Назаретян - Hелинейное будущее 2013
.pdfМегатренды и механизмы эволюции |
61 |
фикацию уравновешивающих эмоциональных факторов (см. §§1.1.1.5, 1.1.1.6, 1.1.2.6).
Наконец, устойчивое улучшение жизненных условий обычно провоцирует опережающий рост предметных потребностей и ожиданий, через призму которых реальные тенденции оцениваются массовым сознанием противоположно. Очередной парадоксальный, но многократно описанный эффект: улучшение объективных (например, экономических) показателей сопровождается усиливающейся неудовлетворённостью. На этом наблюдении построена социальнопсихологическая концепция революционных ситуаций, а также концепция предкризисного развития (см. §1.1.1.6).
Существенную зависимость эмоционального знака (валентности) переживания от содержания доминирующего образа демонстрируют не только наблюдения социальных и политических психологов. Об этом же свидетельствует изучение эмоциональной динамики на индивидуальном уровне, как в клинике, так и в норме.
По нашим наблюдениям, и у «материалистически» мыслящего пациента, поражённого тяжёлым телесным недугом, подчас формируется защитный комплекс вины. Память зацикливается на реальных
имнимых проступках прошлой жизни, и больной шокирует близких мазохистским смакованием испытываемых страданий, внутренне интерпретируя их как заслуженное наказание. Известны случаи, когда бессилие соматической медицины толкало больного в бездну (или возносило в небеса?) религиозно-мистического мироощущения,
ипсихотерапевту не оставалось ничего иного как поощрять клинические фантазии обречённого человека.
Описаны и более общие наблюдения. Скажем, голод – одно из самых неприятных переживаний человека, например, в блокадном городе – совсем иначе переживается в ожидании вкусного обеда. Повторим, что физическая боль может переживаться как блаженство заслуженного наказания и (или) как блаженство предвкушения, что особенно характерно для сексуальных игр. Вместе с тем сексуальное возбуждение – эмоция, способная сильнее прочих «шевелить отрадное мечтанье», – при определённых условиях вызывает активное отторжение. Толстовский Отец Сергий отрубил себе палец, чтобы избежать ненавистного соблазна. Подобными примерами изобилует художественная литература и учебники психиатрии, а в некоторых случаях страх и ненависть к сексу становились социально значимым
62 |
Часть I |
явлением. Они были характерны, например, для ранних христиан и для прозелитов ряда позднейших сект.
Амбивалентность эмоциональной жизни – глубинное сопряже-
ние «положительных» и «отрицательных» эмоций – составляет необходимое условие мотивационной регуляции, образования и достижения предметных целей, а значит, эффективной жизнедеятельности. Сегодня это можно считать установленным фактом, который дезавуирует большинство классических определений социального прогресса; во всяком случае, критерии и оценки, связанные с качеством субъективных переживаний, непригодны для поиска долгосрочных векторов. Не более состоятельными оказываются и ряд других гуманитарных показателей.
Так, за последние двести лет в Европе, а затем и в других частях света существенно возросли средняя продолжительность жизни (до 4 раз!) и объективное качество жизни (по критериям ЮНЕСКО), включая разнообразие и регулярность питания, бытовой комфорт, доступность медицинской помощи и образования. Однако последовательных тенденций такого рода на протяжении предшествующих веков и тысячелетий не обнаруживается – тенденция часто выглядит, скорее, противоположной. Если индустриальная революция, хотя и не сразу, но постепенно всё же способствовала улучшению жизненных условий, то эффекты предыдущих эпохальных переворотов выглядят гораздо более противоречивыми. Издержки, связанные с переходами от присваивающего к производящему хозяйству, а спустя тысячелетия – от сельской к городской жизни настолько очевидны, что некоторые исследователи задаются недоумённым вопросом: «Как люди позволили заманить себя в ловушку государства?» [Southall 1991, р.78].
Обстоятельное изучение переломных эпизодов истории лишает вопросы такого рода риторического пафоса по мере того как выясняется, что комплексные социальные трансформации становились в каждом случае ответами на конкретные вызовы времени (см. гл.1.1.2). Но каждое «прогрессивное» преобразование в истории было сопряжено с безвозвратными потерями.
Именно противоречивое переплетение приобретений и потерь служит главным поводом для отрицания прогрессивного развития, равно как общечеловеческой истории вообще, а соответственно, для фундаменталистских и постмодернистских теорий. Поэтому, чтобы
Мегатренды и механизмы эволюции |
63 |
«разглядеть историю», необходимо не только выделить адекватный задаче предмет и рамки анализа – единую социоприродную систему (см. §1.1.1.1), – но и на первых порах отвлечься от аксиологических привязок. Тогда в калейдоскопе бесчисленных циклов, взлётов, катастрофических обвалов и сдвигов доминирующих центров удаётся проследить ряд достоверно фиксируемых макротенденций, пронизывающих историю и предысторию общества. И по мере выявления их мы убеждаемся, что оценочные суждения по поводу истории всё же имеют основания, хотя эти основания не столь тривиальны, как долгое время полагали приверженцы прогрессистской идеи.
§1.1.1.3. Три вектора социальной эволюции: технология – демография – организация
Эволюция – это изменение от неопределённой бессвязной однородности к определённой взаимосвязанной разнородности путём...
дифференциации и интеграции.
Герберт Спенсер
Здесь предварительно выделим три ряда изменений, которые легко прослеживаются при макроскопическом обзоре социальной и прасоциальной истории и могут быть представлены количественными показателями.
Рост технологической мощи. Если мускульная сила человека оставалась в пределах одного порядка, то способность концентрировать и целенаправленно использовать энергию внешнего мира последовательно возрастала. Вероятно, первым обратил внимание на данный вектор эволюции в 1880 году российский учёный С.А. Подолинский [1991]. В начале ХХ века немецкий физик В.Ф. Оствальд [2011] доказывал, что содержанием культурного развития является «непрерывное повышение ценности всех энергетических процессов» (с.64). Позже американский антрополог Л.Э. Уайт [2004] построил на энергетическом основании цельную теорию культурного прогресса.
Далее в этой главе мы покажем, что сам по себе энергетический рост недостаточен в качестве «объективного критерия» прогрес-
64 |
Часть I |
сивных изменений, поскольку растущая мощь технологий чревата саморазрушительными эффектами и многократно становилась преддверьем социального обвала. Тем более что в большинстве случаев по вектору энергетической эффективности лидировало боевое оружие, так что, согласно расчётам военных специалистов, различие между каменным топором и ядерной боеголовкой достигает 12-13 порядков величины [Дружинин, Конторов 1983].
Демографический рост. Несмотря на усиливавшуюся мощь и разнообразие средств взаимного истребления, вóйны, эпидемии, кризисы и катастрофы, население Земли множилось. Правда, на любой выделенной территории фиксируются временные сокращения численности [Kates 1994]. Возможно, имели место и случаи глобальной депопуляции – например, предполагается, что численность населения планеты сократилась при обострении верхнепалеолитического кризиса (см. §1.1.2.3). Тем не менее в долгосрочной ретроспективе все историко-демографические таблицы демонстрируют отчётливую тенденцию роста [Snooks 1996]. Эта тенденция столь последовательна, что группой математиков разработана модель, отражающая её на протяжении миллиона лет [Капица и др. 1997]. Как отмечено во Введении, сегодня численность людей превышает численность диких животных, сравнимых с человеком по размерам тела и по типу питания, на 5 порядков (в 100 тысяч раз!). Соответственно этому увеличивалась плотность населения, что также фиксируется историографическими и археологическими исследованиями.
Рост организационной сложности. Стадо ранних гоминидов,
племя верхнего палеолита, племенной союз (вождество) неолита, город-государство древности, империя колониальной эпохи, континентальные политико-экономические структуры и зачатки мирового сообщества – вехи на том пути, который Ф.А. фон Хайек [1992] обозначил как расширяющийся порядок человеческого сотрудничества. Первый метод количественного расчёта социальной сложности был предложен в 1950-х годах [Naroll 1956] и с тех пор совершенствовался [Carneiro 1974; Chick 1998]. Разработана математическая модель, отражающая положительную зависимость между численностью населения и сложностью организации [Carneiro 2000].
Но и до появления специальных моделей социологам было известно, что численность группы сильно коррелирует со сложно-
Мегатренды и механизмы эволюции |
65 |
стью: крупные образования, не обеспеченные достаточно сложной структурой, становятся неустойчивыми. Поэтому, если в палеолите существовали группы числом от 5 до 80 человек, то в 1500 году уже 20% людей жили в государствах, а к концу ХХ века вне государственных образований оставался мизерный процент людей [Diamond 1999]. С усложнением социальных структур (которое, как всякое эффективное усложнение, сопряжено с фазами «вторичного упрощения» – унификацией несущих подструктур (см. §1.1.3.2)) увеличивались масштаб группового самоопределения, количество формальных и неформальных связей, богатство ролевого репертуара, разнообразие деятельностей, образов мира и прочих индивидуальных особенностей.
Расширение и усложнение «человеческой сети» как общий вектор социальной истории на протяжении тысячелетий обстоятельно исследован в монографии [McNeill, McNeill 2003]. Авторами показано, как эта тенденция обусловила последовательный рост энергетической мощи общества и превращение человеческой деятельности в планетарный фактор.
Рост внутреннего разнообразия дополнялся ростом межкультурного разнообразия. Археологи и антропологи обращают внимание на то, что, например, культуры шелльской эпохи в Европе, Южной Африке и Индостане технологически идентичны, тогда как культура Мустье (на значительно меньшей территории) представлена множеством локальных вариаций, а культуры верхнего палеолита в ещё большей степени отличны друг от друга, чем культуры среднего палеолита. В неолите и после него разделение труда и нарастающее внутреннее разнообразие социумов последовательно сокращали вероятность сходства между культурами [Кларк 1977; Лобок 1997; Дерягина 2003]. Но ещё раньше «дифференциация категорий и типов каменного инвентаря… хорошо прослеживается во всех регионах и культурах» [Буровский 2012, с.256]. Иначе говоря, по мере удаления в прошлое мы обнаруживаем всё большее сходство региональных культур – как по материальным орудиям, так и по характеру мышления, деятельности и организации, – хотя в среднем и нижнем палеолите их носители могли анатомически различаться между собой значительнее, чем современные человеческие расы.
Исследователями подмечено ещё одно характерное обстоятельство [Хайек 1992; Лоренц 2008]. Чем примитивнее культуры и чем ме-
66 |
Часть I |
нее существенно различие между ними, тем выше чувствительность к минимальнымразличиям, способная возбудить взаимную ненависть.
ВНовое время люди, прежде всего европейцы, стали замечать
иосознавать наличие глобальных взаимосвязей, сами связи углубились и расширились, и возобладала иллюзия, будто только теперь человечество превращается в единую систему. Но факты свидетельствуют об ином: культурные коды изначально были сходными, а их расхождение – типичный процесс диверсификации эволюционирующей системы.
Так, первое в предыстории стандартизированное орудие – ручное рубило – идентично на всей ойкумене расселения архантропов, от Африки до Китая. Этот археологический факт [Кларк 1977] не объяснить «естественными» причинами. Стандартное орудие – это целенаправленное воспроизводство культурного образца (см. §1.1.2.2), и его идентичная форма может означать, что сотни тысяч лет назад проточеловеческая культура также сохраняла преемственность и взаимосвязь на огромных просторах Африки и Евразии.
Впользу тезиса о непреходящем единстве планетарной культуры историки-глобалисты приводят и другие доводы, например, совокупность данных, доказывающих наличие общечеловеческого праязыка, который дивергировал в возрастающее множество национальных языков и диалектов [Рулен 1991; Мельничук 1991; Казанков 2011]. Сильным аргументом служит последовательное сжатие исторического времени, интервалы которого укорачивались в геометрической прогрессии (см. §1.1.2.8).
Важно отметить, что усложнение социальной системы охватывало и социоприродные связи: общество не просто адаптировалось к природным ландшафтам, но перестраивало их соответственно собственным потребностям, представлениям и эстетическим вкусам. Таким образом, естественные (дикие) биоценозы превращались в антропоценозы, в которых возрастала роль человеческого сознания как фактора продуктивной и контрпродуктивной (кризисогенной) регуляции. Это обстоятельство – Э. Леруа, П. Тейяр де Шарден, В.И. Вернадский и ряд других учёных представили его как «превращение биосферы в ноосферу» – станет одним из ключевых в нашем дальнейшем исследовании.
При выделении векторов исторического развития весьма существенно обстоятельство, которое демонстрирует несостоятельность
Мегатренды и механизмы эволюции |
67 |
евроцентрических предубеждений. А именно, обитаемые регионы планеты не только развивались (с разной скоростью) в одном и том же направлении, но и попеременно оказывались впереди. Периодическая смена лидирующих регионов давно замечена исследователями и обобщена в концепции «пунктирной» эволюции [Schumpeter 1939]. Позже датский историк Ж. Ромейн сформулировал «закон перерывов прогресса»: каждая страна-пионер новой, более продвинутой фазы цивилизации достигает предела, за которым развитие затруднено, и дальнейшие шаги осуществляются на новой террито-
рии [Kindleberger 1996; Бадалян, Криворотов 2008].
Так, 50 тыс. лет назад лидерство в развитии технологий принадлежало Восточной Африке. От 40 до 25 тыс. лет назад в Австралии впервые изобрели каменные орудия с полированным лезвием и рукояткой (что в других регионах считается признаком неолита), а также средства передвижения по воде. Передняя Азия и Закавказье были в числе инициаторов неолитической революции и, тысячелетия спустя, производства железа. В Северной Африке и в Месопотамии появились гончарное дело, стеклоделие и ткачество. Долгое время ведущим производителем технологий был Китай. В первой половине II тысячелетия глобальное значение имели производственные, военные и интеллектуальные технологии арабов… Только Америка никогда раньше не играла лидирующей роли, но и эта «несправедливость» была устранена в ХХ веке.
Даймонд [Diamond 1999] отмечает, что с 8500 года до н.э. по 1450 год н.э. Европа оставалась аутсайдером Евразии (за исключением государств античности). Это подтверждают и сравнительные экономические расчёты, затрагивающие состояние стран Запада и Востока в Средние века [Мельянцев 1996, 2004].
Бесспорно, «не будь (европейской) колониальной экспансии, все страны Востока находились бы сегодня практически на уровне едва ли не XV века» [Васильев 2000, с.107]. Но вот встречный вопрос: в какой эпохе пребывала бы теперь Западная Европа, если бы в VIII – XIV веках она не стала объектом арабских завоеваний? Арабы, ассимилировавшие и развившие передовые культуры Северной Африки, принесли с собой элементы того самого мышления, которое принято называть Западным, и спасали от католической церкви античные реликвии, более близкие им, чем средневе-
68 |
Часть I |
ковым европейцам, мало осведомлённым о культуре античности
(см. §1.1.2.6).
Предки нынешних испанцев, итальянцев, французов и немцев, сопротивляясь арабским завоеваниям, героически отстаивали свой традиционный образ жизни. При знакомстве с перипетиями тогдашних событий напрашивается парадоксальный вывод, весьма поучительный для тех, кто склонен, согласно Нововременной традиции, считать «Запад» синонимом прогресса: на рубеже I и II тысячелетий народы Западной Европы выступали по отношению к африканским «маврам» в роли отсталых туземцев…
Имеются многочисленные примеры того, как технологии, а также формы мышления и социальной организации возникали более или менее независимо в различных регионах, причём это могло происходить почти одновременно или со значительной отсрочкой. Считается, например, что неолитическая революция произошла более или менее независимо в семи регионах Земли; города появились самостоятельно в шести точках Старого Света и в двух точках Америки по довольно схожим сценариям и с похожими последст-
виями (см. гл.1.1.2).
Когда европейцы вплотную столкнулись с американскими цивилизациями, всё увиденное так мало походило на прежние сообщения путешественников, прибывавших из Китая, Индии или Ближнего Востока, что завязался долгий спор о том, являются ли коренные жители Нового Света человеческими существами. Только в 1537 году папской буллой было зафиксировано: американские аборигены – не фауна, а население, и среди них можно распространять Христову веру [Егорова 1994; Каспэ 1994]. Но, как показывает исторический анализ, даже при таком несходстве форм социальные процессы на обоих континентах Америки развивались по тем же векторам, что в Евразии и в Северной Африке; коренные американцы пережили с отсрочкой во времени неолитическую революцию и революцию городов и приближались к осевому времени [Семёнов 2009]. Археологические открытия 40-х годов ХХ века в Месоамерике и в Перу продемонстрировали удивительную параллельность макроисторических тенденций в Старом и в Новом Свете и, по свидетельству Р. Карнейро, именно они стимулировали очередной всплеск интереса к социальному эволюционизму (см. §1.1.1.1).
Мегатренды и механизмы эволюции |
69 |
Перечисленные три вектора выведены в качестве «эмпирического обобщения». Они подкрепляются таким объёмом фактического материала, что разночтения возможны только по поводу деталей, формулировок или способов спецификации параметров. Радикальные же возражения оппонентов сводятся к оценочным суждениям: «хорошо» или «плохо» то, что технологический потенциал, численность человеческого населения Земли и сложность социальных систем исторически возрастали? Но это возражение не по существу, так как до сих пор мы ограничивались констатацией.
Следующие три вектора не столь очевидны, а потому требуют более детальных обоснований. И по мере их изучения мы убедимся, что рост инструментальных возможностей, количества (и плотности) населения и социальной сложности – тенденции, несущие в себе неявно выраженный, но совершенно необходимый этический компонент.
Стоит также предварительно заметить, что все выделенные здесь и далее векторы реализовались в ускоряющемся режиме, и только по одному из них – демографический рост – в самые последние десятилетия фиксируется относительное замедление (числовые данные приведены в §1.1.2.7). Из этого часто делают вывод о грядущей стабилизации и даже последующем сокращении населения Земли. При этом безусловно принимается, что через полвека механизмы человеческого воспроизводства, а значит сами демографические понятия и критерии будут в точности соответствовать нынешним. Насколько справедливо такое убеждение, мы обсудим в Части II.
§1.1.1.4. Четвёртый вектор эволюции:
информация и интеллект. «Конец географии»
Знание есть сила.
Френсис Бэкон
Интеллектуальное развитие человека на протяжении истории – один из тех тезисов, которые вызывают особое неприятие адептов постмодернизма и фундаментализма, объединяя эти враждебные друг другу мировоззрения в оппозиции эволюционной идее. Постмодернисты убеждены в равноценности культур безотносительно
70 |
Часть I |
к их историческому опыту, а фундаменталисты усматривают в истории уход от исконных ценностей и настаивают (подчас весьма агрессивно) на возвращении к светлому прошлому. Но те и другие готовы обвинить эволюционистов во всех грехах и как минимум – в отсутствии «политкорректности».
Мы ранее отмечали, что подобные упрёки не всегда были беспочвенными, причём прямолинейность классических концепций прогресса грубее всего выражалась именно постулатом об интеллектуальном превосходстве «цивилизованных» наций. В ряде случаев такие рассуждения действительно приобретали расистский душок «социал-дарвинизма», да и сам Ч. Дарвин [1953, с.266] не удержался от замечания, что по закону естественного отбора «цивилизованные человеческие расы почти наверное уничтожат и вытеснят в целом мире дикие расы» (подразумевая под первыми «кавказское племя», т.е. европеоидов, а под вторыми – негров, австралийцев и т.д.). А наш растущий (под 30 лет от роду) гуманист Ф. Энгельс [1957, с.186] писал в газете “Neue Rheinische Zeitung”: «В ближайшей мировой войне с лица земли исчезнут не только реакционные классы и династии, но и целые реакционные народы. И это тоже будет прогрессом». Под реакционными народами подразумевались «славянские варвары» (с.176).
В гл.2 будет приведено множество высказываний и фактов, свидетельствующих о преступном расовом высокомерии под флагом прогрессистской идеологии. Поэтому, обсуждая информаци- онно-интеллектуальный аспект исторической эволюции, необходимо с особенной тщательностью выстраивать аргументацию, чтобы избежать двусмысленных суждений.
Впрочем, до тех пор, пока речь идёт об обществе в целом, информационный параметр развития никем не оспаривается. Это неизбежный спутник и условие возрастающей сложности структур, и здесь уместно ещё раз упомянуть книгу отца и сына Макнилов [McNeill, McNeill 2003], в которой показано, сколь тесно переплетены оба вектора социально-исторической эволюции.
Предваряя дальнейший анализ (см. гл.1.1.2), отметим, что эволюция средств культурной коммуникации5 началась уже в нижнем палеолите: точкой отсчёта можно считать первые стандартизированные орудия и использование огня. С тех пор материальные продукты деятельности несли в себе знаковую нагрузку, так что ди-