- •Джованни Боккаччо. Декамерон
- •Начинается книга, называется декамерон,
- •Введение
- •День первый
- •Новелла первая
- •Новелла вторая
- •Новелла третья
- •Новелла четвертая
- •Новелла пятая
- •Новелла шестая
- •Новелла седьмая
- •Новелла восьмая
- •Новелла девятая
- •Новелла десятая
- •День второй
- •Новелла первая
- •Новелла вторая
- •Новелла третья
- •Новелла четвертая
- •Новелла пятая
- •Новелла шестая
- •Новелла седьмая
- •Новелла восьмая
- •Новелла девятая
- •Новелла десятая
- •Боккаччо джованни декамерон день третий
- •Новелла первая
- •Новелла вторая
- •Новелла третья
- •Новелла четвертая
- •Новелла пятая
- •Новелла шестая
- •Новелла седьмая
- •Новелла восьмая
- •Новелла девятая
- •Новелла десятая
- •День четвертый
- •Новелла первая
- •Новелла вторая
- •Новелла третья
- •Новелла четвертая
- •Новелла пятая
- •Новелла шестая
- •Новелла седьмая
- •Новелла восьмая
- •Новелла девятая
- •Новелла десятая
- •День пятый
- •Новелла первая
- •Новелла вторая
- •Новелла третья
- •Новелла четвертая
- •Новелла пятая
- •Новелла шестая
- •Новелла седьмая
- •Новелла восьмая
- •Новелла девятая
- •Новелла десятая
- •День шестой
- •Новелла первая
- •Новелла вторая
- •Новелла третья
- •Новелла четвертая
- •Новелла пятая
- •Новелла шестая
- •Новелла седьмая
- •Новелла восьмая
- •Новелла девятая
- •Новелла десятая
- •День седьмой
- •Новелла первая
- •Новелла вторая
- •Новелла третья
- •Новелла четвертая
- •Новелла пятая
- •Новелла шестая
- •Новелла седьмая
- •Новелла восьмая
- •Новелла девятая
- •Новелла десятая
- •День восьмой
- •Новелла первая
- •Новелла вторая
- •Новелла третья
- •Новелла четвертая
- •Новелла пятая
- •Новелла шестая
- •Новелла седьмая
- •Новелла восьмая
- •Новелла девятая
- •Новелла десятая
- •День девятый
- •Новелла первая
- •Новелла вторая
- •Новелла третья
- •Новелла четвертая
- •Новелла пятая
- •Новелла шестая
- •Новелла седьмая
- •Новелла восьмая
- •Новелла девятая
- •Новелла десятая
- •День десятый
- •Новелла первая
- •Новелла вторая
- •Новелла третья
- •Новелла четвертая
- •Новелла пятая
- •Новелла шестая
- •Новелла седьмая
- •Новелла восьмая
- •Новелла девятая
- •Новелла десятая
- •Заключение автора
День четвертый
Кончен третий день Декамерона и начинается четвертый, в котором, под
председательством Филострато, рассуждают о тех, чья любовь имела несчастный
исход.
Дражайшие дамы, как по слышанным мною изречениям мудрых людей, так и по
тому, что я часто видел и о чем читал, я полагал, что бурный и пожирающий
вихрь зависти должен поражать лишь высокие башни и более выдающиеся вершины
деревьев, но я вижу себя обманутым в моем мнении, ибо, избегая и всегда
стремясь избегать дикий напор этого бешеного духа, я постоянно старался идти
не то что полями, но и глубокими долинами. Это должно представиться ясным
всякому, кто обратит внимание на настоящие новеллы, написанные мною не
только народным флорентийским языком, в прозе и без заглавия, но и,
насколько возможно, скромным и простым стилем. Несмотря на все это, тот
ветер не переставал жестоко потрясать меня, почти вырывать с корнем, а
зависть терзать меня своими уколами. Потому я очень ясно понимаю, что
говорят мудрецы: что из всего ныне существующего одна лишь посредственность
не знает зависти. Нашлись же, разумные мои дамы, люди, которые, читая эти
новеллы, говорили, что вы мне слишком нравитесь и неприлично мне находить
столько удовольствия в том, чтобы угождать вам и утешать вас; а другие
сказали еще худшее за то, что я так вас восхваляю. Иные, показывая, что они
хотят говорить более обдуманно, выразились, что в мои лета уже неприлично
увлекаться такими вещами, то есть беседовать о женщинах или стараться
угодить им. Многие, обнаруживая большую заботливость о моей славе, говорят,
что я поступил бы умнее, если б оставался с музами на Парнасе, а не
присосеживался к вам с этой болтовнею. Есть еще и такие, которые, выражаясь
более презрительно, чем разумно, сказали, что я поступил бы рассудительно,
если б подумал о том, откуда мне достать на хлеб, чем, увлекаясь такими
глупостями, питаться ветром. А некоторые иные тщатся, в ущерб моему труду,
доказать, что рассказанное мною было не так, как я сообщаю его вам. Такие-то
жестокие бури, такие-то жестокие, острые зубы, обуревают, утруждают и,
наконец, задевают меня за живое, пока я подвизаюсь в услужении вашем,
доблестные дамы. Все это я выслушиваю и принимаю, про то ведает бог, с
веселым духом, и хотя вам достоит в этом защищать меня, и тем не менее не
хочу щадить своих сил, напротив того, не отвечая, как бы то следовало, я
желаю небольшим ответом устранить все это от моего слуха, и делаю это без
промедления. Ибо, если теперь уже, когда я еще не дошел до трети моего
труда, тех людей много и они много берут на себя, я предполагаю, что прежде,
чем я доберусь до конца, они могут настолько умножиться, что, не получив
наперед никакого отпора, с небольшим трудом низвергнут меня, и как бы ни
были велики ваши силы, они не в состоянии будут противостать тому. Но
прежде, чем мне ответить кое-кому, я хочу рассказать в мою защиту не целую
новеллу, дабы не показалось, что я желаю примешать мои новеллы к рассказам
столь почтенного общества, какое я вам представил, а отрывок новеллы, дабы
ее недостаток сам по себе доказал, что она не из тех, и, обратясь к моим
противникам, скажу:
- В нашем городе, давно-таки тому назад жил гражданин, по имени Филиппе
Бальдуччи, очень невысокого происхождения, но богатый, хорошо воспитанный и
опытный в делах, какие требовались в его положении; у него была жена,
которую он очень любил, как и она его; ведя покойную жизнь, они ни о чем так
не заботились, как угодить всецело друг другу. Случилось, как случается со
всеми, что добрая женщина покинула этот свет и не оставила Филиппе ничего,
кроме одного рожденного от него сына, которому было, быть может, год-два. По
смерти своей жены Филиппе остался столь неутешным, как остался бы всякий.
Другой, потеряв, что любил Очутившись одиноким, лишенный общества, которое
было ему всего милее, он не захотел пребывать более в мире, а решился
отдаться служению богу, и так же поступить и с своим сыном Вследствие этого,
раздав все свое имущество во имя божие, он тотчас же ушел на гору Азинайо,
поместился здесь в одной келейке с своим сыном и, живя с ним от милостыни и
в молитвах, особенно остерегался говорить в его присутствии о каком бы то ни
было мирском деле, ни показывать ему что-либо подобное, дабы это не
отвлекало его от такого служения; напротив, он всегда беседовал с ним о
славе вечной жизни, о боге и святых, ничему иному не обучая его, как только
молитвам; в такой жизни он продержал его много лет, никогда не выпуская его
из кельи и никого не давая ему видеть, кроме себя.
У того достойного человека было обыкновение приезжать иногда во
Флоренцию, откуда, получив, согласно с своими нуждами, необходимую для них
помощь друзей божиих, он возвращался в свою келью. Случилось, что, когда
юноше было уже восемнадцать лет и Филиппе состарился, тот спросил его
однажды, куда он отправляется. Филиппе сказал ему. На это парень заметил:
"Батюшка, вы уже стары и плохо выносите усталость, почему не поведете вы
меня когда-нибудь во Флоренцию и не познакомите с преданными друзьями бога и
вашими для того, чтобы я, как человек юный и могущий лучше, чем вы,
работать, мог впоследствии ходить по нашим надобностям во Флоренцию когда
вам угодно, а вы будете оставаться дома?" Почтенный человек, рассчитав, что
сын его уже взрослый и так привычен к служению богу, что мирские дела едва
ли могут привлечь его, сказал сам себе: "Ведь он ладно говорит!" Вследствие
этого, когда ему пришлось идти туда, он повел его с собою. Здесь, когда
юноша увидел дворцы, дома, церкви и все другое, чем полон город и чего он,
насколько хватало памяти, никогда не видел, он стал сильно дивиться и о
многом спрашивать отца, что это такое и как зовется. Отец сказывал ему о
том: он, выслушав, был доволен и спрашивал о другом. Пока таким образом сын
спрашивал, а отец отвечал, случилось им встретить толпу красивых и разодетых
женщин, возвращавшихся со свадьбы; как увидел их парень, так и спросил отца:
"Что это такое?" На это отец сказал: "Сын мой, опусти долу глаза, не гляди
на них, ибо это вещь худая". Тогда сын спросил "А как их звать?" Отец, дабы
не возбудить в чувственных вожделениях юноши какой-нибудь плотской
склонности и желания, не захотел назвать их настоящим именем, то есть
женщинами, а сказал: "Их звать гусынями". И вот что дивно послушать: сын,
никогда дотоле не видевший ни одной женщины, не заботясь ни о дворцах, ни о
быке или лошади и осле, либо о деньгах и другом, что видел, тотчас сказал:
"Отец мой, прошу вас, устройте так, чтобы нам получить одну из этих гусынь".
- "Ахти, сын мой, - говорит отец, - замолчи: это вещи худые". - "Разве худые
вещи таковы с виду?" - спросил юноша. "Да", - ответил отец. Тогда он сказал:
"Не знаю, что вы такое говорите и почему эти вещи худые; что до меня, мне
кажется, я ничего еще не видел столь красивого и приятного, как они. Они
красивее, чем намалеванные ангелы, которых вы мне несколько раз показывали.
Пожалуйста, коли вы любите меня, дайте поведем с собой туда наверх одну из
этих гусынь, я стану ее кормить". Отец сказал: "Я этого не желаю, ты не
знаешь, чем их и кормить", - и он тут же почувствовал, что природа сильнее
его разума, и раскаялся, что повел его во Флоренцию.
Но довольно до сих пор рассказанного из этой новеллы, и мне желательно
обратиться к тем, для кого я ее рассказал. Итак, некоторые из моих хулителей
говорят, что я дурно делаю, о юные дамы, слишком стараясь понравиться вам, и
что вы слишком нравитесь мне. В этом я открыто сознаюсь, то есть, что вы мне
нравитесь, а я стараюсь понравиться вам; я и спрашиваю их, соображая, что
они не только познали любовные поцелуи и утеху объятий, и наслаждение
брачных соединений, которые вы нередко им доставляете, прелестные дамы, но и
хотя бы и то одно, что они видели и постоянно видят изящные нравы и
привлекательную красоту и прелестную миловидность и сверх всего вашу
женственную скромность, спрашиваю, чему тут удивляться, когда человек,
вскормленный, воспитанный, выросший на дикой и уединенной горе, в стенах
небольшой кельи, без всякого другого общества, кроме отца, лишь только вы
показались ему, одних вас вожделел, одних пожелал, к одним возымел
склонность? Станут ли они упрекать меня, глумиться надо мною, поносить меня
за то, что я, тело которого небо устроило всецело расположенным любить вас,
чья душа с юности направлена к вам, познав силу ваших взоров, нежность
медоточивых речей и горячее пламя сострадательных вздохов, - увлекаюсь вами
или стараюсь вам нравиться, особенно, если сообразить, что вы одни паче
всего другого понравились молодому отшельнику, юноше безо всякого понятия,
скорее - дикому зверю? Поистине лишь тот, кто не любит вас и не желает быть
вами любимым, лишь человек не чувствующий и не знающий удовольствия и силы
природной склонности - так порицает меня, и мне до него мало дела.
Те, что издеваются над моими годами, показывают, что не знают, почему у
порея головка бывает уже белая, когда стебель остается еще зеленым. Таким
людям я, оставив в стороне шутки, отвечу, что я никогда не вменю себе в стыд
до конца жизни стараться угодить тем, угождать которым считали за честь и
удовольствие Гвидо Кавальканти и Данте Алигьери, уже старые, и мессер Чино
из Пистойи, уже дряхлый. И если бы не та причина, что пришлось бы оставить
принятый мною способ изложения, я привел бы исторические свидетельства и
показал бы, что они полны древних и доблестных мужей, ревностно тщившихся
уже в зрелых годах угождать женщинам; коли они того не знают, пусть пойдут и
поучатся.
Что мне следовало бы пребывать с музами на Парнасе - это, я утверждаю,
совет хороший, но ни мы не можем постоянно быть с музами, ни они с нами, и
если случится кому с ними расстаться, то находить удовольствие в том, что на
них похоже, не заслуживает порицания. Музы - женщины, и хотя женщины и не
стоят того, чего стоят музы, тем не менее на первый взгляд они похожи на
них, так что, если в чем другом они не нравились бы мне, должны были бы
понравиться этим. Не говоря уже о том, что женщины были мне поводом сочинить
тысячу стихов, тогда как музы никогда не дали мне повода и для одного.
Правда, они хорошо помогали мне, показав, как сочинить эту тысячу, и, может
быть, и для написания этих рассказов, хотя и скромнейших, они несколько раз
являлись, чтобы побыть со мною, может быть, в угоду и честь того сходства,
какое с ними имеют женщины, почему, сочиняя эти рассказы, я не удаляюсь ни
от Парнаса, ни от муз, как, может быть, думают многие.
Но что сказать о тех, столь соболезнующих о моей славе, которые
советуют мне озаботиться снисканием хлеба? Право, не знаю; полагаю только,
сообразив, какой был бы их ответ, если бы по нужде я попросил у них хлеба,
что они сказали бы: "Пойдя поищи, не найдешь ли его в баснях!" А между тем
поэты находили его в своих баснях более, чем иные богачи в своих сокровищах.
Многие из них, занимаясь своими баснями, прославили свой век, тогда как,
наоборот, многие, искавшие хлеба более, чем им было надобно, горестно
погибли. Но к чему говорить более? Пусть эти люди прогонят меня, когда я
попрошу у них хлеба: только, слава богу, пока у меня нет в том нужды, а если
бы нужда и наступила, я умею, по учению апостола, выносить и изобилие и
нужду; потому никто да не печется обо мне более меня самого
Те же, которые говорят, что все рассказанное не так было, доставили бы
мне большое удовольствие, представив подлинные рассказы, и если б они
разногласили с тем, что я пишу, я признал бы их упрек справедливым и
постарался бы исправиться; но пока ничто не предъявляется, кроме слов, я
оставляю их при их мнении и буду следовать своему, говоря о них, что они
говорят обо мне.
Полагая, что на этот раз я ответил довольно, я заявляю, что,
вооружившись помощью бога и вашей, милейшие дамы, на которых я возлагаю
надежды, и еще хорошим терпением, я пойду с ним вперед, обратив тыл к ветру,
и пусть себе дует; ибо я не вижу, что другое может со мной произойти, как не
то, что бывает с мелкой пылью при сильном ветре, который либо не поднимает
ее с земли, либо, подняв, несет в высоту, часто над головами людей, над
венцами королей и императоров, а иногда и оставляет на высоких дворцах и
возвышенных башнях; если она упадет с них, то ниже того места, с которого
была поднята, упасть не может. И если когда-либо я был расположен изо всех
моих сил угодить вам в чем-нибудь, теперь я расположен к тому более, чем
когда-либо, ибо знаю, что никто не может иметь основания сказать иное, как
только то, что как другие, так и я, любящий вас, поступаем согласно с
природой. А чтобы противиться ее законам, на это надо слишком много сил, и
часто они действуют не только напрасно, но и к величайшему вреду силящегося.
Таких сил, сознаюсь, у меня нет, и я не желаю обладать ими для этой цели; да
если б они и были у меня, я скорее ссудил бы ими других, чем употребил бы
для себя. Потому, да умолкнут хулители, и если не в состоянии воспылать,
пусть живут, замерзнув и оставаясь при своих удовольствиях или, скорее,
испорченных вожделениях, пусть оставят меня, в течение этой коротко
отмеренной нам жизни, при моем. Но пора вернуться, ибо мы поблуждали
довольно, прекрасные дамы, вернуться к тому, от чего мы отправились, и
продолжать заведенный порядок.
Уж солнце согнало с неба все звезды, а с влажной земли ночную тень,
когда Филострато, поднявшись, велел подняться и всему обществу. Отправившись
в прекрасный сад, они принялись здесь гулять, а с наступлением обеденной
поры пообедали там же, где ужинали прошлым вечером. Отдохнув, пока солнце
стояло всего выше, и встав, они обычным порядком уселись у прелестного
фонтана, и Филострато приказал Фьямметте начать рассказы. Не дожидаясь
дальнейшего, она игриво начала так.