе, во всем мире.

Любопытно, что историки, изучающие Древний Рим и Гре­цию, сами толком не знают, как объяснить эту древнейшую институцию, обнаруженную ими в греческих и латинских горо­дах. Здесь мне придется несколько забежать вперед в своем изложении. Дело в том, что римлянам лучше, чем грекам, уда­лось сохранить древнейшие традиции (и не только их). Гре­ки были чересчур умны, а потому слишком беспокойны, что и привело их к скорой гибели. История не жалует слишком ум­ных. Оба народа, которые дольше всех правили миром, римля­не и англичане, были умны как раз в меру.

В Риме дело обстояло следующим образом. Старейшим учреж­дением римского государства была курия. Однако к тому морадикальная не в том смысле, что она единственная или осо­бенно возвышенная, а в том, что ее можно уподобить кругу, в котором всякая другая реальность, чтобы быть таковой по отношению к нам, должна проявиться или хотя бы как-то дать о себе знать.

Жизнь как раз и есть сфера, где коренится всякая дейст­вительность. Корень по латыни — «гасНх». Поэтому я и называю жизнь радикальной действительностью. Жизнь — каждая отдель­ная жизнь — состоит в том, что я нахожу себя прежде всех вещей мира, нахожу погруженным в мир, окруженный вещами. Даже Бог, чтобы стать для меня реальностью, должен мне открыться. Ради этого он предстает горящей купиной и выгоняет торгующих из храма! Лишь в этом радикальном смысле жизнь обладает действительностью. Напротив, жизнь в биологическом смысле есть нечто вторичное, производное, частное.

Жизнь, которая нам дана, отмерена до минуты, и вместе с тем она задана нам, как задача. Хотим мы того или нет, нам придется выполнить ее на свой страх и риск. Как говорят испанцы, ею нужно будет как-то распорядиться, чем-нибудь ее занять. Сама материя жизни любого человека состоит из занятий. Животному жизнь дается вместе с определенным набором воз­можных типов поведения. В придачу к жизни оно получает ин­стинкт, который безо всякого содействия с его стороны в каждом случае решает, что ему делать и как поступить. Поэтому о живот­ном нельзя сказать, что оно чем бы то ни было занимается. И в жизни его не бывает пустоты, неопределенности.

Но человек — это животное, растерявшее весь свой запас ин­стинктов или сохранившее жалкие его крохи, из которых никак не выстроишь четкую линию поведения. Лишь только человек осознает свое существование в мире, он сразу же ощущает себя перед ужасающей пустотой. Он не знает, что ему делать. Он сам должен придумать себе дело и занятие. Чтобы найти себя, нужно найти свою жизнь. Мы живем постольку, поскольку на­чинаем жить!

Мы видим, что жизнь не дана, а скорее задана нам. Каждый должен удержать, сохранить свою жизнь. Поэтому в высшем, сущностном, метафизическом смысле жизни есть усилие. С другой стороны, мы в любую минуту можем по своему желанию рас­статься с жизнью. Ведь никто не принуждает нас жить. И если мы, не убоявшись столь требовательной судьбы, все же выбираем жить, т. е. готовы принять жизнь как задание, это означает, что жизнь в самом своем существе есть «спорт», а не при­нудительная необходимость.

Это и есть то, что я называю спортивным смыслом жизни.

Тезис этот — один из моих самых ранних, я отстаиваю его публично с двадцатилетнего возраста. Так что он отнюдь не является импровизацией. Разумеется, если уж мы приняли жизнь,

нам придется делать некоторые необходимые усилия для удовлетворения своих потребностей. Но снова повторю: все являющееся жизненной потребностью и необходимостью обязано своим ' существованием лишь тому, что мы сначала по-спортивному свободно приняли задание жизни.

Возможность такого спортивного (в указанном смысле) от-ю ношения к жизни является привилегией человека — но также ь- его трагедией, потому что это совсем не так просто, как кажется. х Частная «спортивная» деятельность, которой, как особым делом, 1. занимаетесь вы, является прямым и непосредственным выражением первичного, глубинного смысла жизни, а не пустым время-т провождением. Она выше внешней необходимости, угнетающей ь нас тяжелым неотвязным бременем.

л Это отражается и в этимологии самого слова «спорт». В ваш язык это слово проникло из Англии. Но англичане, в свою ? очередь, заимствовали его у французов, точнее — у жителей Про-^ , ванса, где оно появилось в XI веке, как раз в то время, когда г там родились первые творения собственно европейской культуры. ? (Мы вновь возвращаемся к этому историческому моменту.) Там . и засвидетельствовано слово «с!ерогЬ>, происходящее от латинско­го «с!е рог1о», что значит «(жизнь) в порту». В противопо­ложность напряженному, вынужденному труду моряков на море, жизнь в порту — о!е рог!о — хотя и была исполнена напряжения, но совсем иного — непринужденного. Как правило, это были фи­зические игры. Поэтому «Не рогЬ> стало означать «спорт».