laviss_ernest_ocherki_po_istorii_prussii

презрительно относится к условным теориям и фразам; у него нет культа исторических преданий: это все, конечно, счастливые или несчастные черты нашего национального характера. Некоторые находят, — и мне самому приходилось это не раз слыхать в Берлине — будто среди либералов, которые с таким рвением стремятся теперь уничтожить в Пруссии и в Германии последние обломки феодального прошлого, потомки французских выходцев отличаются особою пылкостью рационализма. Повторяю еще раз, это такие вопросы, о которых можно спорить без конца; но никто по совести не может отрицать великих услуг, оказанных курфюршеству гостями Фридриха-Вильгельма в качестве рабочих и купцов, ученых и художников, земледельцев и солдат.

2043 семейства, обнимавших собою 10215 человек, занялись разными отраслями промышленности. То были незаурядные рабочие. Честность и трудолюбие были общим достоянием этих людей, которые всем пожертвовали ради спокойствия совести, и работа их имела неоценимое значение для Бранденбурга, ибо они посвятили его в неведомые ему отрасли труда.

Известно, какие успехи сделало производство шерстяных тканей во Франции во времена Кольбера; в Пруссии оно совершенно исчезло после войны, и выходцами устроены были новые шерстяные фабрики в

Магдебурге, Франкфурте-на-Одере, Бранденбурге и Кенигсберге. Шелковая промышленность под покровительством Генриха IV, Ришелье и Кольбера достигла у нас высокой степени процветания: французские выходцы завели в Бранденбурге первый плантации тутовых деревьев. Они же принесли с собой искусство красить и тиснить материи. Пьер Бабри устроил первую чулочную машину во владениях курфюрста. Франсуа Флертон с успехом завел первую бумажную фабрику. Во Франции еще в Средние века возник цех для производства свечей, между тем как в курфюршестве даже в XVII в. знатные дома освещались восковыми факелами, а маленькие — дымными плошками, где горел фитиль, плававший в рыбьем жире: французы основали свечные фабрики, и так как это было большой новостью, то они сохранили за собой секрет производства. Во всех этих отраслях наши соотечественники явились нововводителями; но сколько других промыслов они оживили или развили, как, например, кожевенные заводы, сафьянные и перчаточные фабрики, изготовление платья, туалетных и модных принадлежностей. Часовое мастерство, бывшее до них ремеслом, в их руках поднялось на степень искусства. Бранденбургские стеклянные фабрики выделывали до них только оконные стекла и бутылки; французские колонисты отлили первые зеркала. Наконец, металлургия обязана важными усовершенствованиями; один из эмигрантов был

директором курфюршеских железных и литейных заводов.

Менее значительное число наших соотечественников занялось торговлей, но оказанные ими услуги были огромны. Торговля никогда не была особенно оживлена в этой стране, расположенной к востоку от Эльбы, т.е. на окраине торговой полосы Европы, где так мало было что продавать, а к половине XVII в. она и совсем прекратилась. Французы Жирар, Мишле, Бодуэн, Манжен и Перро основали первые крупные торговые дома, вошедшие в сношение с чужими странами.

Число выходцев, занявшихся земледелием, неизвестно в точности, но французских колоний было много; они основались главным образом в Укермарке, деревни которой всего больше пострадали от войны. Впрочем, особые услуги оказали они только в разведении табака и в огородничестве. Бранденбуржцы были небольшие охотники до овощей и в насмешку называли французов «бобоедами». Курфюрсту, который очень любил овощи, приходилось их выписывать из Гамбурга или из Лейпцига; но скоро ему не зачем стало так далеко за ними посылать. Французские садовники поместились в предместьях Берлина — в Шарлоттенбурге и Моабите,

— этом унылом песчаном квартале, которому они дали библейское имя земли Моабитской, сохранившееся за ним и до сих пор. Благодаря неслыханному

трудолюбию и искусству они добились скоро великолепных сборов овощей и плодов. Местные жители не хотели верить своим глазам и даже не знали, следует ли благочестивым людям брать в рот эти невиданные диковинки: Рюзе, знаменитый садовник из Кепеникского предместья, был обвинен в колдовстве. Но понемногу к чуду этому привыкли, и сады предместий сделались любимою целью загородных воскресных прогулок берлинцев, отправлявшихся туда обедать на свежем воздухе. И теперь еще, проезжая по конке от Бранденбургских ворот в Моабит, видишь много французских имен на стенах огородов.

До сих пор мы перечисляли материальные услуги, оказанные эмигрантами; но это еще не все, и нам надо теперь поговорить об их заслугах в деле просвещения. Эти жертвы религиозного гонения привели за собой и своих пасторов, или, вернее сказать, пришли за своими пасторами. Многие из этих последних были люди очень образованные и со вкусом; их проповеди послужили образчиком духовного красноречия для бранденбургских пасторов, все ораторское искусство которых раньше того сводилось к надутому пустословию, пересыпанному грубыми выходками и бранью. В колонии было немало юристов; им она и верила судебную власть над собой; но ее новые властители потребовали этих юристов и на свою службу. Парламент княжества Оранского эмигрировал

Многие из них назначены были генералами; одно время сам маршал Шомберг предоставил в распоряжение Великого Курфюрста свою глубокую военную опытность. Много французских солдат поступило в курфюршескую армию, где они наполнили собой около пяти полков. Корпус гвардейских мушкетеров и конных гренадер в значительной своей части состоял из французов. Французские инженеры вошли в новоучрежденный отряд курфюршеских саперов. Печальнее всего то, что эти эмигранты, не задумываясь, пробовали свои силы в борьбе против отринувшего их отечества: в войне Аугсбургской коалиции отличились полки Варенна и Брикельмонта, а в сражениях и осадах на берегах Рейна, в самых опасных пунктах, блистали красные, шитые золотом мундиры гвардейских мушкетеров.

Напрасно думать, чтобы все немецкие писатели единодушно признавали важность услуг, оказанных Пруссии французскими переселенцами. Уже в конце прошлого столетия Кениг в своем «Опыте исторического очерка Берлина» писал, что в XVII в. марка гораздо больше была обязана простым и практическим переселенцам из Голландии, чем французским гугенотам, так как эти последние вместе с изящными нравами и обычаями принесли много такого, без чего отлично можно было бы обойтись. «Гораздо лучше, — говорит он, — дать людям хлеб, чем научить

их красиво его убирать». Конечно, так; но разве гугеноты вместе с уменьем убирать не принесли и хлеба? Можно ли забывать о дельных ремесленниках и искусных земледельцах и глядеть только на булочников и поваров, которые познакомили Бранденбург с белым хлебом и чистотой в кухнях, или на трактирщиков, открывших в Берлине первые приличные гостиницы,

как Hôtel de Paris на Bruderstrasse? К тому же такое раздраженное отношение к самым скромным членам французской колонии и не совсем понятно, так как французским поварам, трактирщикам, портным и парикмахерам вовсе не удалось исказить простоты германских нравов: они не научили своих приемных сограждан ни одеваться со вкусом, ни хорошо готовить. К чести Германии, серьезные ее писатели стоят выше таких мелочных придирок. Бегейм-Шварцбах, который недавно издал превосходную книгу «Колонизация при Гогенцоллернах», всю построенную на неизданных архивных материалах, не дает в ней никакой пощады патриотическим предрассудкам Кенига.

Король Фридрих I. - Вальденские и французские колонисты.

Курфюрст Фридрих III, превратившийся потом в короля Фридриха I, был совсем непохож на своего предшественника, Фридриха-Вильгельма: в умственном отношении между ними такая же пропасть,

как между Людовиком XIII и Генрихом IV. Но Людовик XIII сознавал, по крайней мере, свою несостоятельность, тогда как Фридрих I не подозревал о своей и, стараясь держаться великим человеком, делался от этого еще смешнее для всех окружающих. Это был настоящий выскочка. Ни один выслужившийся солдат никогда не радовался так своим офицерским галунам, как этот курфюрст своей золотой короне: он тает от удовольствия, чувствуя ее на своей голове, и, чтобы ею покрасоваться, задает в Берлине и Кенигсберге неслыханной пышности празднества. Это блудный сын в семье скупцов. Но все-таки он не совсем забыл семейные заветы: жизнь в Пруссии столь неумолимо ставит некоторый требования, что им волей неволей приходится подчиняться; при всей расточительности там нельзя не вести счетоводства, а можно ли им заниматься, не думая об увеличении доходов? Таким образом царствование Фридриха I было в некоторых отношениях продолжателем, правда, плоховатым, царствование Великого Курфюрста.

У Фридриха и были однако и хорошие свойства: он был добр и действительно щедр, хотя и слишком любил щеголять своей щедростью. Он сделал то, чего, может быть, не сделал бы его предшественник и чего, наверное, не сделал бы его преемник: он отпустил тосковавших по родине колонистов и даже сам старался помочь им снова вернуться в отечество.

Незадолго до своей смерти Фридрих-Вильгельм отдал приказ, чтобы город Стендаль, бывший еще в развалинах, принял в свои стены колонию вальденцев. Он принял под свое покровительство этот несчастный маленький народец, этих предков всех страдальцев за реформацию, и написать в их защиту делающие ему честь письма к савойскому герцогу Карлу-Эмануилу и королю Людовику XIV. Ему удалось даже спасти их на время от неистовств крестового похода и от попечения «конгрегации для распространения истинной веры», участники и участницы которой отдались набожной миссии — покупать за деньги обращение бедных горцев. Но после отмены Нантскаго эдикта, пример, поданный величайшим государем Европы, перевесил у герцога савойского влияние жившего так далеко бранденбургского курфюрста. Он метнул в вальденцев свирепым указом, повлекшим за собой безжалостную войну, где три тысячи человек было перерезано, и две тысячи детей отнято у семей. Десять тысяч вальденцев были взяты в плен. Все, чего могли добиться протестантские державы, было изгнание этих несчастных, половина которых успела уже погибнуть в ужасных тюрьмах, когда, наконец, явились герцогские войска с тем, чтобы вывести за границу оставшихся в живых. Их препроводили в Швейцарию. Великий Курфюрст отправил туда комиссаров с предложением убежища в Пруссии. Изгнанники согласились и

прибыли в Бранденбург, где их принял уже Фридрих I. Но жители Бранденбурга оказались не так гостеприимны, как их государь: вальденцев радушно встретили в Шпандау, но очень плохо приняли в Стендале и Бурге. Ничего не было приготовлено для их приема. Пришлось разместить их по домам жителей, но те отвели им чердаки и сараи и, несмотря на суровую зиму, не подпускали к очагу даже больных и женщин, кормивших грудью. Стоны несчастных донеслись до ушей курфюрста, но он не сумел найти средства устроить их участь и был очень счастлив уже тем, что мог помочь им возвратиться на родину после того, как герцог савойский, поссорившись с Людовиком XIV, дал вальденцам амнистию. Его доброта выказалась в заботливости, с какою он стремился облегчить им далекий путь; он даже выслал им денег на родину, услыхав, что они нашли там дома свои разоренными и жестоко терпели от сурового времени года. И французским колонистам не Фридрих I помешал вернуться на родину. Когда в Рисвике открылись переговоры о мире, эти изгнанники прониклись надеждой опять увидеть Францию, которой они не забыли. Им удалось возбудить к себе участие во всех государствах Европы, и Фридрих заступался за них с крайней настойчивостью, бесполезность которой он, конечно, предвидел. Его посланник в Париже хлопотал о них совместно с английским. На конгрессе представители протестантских государств сделали