Назаретян - Hелинейное будущее 2013
.pdfМегатренды и механизмы эволюции |
101 |
|
|
|
|
частности, благодаря увеличению необходимой и достаточной для этого дистанции, минимизации физического усилия, возможности одновременного поражения массы людей и т.д. Первобытному человеку убийство даётся гораздо труднее ещё и потому, что в его восприятии смерть не нейтрализует врага, а делает его более опасным. Дабы уберечь себя от мести со стороны убитого, его надо как минимум обезглавить и подвергнуть унесённую голову сложным процедурам. Как будет показано в §1.1.2.1, эти иррациональные страхи и обусловленные ими ритуалы уберегли наших далёких предков (и уберегают современные охотничьи племена) от полного самоистребления.
Но по мере того как убийства становились легче осуществимыми, действительный коэффициент насильственной смертности исторически последовательно сокращался. Такое парадоксальное сочетание фактов позволяет выделить пятый вектор социальной эволюции: совершенствование культурно-психологических средств ограничения физического насилия.
Последнюю тенденцию отличает ещё более выраженная нелинейность – мы далее покажем, что она издревле перемежалась всплесками смертоносного насилия даже на глобальном уровне, – причём социально-историческое развитие по вектору ограничения насилия, как и по четырём предыдущим, происходит в режиме гиперболического ускорения. Полмиллиона насильственных смертей в 2000 году составляют около 0.007% от 6.5 млрд. населения планеты, т.е. совокупный коэффициент кровопролитности в современном мире – 0.00007 (ср. 0.0015 в ХХ веке) – оказывается беспрецедентно низким. Отчёт ООН за 2010 год, когда население достигло 6.8 млрд., дает приблизительно такое же число насильственных смертей [Global… 2011]. Особенно низок показатель в странах Ев-
росоюза – 0.00001 и даже меньше [Pinker 2011].
В следующем параграфе, обсуждая приведённые показатели, мы исследуем, как обществу до сих пор удавалось адаптироваться к неуклонно возраставшим технологическим угрозам. А во Второй части будет показано, почему эти результаты, хотя они развенчивают миф о кровожадности цивилизации, не должны настраивать на благодушный лад.
102 |
Часть I |
§1.1.1.6. Модель техно-гуманитарного баланса и шестой вектор эволюции: виртуализация
Такова благородная природа человека, что он не может видеть перед собой значительного развития материальной силы без того, чтобы в нем не возникло стремленияк силенравственной, которая должна к нейприсоединиться иуправлять ею.
Франсуа Гизо
Множество наций и государств канули в небытие из-за тщеславной гордыни, тогда как умеренность и взвешенность могли бы спастиих.
Артур Хейли
История учит даже тех, кто у неё не учится. Она их проучивает за невежество и пренебрежение…
В.О. Ключевский
Но не думайте однако после этого, чтоб автор этой книги имел когда-нибудь гордую мечту сделаться исправителем людских пороков. Боже его избави от такого невежества!
М.Ю. Лермонтов
Чем же объяснить снижение показателей насильственной смертности по мере того как потенциальные возможности насилия возрастали? Может быть, люди становились со временем «менее агрессивными»? Или более приверженными моральным требованиям? Оба эти простые предположения не выдерживают критики.
При описании социально-политических или «цивилизационных» циклов удаётся проследить, как массы, охваченные «пассионарной» идеологией – новым религиозным, национальным, расовым или классовым просветлением – демонстрировали всплеск экспансионистских устремлений. На следующих стадиях мотивационная энергетика постепенно угасала, что часто приводило к растворению сообщества (партии, сословия, этнической, конфессиональной группы). Ниже мы покажем, что всплеск экологической или геополитической агрессии во многих случаях провоцировался внутренней разбалансировкой социума, оборачиваясь катаст-
Мегатренды и механизмы эволюции |
103 |
|
|
|
|
рофическими последствиями. Но неизвестны какие-либо независимые данные, позволяющие говорить о снижении уровня агрессивности людей как о долгосрочном историческом векторе.
Исходя из косвенных эмпирических свидетельств, более правдоподобно обратное предположение. Наблюдения в естественных и в лабораторных условиях показывают, что у млекопитающих концентрация особей одного вида повышает уровень агрессивности [Романчук, Медведева 2009]. При переполнении экологической ниши могут атрофироваться популяциоцентрический (торможение внутривидовой агрессии), родительский инстинкт и даже инстинкт самосохранения. Последнее проявляется массовыми самоубийствами: киты и дельфины выбрасываются на берег, а сухопутные животные тонут в водоёмах («феномен леммингов»).
Человек в полной мере унаследовал природную агрессивность животных предков. Специальные эксперименты, давно вошедшие в психологические хрестоматии [Milgram 1974; Zimbardo 1975], демонстрируют, как способны высвобождаться подавленные импульсы агрессии в соответствующих ролевых контекстах. При этом веками возраставшая демографическая плотность усиливала фрустрационный фактор, сгущая естественный фон агрессивности, на который накладывалось развитие убойных технологий, повышавших эффект физического усилия и тем самым снижающих порог мотивации, необходимой и достаточной для массовых расправ внутри сообщества. Вместе с тем удалённость потенциальных жертв, возможное отсутствие телесного, зрительного и слухового контакта облегчали перенос агрессии на внешние сообщества. С учётом этих обстоятельств уменьшающиеся показатели смертоносного насилия выглядят ещё более загадочным фактом.
Сомнительно и предположение о возраставшей приверженности людей моральным требованиям. Автору этих строк по работе приходилось общаться с выходцами из первобытных племён. Из личных наблюдений, из бесед и из литературных источников могу судить, что как раз эти люди представляют собой в некотором смысле образец безусловного следования нормам морали и «обычного» права (т.е. права, построенного на обычае). Им не нужны полицейские или доносчики – произвольное нарушение табу исключается почти категорически.
104 |
Часть I |
Например, в южноамериканских племенах аше мужчины охотятся индивидуально, приносят добычу женщинам и участвуют в коллективной трапезе (моногамия в обществе практически отсутствует – преобладают отношения промискуитета). При этом сохраняется жесточайший запрет охотнику питаться мясом убитого им животного – дозволено есть только то, что добыто соплеменниками [Clastres 1967]. И каждый внимательно следит за тем, чтобы ни один кусок от принесённой им туши не попал к нему в рот.
При первом знакомстве с племенем я был 25-летним юношей, ещё не разучившимся задавать наивные вопросы. Я спросил у своего друга, чья мать происходила из этого племени (в последующем это известный в Парагвае учёный, политик и журналист Виктор-Хасинто Флеча), что случится, если охотник по ошибке нарушит пищевое табу. «А примерно то же, – ответил он, – что будет с тобой, если ты узнаешь, что съеденная котлета приготовлена из печени твоего скончавшегося приятеля». Мой друг умел объяснять очень доходчиво…
Если людей, неукоснительно следующих требованиям коллективной нормы без внешнего пригляда, почти инстинктивно или из страха перед мистическими силами – грозным воплощением воли коллектива, – можно считать идеальными субъектами морали, то таковыми и являются палеолитические охотники-собиратели. С одной маленькой оговоркой: это мораль людоедов. Мораль людей, считающих нормальной только насильственную смерть, склонных бояться и смертельно ненавидеть случайно встреченного незнакомца, приносящих в жертву до половины новорожденных девочек, подвергающих мальчиков жесточайшим процедурам инициации. Людей, для которых «война является данностью, состоянием, не нуждающимся в объяснении и рефлексии. Таким же действием, как трапеза» [Кавтарадзе 2012, с.14]9.
Вероятно, в каком-то смысле это и есть исходный полюс, от которого тысячелетиями изменялись механизмы моральной регуляции. Р. Мэй [2001] обратил внимание на то, что телесное насилие представляет собой самый примитивный язык человеческого общения. Отсутствие отчётливой дискриминации «языков», нерасчленённость состояний войны и мира – всё это характерно для первобытного мировосприятия. Касаясь нравственного аспекта социальной эволюции, выскажу предварительное соображение в гротескной форме: не люди более жёстко связывались моральны-
Мегатренды и механизмы эволюции |
105 |
|
|
|
|
ми требованиями, а сама мораль (наряду с прочими культурными регуляторами) становилась человечнее. Чем же обусловлена эта тенденция?
Приведённые в §1.1.1.5 расчёты коэффициента кровопролит-
ности проводились для верификации модели, построенной на иных эмпирических основаниях. Исследуя опыт антропогенных катастроф, случавшихся в разных эпохах и в различных регионах планеты, мы обнаружили комплексную зависимость между тремя переменными: технологическим потенциалом, качеством культурных регуляторов деятельности и жизнеспособностью социаль-
ной системы. А именно, чем выше мощь производственных и боевых технологий, тем более совершенные средства культурной регуляции необходимы для сохранения социума. Эта обобщённая зависимость была обозначена как закон техно-гуманитарного баланса.
Жизнеспособность социальной системы определяется соотно-
шением внешней и внутренней устойчивости, которые по-разному зависят от технологического потенциала. Первая (External Sustainability, Se) выражает способность социальной системы противостоять спонтанным колебаниям природной и геополитической среды. Вторая (Internal Sustainability, Si) – способность избегать разрушительных последствий собственной деятельности.
Общество тем устойчивее по отношению к спонтанным природным и геополитическим катаклизмам, чем более мощными технологиями оно располагает: технический прогресс способствует успеху в борьбе как с военным противником, так и с экологическими эксцессами. Например, таблицы, отражающие последствия стихийных бедствий, демонстрируют, что при прочих равных условиях в технологически развитых странах экономический ущерб, как правило, значительнее, зато число человеческих жертв меньше, чем в странах отсталых [Стихийные… 1978]. Иначе говоря, внешняя устойчивость является положительной функцией технологического потенциала (T):
Se = g (T) |
(III) |
Связь между технологическим потенциалом и внутренней устойчивостью тоньше и носит, скорее, отрицательный характер; для её формального представления необходима ещё одна переменная –
106 |
Часть I |
качество регуляторных механизмов культуры (R). В итоге мы получаем основную формулу техно-гуманитарного баланса:
Si |
f |
1 |
R |
(IV) |
||
f2 |
T |
|
||||
|
|
|||||
Само собой разумеется, что T > 0, поскольку при нулевой технологии мы имеем дело уже не с социумом, а со «стадом», где действуют иные, биологические и зоопсихологические законы (см. далее). При низком уровне технологий предотвращение антропогенных кризисов обеспечивается примитивными средствами регуляции. Очень устойчивым, вплоть до застойности, становится общество, у которого качество регуляторных механизмов значительно превосходит технологическую мощь. Примерами могут служить охотничьи племена, успешно встроившиеся в родные ландшафты и надолго задержавшиеся в «палеолитическом раю». О конфуцианском Китае, далеко обогнавшем Европу в развитии и впавшем в многовековую «экофильную спячку», известный синолог Дж. Нидхэм [Needham 1954] писал, что царивший там совершенный порядок делал нововведения невозможными.
Наконец, рост величины в знаменателе повышает вероятность антропогенных кризисов, если не компенсируется ростом показателя в числителе. В этом случае снижается «дуракоустойчивость» (fool proof) общества. Социум, бывший прежде «взрослым», становится инфантильным, более зависимым от массовых настроений, решений авторитетных лидеров и т.д.10
Как следует из уравнений (III) и (IV), растущий технологиче-
ский потенциал делает социальную систему менее зависимой от состояний и колебаний внешней среды, но вместе с тем более чувствительной к состояниям массового и индивидуального сознания.
Сопоставление данных по различным историческим эпохам позволило выдвинуть гипотезу о том, что на протяжении человеческой истории и предыстории закон техно-гуманитарного баланса служил механизмом отбора социокультурных систем, который интенсифицировался в критических фазах рассогласования между инструментальным и гуманитарным интеллектом. С ростом инструментального могущества культурные ценности и практические нормы внутригрупповых, межгрупповых, а также социоприродных отношений проходили всё более трудное испытание: социу-
Мегатренды и механизмы эволюции |
107 |
|
|
|
|
мы, не сумевшие своевременно привести культурно-психологи- ческие регуляторы в соответствие с возросшими деструктивными возможностями, выбраковывались из исторического процесса, разрушив природные и/или организационные основы своего существования.
Одно из нетривиальных следствий гипотезы мы видели в том, что, несмотря на увеличение разрушительного потенциала технологий, коэффициент кровопролитности общества на протяжении тысячелетий колебался в пределах одного порядка. Тот факт, что он нелинейно, но последовательно сокращался, стал для самих исследователей неожиданностью, которая повысила достоверность проверяемой гипотезы.
Гипотеза, кроме указанных выше фактов, имеет общеэволюционные основания. В зоологии выявлена примечательная закономерность: сила инстинктивного торможения внутривидовой агрессии у высших позвоночных в норме соразмерна естественной воо-
ружённости вида. Это правило этологического баланса обеспечи-
вает жизнеспособность популяций в дикой природе.
Обобщив биологические наблюдения, К. Лоренц [2008, с.281] остроумно экстраполировал их на область антропологии: «Можно лишь пожалеть о том, что человек… не обладает “натурой хищника”». Грациальный австралопитек, родоначальник семейства гоминид, был обделён естественными орудиями убийства, а потому не нуждался в надёжном инстинктивном торможении агрессии. Если бы нам посчастливилось произойти от львов, то насилие не играло бы в истории столь существенной роли.
Ответ на это парадоксальное суждение пришёл из-за океана и оказался сенсационным. Было показано, что в расчёте на единицу популяции львы (и другие сильные хищники) в естественных условиях убивают себе подобных чаще, чем люди [Wilson 1978].
Итоги расчётов требуют осмысления постольку, поскольку контрастируют не только с растиражированными мифами, но и с рядом бесспорных обстоятельств. Во-первых, лев действительно обладает мощным инстинктивным тормозом на убийство особей своего вида, который у человека отсутствует. Во-вторых, плотность проживания хищников в природе несравнима с возраставшей демографической плотностью. Наконец, в-третьих, несопоставимы «инструментальные» возможности взаимной агрессии. Подобные
108 |
Часть I |
факты каждый раз новым ракурсом поворачивают перед нами вопрос о том, что же позволило роду Homo существовать сотни тысяч лет, наращивая потенциал разрушительных технологий и не имея биологически унаследованных ограничений на их использование.
В гл.1.1.3 мы подробно обсудим механизм, предположительно обеспечивший самоорганизацию и самосохранение проточеловеческих коллективов нижнего палеолита при необычайной способности внутривидовых убийств с помощью искусственного оружия. Правда, относительное внутригрупповое миролюбие было оплачено ужесточением межгрупповой агрессии. Но до тех пор пока самым опасным оружием оставались галечные отщепы смертельной угрозы для рода удавалось избегать.
На протяжении миллиона лет орудия изменялись крайне медленно и, по нынешним меркам, не развивались: тысячи поколений использовали однотипные чопперы. Но в культурах шелльскоашельского типа появились ручное рубило и огонь, использование которого увеличило возможность взаимного истребления и вмешательства в природные ландшафты. Далее пришла очередь составных орудий, ловчих ям, каменных топоров и дистанционного оружия, вплоть до стрел с отравленными наконечниками – и, как говорится, процесс пошёл. Каменное оружие сменилось металлическим, бронзовое – гораздо более опасным, стальным. Существенно усовершенствованные луки и копьеметалки дополнились арбалетами и мортирами, возрастали дальнобойность и скорострельность огнестрельного оружия, пушки монтировались с колёсами, а потом
ис двигателями, изобретались взрывчатые вещества, бомбардировочная авиация, ядерные боеголовки и межконтинентальные средства доставки... Всё это сопровождалось растущей подвижностью войск, совершенствованием средств связи, созданием химического
ибиологического оружия (ещё в Средневековье турки додумались забрасывать за крепостные стены заражённые трупы лошадей и людей, провоцируя в городе эпидемии) и т.д. и т.п.
Бесконечные шедевры неистощимого технического гения – и не только в военной сфере – часто оборачивались драматическими проблемами для самих изобретателей. По мере того как убийство становилось (физически и психологически) легче осуществимым, во избежание фатальных для общества разрушений были необходимы всё более совершенные средства внешнего и внутреннего
Мегатренды и механизмы эволюции |
109 |
|
|
|
|
контроля. С ростом же диспропорции между инструментальными возможностями и социальными регуляторами на горизонте каждый раз вновь появлялся зловещий призрак спровоцированных кризисов и катастроф.
Особенно наглядно подобные эффекты наблюдаются в тех случаях, когда общество получило новые технологии извне. В начале XIX века новозеландские аборигены маори, пристрастившись к привезённым европейцами ружьям, за двадцать лет перебили четверть населения [Wilson 1978]. Горные кхмеры, освоив во время Вьетнамской войны американские карабины, за несколько лет истребили фауну, на которую их предки охотились столетиями, и едва полностью не перестреляли друг друга [Пегов, Пузаченко 1994]. Этот сценарий провокации антропогенных катастроф подробно описан в этнографической литературе, которая изобилует схожими эпизодами, имевшими место в Азии, в Австралии, в Америке и в Африке: современное оружие в сочетании с первобытным мышлением грозит племенам самоубийственными последствиями. В общеисторическом контексте такие эпизоды выглядят своего рода артефактами: перескочив сразу через несколько технологических фаз, общество проваливается в глубокую пропасть между «технологией» и «психологией», вследствие чего события развиваются скоротечно и реконструируются (внешним аналитиком) по свежим следам.
В аутентичной истории, когда новые технологии создавались внутри общества, столь резких перескоков не происходило, поэтому причинно-следственные связи сложны, отягощены привходящими факторами и растянуты на века, а в апополитейном палеолите и на тысячелетия. Каузальная схема часто аналогична, но выявить её удаётся только при внимательном анализе, обеспеченном адекватным рабочим инструментарием. Некоторые авторы, обескураженные многообразием предметных ситуаций, приводивших к внезапному разрушению процветающих обществ, целых империй и цивилизаций, заключают, что каждый такой случай уникален и невозможно вычленить общиезакономерности [TheCollapse… 1988; Корнинг 2004].
Действительно, непосредственными причинами краха социальной системы часто становились внешние события: спонтанное изменение климата, геологический катаклизм или появление могущественных завоевателей. Но, если отвлечься от событий экзогенного происхождения и сосредоточить внимание на тех, которые вызва-
110 |
Часть I |
ны деятельностью людей, то механизмы обострения антропогенного кризиса и перерастания его в катастрофу вырисовываются достаточно отчётливо.
В историко-географических работах [Григорьев 1991; Global...
2002] собраны данные о печальной судьбе многих обществ, не сумевших предвидеть долгосрочные последствия хозяйственной деятельности. Бездумная охота опустошала экологические ниши; неумеренный выпас скота оголял почвы, пески приходили в движение и засыпали города; из-за ирригационных каналов мелели и меняли русло реки; свалки из отходов жизнедеятельности увеличивающегося и концентрирующегося в городах населения становились источниками эпидемий… При всех конкретных вариациях события развивались по простой схеме: нарастающее вторжение в биогеоценоз → разрушение ландшафта → социальная катастрофа.
Трудно не согласиться с австралийским историком Д. Кристианом: «Деградация среды вследствие быстрых социальных изменений, например, истребление мегафауны в каменном веке, злоупотребление искусственным орошением в Месопотамии в третьем тысячелетии до н.э. или в государстве Майя немногим более тысячи лет назад – обычное явление человеческой истории» [Christian 2004, р.474-475]. Исследователи также отмечают, что разрушение империй часто наступало в момент расцвета, если их экстенсивный рост обгонял рост внутреннего разнообразия. А.В. Коротаев [1997], со ссылками на американских авторов, иллюстрировал это фактами из истории Османской империи и Империи ацтеков. А. Тойнби привёл множество примеров, демонстрирующих обратную зависимость между «военным и социальным прогрессом», и недоумевал по поводу того, что сказанное относится и к производственным орудиям. «Если проследить развитие сельскохозяйственной техники на общем фоне эллинистической истории, то мы обнаружим, что
издесь рост технических достижений сопровождался упадком цивилизации» [Тойнби 1991, с.231]. В целом же за усилением власти над природой чаще всего следовали «надлом и распад» (с.335).
У. Макнил, обсуждая экологические обстоятельства в прошлом
ив настоящем, высказал предположение, что антропогенные катастрофы являются «ценой, которую мы платим за способность вмешиваться в природные процессы и изменять облик Земли при помощи коллективного использования орудий. <…> История челове-