Корф М.А. Жизнь графа Сперанского

Возвращение Сперанскoго на службу. 1816–1825

образимое, – словом, золотую будущность. «Не вас, – писал ему, например, министр внутренних дел Козодавлев, – но Сибирь поздравляю я с новым генерал-губернатором. Вас ведет в мире сем явно перст Божий: определение вас генерал-губернатором сибирским есть дело Промысла. В 1808 году, живучи для исследования негодств пензенских три месяца в Пензе, узнал я, что тогда она была и знаю что она теперь: видно, и с Сибирью последует такая же перемена. Стоны и молитвы страждущих в том краю, видно, достигли Всевышнего. Мысленно вас обнимая, желаю вам от всего сердца мудрости змеиной и целости или чистоты голубиной: да будет с вами руководствующий вас Спаситель и да возвратит Он поскорее вас сюда во славе и удовольствии!» В другом письме он же говорил: «Знаете ли, какая редкость при определении вас сибирским начальником случилась? Все были оным довольны; никто в том правительства не упрекал: оно попало на общее мнение». – Трощинский, некогда такой жестокий порицатель образа мыслей и действий Сперанского, выражался теперь перед ним в следующих фразах: «Облечение вашего превосходительства в новое звание, сообразнейшее достоинствам вашим и определяющее пространнейший круг деятельности и попечительности вашей к благосостоянию обширной страны Сибирской, принято всеми любящими и почитающими вас с неизъясняемым чувствованием. В числе сих и я быв, ласкал себя сугубым удовольствием увидеться здесь (т.е. в Петербурге) еще раз с вами: но, узнав, что вы отправились прямо в место своего назначения, осталось мне только искреннейше желать вам благополучного успеха во всех великих подвигах ваших, на общую пользу подъемлемых1». – Писал, наконец, и Пестель, льстивость слов которого, в его положении, по крайней мере была и понятнее, и, может быть, простительнее. Отправляя в распоряжение нового генерал-губернатора бывшую свою канцелярию, он так заключил свое письмо к нему: «Приятна мне при сем случае обязанность поручить чиновников оной в покровительство ваше, которое потому более дорого и надежно, что в достоинстве

1 Трощинский еще и прежде того, при назначении Сперанского пензенским губернатором, писал ему: «Верьте, ваше превосходительство, что я никогда не увлекался никакими насчет вас толками, которых, впрочем, человеку, хотя несколько отделяющемуся от круга людей обыкновенных, избежать почти невозможно; но зная вас лучше других, сохранял всегда неизменное к вам уважение и по сему чувствованию приятно мне возобновить с вами сношения как по службе, так и во всех других случаях, где могу удостоверить вас в отличном почтении, и пр.».

341

Часть четвертая

других находили вы всегда собственное ваше удовольствие, а свободу от временных предубеждений приобрели в кругу того покойного положения, которым обыкновенно награждается человек, сквозь большой труд прошедший. Откровенно признаюсь перед вами, что я обрадован, – и за утешительное мое чувство благодарю Бога, – что как моя собственная судьба, так и судьба всех, с честью служащих в Сибири людей, зависит ныне от вас. Cиe особенное милосердие Божеское в полной мере я ценю. Посвятив вам с давних лет совершенное почтение и уважительную приверженность, сохранял я к вам сии чувства неизменяемо и навсегда с оными пребуду непоколебимо, и пр.».

Но в самом Сперанском ничто не могло ослабить скорбных его ощущений. При всей ловкости оборота они отпечатлелись и в его ответе Голицыну. «Мысль, изъявленная мною в письме к графу Аракчееву, – писал он князю уже из Казани, – была следствием первых впечатлений. Мне простительно видеть иногда вещи с мрачной их стороны. Впрочем, и сия мрачная сторона, и вся забота о мнении публики исчезают пред чувством долга и личной моей привязанности к Государю. Научась опытом покоряться Промыслу, иду в предлежащий мне путь, конечно, не без прискорбия, но не теряя ни надежды, ни доверия к руке меня ведущей». Гурьеву он около того же времени писал: «В течение нынешнего лета я надеялся иметь удовольствие принести вашему высокопревосходительству лично мою благодарность за все знаки доверия и внимания, кои в продолжение трех лет непрерывно от вас видел. Судьбе угодно было расположить иначе: вместо Петербурга я нынешним же летом должен быть в Иркутске. По множеству причин отправление сие весьма для меня горестно. После всего, что

яиспытал, мне простительно видеть вещи с самой мрачной их стороны; но да будет во всем воля Божия!.. Весьма утешительно для меня будет сохранить и в Сибири доверие ваше к моим правилам; основанием их будет: помогать всем частям и не мешаться ни в одну1». В сохранив-

1Очень интересен, по разным отношениям, ответ Гурьева (от 22 апреля) на это письмо. «Когда пронеслись здесь слухи о вашем приезде в Петербург, – писал он, – я сердечно был обрадован; но вскоре с удивлением, случайно и от самого источника узнал

япрежде всех о вашем новом назначении; тогда не мог я не возобновить повторения,

сколь полезно бы было занять вас важнейшими делами при самом центре общего правления, а не в отдельной какой-либо части; тогда мне отозвались, что взгляд ваш на столь мало открытый и неизвестный край довершит ваши общие сведения о положении всех частей государства и тогда с большим еще совершенством вы можете здесь привести в образование и порядок все то, что на вас возлагаемо будет; причем весьма убедитель-

342

Возвращение Сперанскoго на службу. 1816–1825

шемся черновом отпуске письма его, несколько позднейшего, к графу Кочубею есть следующие строки: «Отправление в Сибирь я всегда причислял к составу бедствий, девятый год меня преследующих. Cия часть бытия моего одною оттенкою разнится от целого!» Эти строки, быв зачеркнуты в черновом, хотя и не вошли в отправленное письмо, но тем не менее свидетельствуют о тогдашнем настроении духа писавшего их. Масальскому он тотчас после своего назначения писал: «Прощаясь с вами, любезный Петр Григорьевич, желал бы представить вам какие-либо утешения, но и сам, по истине, их не имею. Предаю и вас, как и себя, неисповедимому руководству Провидения». – Наконец, говоря о той же печали своей в письме к Х.И. Лазареву, Сперанский прибавлял: «в судьбе моей есть столь много странного, что все расчеты вероятностей теряются, и друзья мои ничего верного не должны полагать, кроме моего сердца и чувств, не знающих ни мест, ни расстояний».

II

Сперанский не мог ехать к новой должности тотчас по получении указа. Дочь его уже давно находилась опять в Петербурге, и с этой стороны он был спокоен; но необходимость устроить хозяйственные свои дела, в особенности же дождаться приезда преемника, которым был назначен прежний его подчиненный и друг, Федор Петрович Лубяновский, задержала его в Пензе долее, нежели он сперва рассчитывал.

но меня уверили, что через самое короткое время вы к нам будете и с тем, чтобы навсегда здесь остаться; я сего искренно желаю: десятилетнее управление, столь трудное и с большою ответственностью сопряженное, превозможение, с помощью Божиею, эпохи столь тяжкой и приведение части в некоторое улучшение внушают новое участие в успехе; но одна часть без помощи других с пользою идти не может. Юстиция и полиция суть спутницы финансов и оне неразрывно должны идти вместе. Что же делать, если одна действует в духе Х1Х века, а другие несколько веков назад, и ежели еще какая-то посторонняя сила домогается все обратить к состоянию кочующих? В сем-то положении чем более восхищаешься величием и славою высшей степени, на которую возвел Poccию беспримерный наш Государь, чем более его любишь, чем более желаешь быть ему полезным, тем более упадаешь духом и подкрепляешься в желании от всего удалиться, когда в таковом порядке вещей видишь невозможность действовать с тою пользою, с какою могли бы мы при колоссальных наших способах. Вы одни в состоянии дать направление и совокупить к единству действиe правительственных частей, ежели б были введены в круг прежнего вашего положения. Вы, конечно, уверены в искренности сей моей мысли: я, право, льстить не умею».

343

Часть четвертая

«Получив высочайший указ 31 марта, – писал он Аракчееву 5 апреля, – я распорядился отправиться в путь чрез две или три недели. Невзирая на разлитие рек и чрезмерно худую дорогу, надеюсь, что в первых числах мая буду уже в Казани. Здесь полагаю я пробыть дней десять1, чтоб сождаться с канцеляриею и делами, кои, как я предполагаю, от предместника моего отправятся ко мне прямо из Петербурга». Вместо того позднее прибытие Лубяновского, которому он хотел лично сдать губернию и поручить Ханеневку, дозволило ему выехать не прежде 7 мая.

Между тем в Пензе готовились проводы. Разлука с любимым губернатором составила для города и губернии историческое происшествие. Выпишем здесь несколько слов из статьи, которая была напечатана о том в современных газетах. Подобные официальные восторги

идемонстрации, конечно, не много имеют веса, но в настоящем случае газетное описание, по уверению живых еще самовидцев, вполне соответствовало истине и было, при всех риторических его фразах, прямым выражением общего чувства; к тому же дело шло не о новом начальнике, а о бывшем, который навсегда оставлял край и терял всякое на него влияние. Наконец, эта статья примечательна еще и в другом отношении: кто бы за три года перед тем мог предсказать, что имени Сперанского позволено будет снова появиться перед публикою, окруженному таким сиянием!

«В прошедшую среду, мая 7-го дня (напечатано было в «Московских ведомостях», по письму из Пензы от 13 мая), расстались мы с почтеннейшим начальником нашим Михайлом Михайловичем Сперанским. Взысканный отличною доверенностью Монарха, он возведен в звание Сибирского генерал-губернатора. Любя и почитая его душевно, все жители как города, так и губернии Пензенской радовались сему событию; но чувство невольного огорчения отравляло радость сию: мы должны были с ним расстаться! 29 апреля пензенское дворянство

иименитое купечество давали ему в знак признательности блистательный бал в доме благородного собрания, а 7 мая, в день его отъезда, приготовили на берегах Суры, на том месте, гдe ему должно было через сию реку переправляться, большой завтрак. Bсе, кто только мог быть тут, желали еще раз видеть любимого начальника. Стечение народа было чрезвычайное. Когда губернский предводитель от лица целой губернии изъявил ему благодарность за кроткое и правосудное

1 Действительно же он пробыл потом в Казани только три дня.

344

Возвращение Сперанскoго на службу. 1816–1825

управление и пожелал беспрерывных благ, никто не мог удержаться от слез и отъезжающий также заплакал и одними слезами мог отвечать на искреннее изъявление чувств истинной привязанности. Взоры присутствовавших провожали его за Суру до того времени, когда карета скрылась из виду; беспрестанные крики народа сопровождали его благословениями; да и кто ж бы не благословил его? Кто мог быть им недоволен? Какой несчастный остался неутешенным? Утро 7 мая на берегах Суры было истинным торжеством добродетели. Хвала начальнику, умеющему таким образом привязывать управлению его вверенных! Никогда память о пребывании Михайла Михайловича не истребится у пензенских жителей и мы уверены, что, где бы он ни был, всегда будет почитать здешних жителей своим семейством, привязанным к нему узами благодарности, почтения и любви нелицемерной»1.

Taкиe проводы, отчасти и самое это описание, польстили, кажется, и чувству и тщеславию Сперанского. В «дневнике» его, например, подробно описан бал 29 апреля2. Дочери он писал, уже из Тобольска: «Вели себе сыскать и прочитай непременно № 43 мая месяца «Московских ведомостей». Ты увидишь там мое прощанье с Пензою. Не знаю еще моего Гомера, но он правдивее греческого». Наконец, печатный пригласительный билет на бал 29 апреля Сперанский всегда хранил

1В записке, доставленной нам от бывшего пензенского губернатора Панчулидзева, это описание дополняется еще следующими подробностями: «Отслушав обедню и молебен в кафедральном соборе и приняв благословение от епископа Aфaнacия, Михаил Михайлович выехал из Пензы в 1-м часу. У Городищенской заставы, подле устроенного на берегу Суры парома, толпилось несколько тысяч человек в праздничных платьях, а у дома купца Калашникова, где приготовлен был завтрак, дожидались предводители с дворянством, голова с гражданами и все служащие чиновники. После завтрака, обходя круг, бывший губернатор всех блатодарил и со слезами прощался. Когда он вышел из дому, народ столпился и, окружив его в слезах, не хотел пускать далее. Почетнейшие лица провожали его на пароме и простились уже на другом берегу реки. При отъезде многие просили его о родных и знакомых, сосланных в Сибирь за преступления. Внимание Михаила Михайловича было таково, что он и на эти просьбы отвечал из Сибири, а некоторых обрадовал исходатайствованием облегчения участи их родных».

2«Против дома, – записано в нем, – горела иллюминация. При входе, над портиком, транспарант: M.М. Сперанскому. В зале два транспаранта, один с вензелем, с надписью:

Почувствовать добра приятство Такое есть души богатство, Какого Крез не собирал!

Другой представлял пирамиду с солнцем освещающим. На базисе надпись: 21 октября 1816 и 29 апреля 1819. При входе – хор, сочинение П.Н. Арапова; на ужине хор его же сочинения».

345

Часть четвертая

как бы род трофея. После его смерти, – следственно, спустя 20 лет, – этот билет найден в картоне с разными другими документами и бумагами, на котором была надпись: материалы к биографии.

До границы Пензенской губернии Сперанского провожали депутаты от дворянства. 10 мая он уже был в Казани. Там его ожидала высланная из Петербурга часть бывшей канцелярии Пестеля и туда же прибыли причисленные к новому генерал-губернатору, по ходатайству его о том, неизменно верный Цейер и сын г-жи Вейкардт, Егор Егорович, или, как его называли запросто, Жорж, молодой мальчик, только что начавший службу и вызванный Сперанским преимущественно для того, чтобы под своим надзором окончить его воспитание. Затем при генерал-губернаторе еще были только два лица, до некоторой степени ему известные: упомянутый нами выше Репинский и сын дерптского купца и бургомистра, Густав Григорьевич Вильде, который, поступив из Дерптского университета в домашние учители к Г.Д. Столыпину, по своему музыкальному таланту сблизился со Сперанским и был им взят к себе более из человеколюбия, чтобы составить ему положениe в обществе1. Еще просился на службу в Сибирь Х.И. Лазарев; но его друг отклонил это намерение: «Служить и жить с вами, – отвечал он ему, – мне везде и всегда будет приятно; но положение мое в Сибири еще неопределенно и первый год пройдет весь в обозрениях».

Остановясь в Казани на три дня, Сперанский провел это время

вприемах и в ознакомлении с прибывшими из Петербурга делами и людьми, а также с примечательностями самого города, через который в 1812 году его провезли мельком и почти тайно. Главное место

вего осмотрах занял, разумеется, университет. Вот, что записано о нем

в«дневнике»: «Обозрение университета. Библиотека прекрасна; она составлена из остатков библиотеки князя Потемкина, в которую влилась прекрасная библиотека Евгения Болгара, из библиотеки, купленной у Франка, и небольшой библиотеки, подаренной покойным помещиком Полянским, жившим долгое время во Франции и знакомым

сВольтером. Древностей нет, кроме Острожской библии обыкновенной. Кабинеты недостаточны, кроме электрической машины с весьма обширными приборами, сделанной и подаренной Турчаниновым.

1Вильде умер в 1855 году, в отставке, в Петербурге. Брат его был здесь известным артистом Немецкой труппы, а сам он – ревностным посетителем Английского клуба. Г. Вейкардт служит ныне членом С.-Петербургской таможни.

346

Возвращение Сперанскoго на службу. 1816–1825

Университет весьма поместителен. Обсерватория ничтожная. Профессор один, Фукс, чудо! Проректор Солнцов говорит по-латыни

иизрядно... Ввечеру визита1 профессору Фуксу. Многообразность его познаний. Страсть и знание татарских медалей. Знания его в татарском и арабском языке. Благочестивый и нравственный человек. Весьма деятелен. Большое его влияние на татар по медицине2». Далее, при выезде из Казани, в «дневнике»3 отмечено: «Воспоминания. Я ехал, или, лучше сказать, меня везли в Сибирь (т.е. в Пермь) теми же улицами 18 сентября 1812-го!» Прибыв в Пермь, где губернатор (уже не Гермес, а заменивший его Криденер) дал в честь ему бал, он написал Х.И. Лазареву: «мы хотя и не могли остановиться в вашем доме4, но обедали там и ужинали. Сколько тут было для меня

иприятных и горестных воспоминаний», а своей дочери: «я в Перми, и ты можешь представить всю странность, всю противуположность моих впечатлений. Это есть место моих страданий, училище терпения, покорности и духовного величия». Наш пермский приятель Попов со своей стороны отметил при этом случае: «В Перми, на пути в Сибирь, Михаил Михайлович был хотя и отлично ко всем благосклонен и обязателен, но уже не тот, которого прежде каждый почитал своим другом, а сановник, перед которым все благоговейно себя держали...» Из Перми дорога его лежала через Кунгур, Екатеринбург и Камышлов. По пути он обозрел Суксунский и Верхнеисетский заводы и Екатеринбургский монетный двор и осматривал также везде присутственные места, больницы и остроги. Наконец, 22 мая, поздно вечером, между Марненскою и Тугулымскою станциями его встретили тюменские чиновники с казаками.

Сперанский – был в Сибири.

Поздно вечером в тот же день он приехал в Тюмень и на другое утро занялся обозрением города и его общественных учреждений. Ку-

1Сперанский всегда так писал это слово.

2Профессор К.Ф. Фукс был потом некоторое время и ректором Казанского университета.

3Он начал вести этот, уже упомянутый нами, «дневник» с получения указа о своем назначении генерал-губернатором и продолжал его до августа 1824 года. Тут большею частью лишь краткие заметки, иногда даже одни имена или простые оглавления, записанные в помощь памяти, без всякого притязания на что-либо вроде мемуаров. Впрочем, местами встречается в нем и несколько подробностей довольно любопытных.

4Ему было отведено помещение в доме Кнауфа.

347

Часть четвертая

печество поднесло ему хлеб и соль на серебряном блюде. «Хлеб принят, – записано в «дневнике», – а блюдо возвращено1».

24-го, переправясь в бурную погоду через Туру и потом через Иртыш, он вечером приехал в Тобольск, где высыпали к нему навстречу чиновники, купечество и народ. 25-е число, Троицын день, прошло в представлениях, обеде у губернатора, посещении арxиepeя и пр. Духов день проведен был таким же образом, а 27-го генерал-губернатор дал предложение всем сибирским губернским правлениям, что, «прибыв на место, вступает в отправление должности».

III

Если два года, проведенные Сперанским в Сибири, не представляли того романического интереса, которым так обиловало его прошедшее, то взамен они обогатили его множеством новых сведений и массою опытности, отразившимися как на последующей его деятельности, так и на будущности самой Сибири. Более 40 лет прошло со времени его там подвигов; важными событиями, внутренними и внешними, пережитыми с тех пор молодым государством, эти подвиги отодвинуты, в круге нашей общественной жизни, на задний план, по крайней мере утратили для большинства свою занимательность и даже свое значение; но в летописях Сибири они всегда будут занимать важное место. Сперанский и по действиям, и по времени стоит здесь поворотным столбом, и хотя тоскливое стремление к столице, объясняемое страхом остаться навеки от нее удаленным и желанием как более славной для себя деятельности, так и возобновления семейной жизни, омрачило его личное существование, однако в нем все еще оставалось довольно энергии, чтобы бросить лучи света на этот отдаленный край.

1 К.Г. Репинский дополнил нам эти слова «дневника» следующим анекдотом: «При прощании с тюменцами городской голова или один из депутатов, подносивших Михайлу Михайловичу хлеб-соль, вызвал меня в другую комнату и, кланяясь, представил сверток ассигнаций – «поминничик, батюшка, от нас на дорогу!» – Я ужасно смутился и, не отвечая ни слова, убежал от него в общую залу; Жорж заметил мое смущение и я рассказал ему случившееся, а он дорогою передал Цейеру, последний же по приезде на станцию Михайлу Михайловичу. После того на одной из станций от Тюмени к Тобольску Михайло Михайлович в присутствии всех нас, спутников своих, говорил, что деньги, взятые им в Пензе в число подъемных, на исходе, так что едва станет их на прогоны до Тобольска, и обратясь ко мне, примолвил смеючись: «оба мы с тобою сделали, кажется, большую глупость; я не взял блюда, ты денег: ведь теперь пригодились бы!»

348

Возвращение Сперанскoго на службу. 1816–1825

Сам он въехал в Сибирь, после сведений, сообщенных ему из Петербурга, с сильным предубеждением; но для ее жителей назначение его было большим, неожиданным праздником, первым, так сказать, проблеском надежды на лучшую будущность. В одном только он ошибся. Содержание рескриптов, первые бумаги из Петербурга, самое даже его определение, – все заставляло думать, что петербургские власти приняли в сибирском населении и в сибирских делах наиживейшее участие; но это – только так казалось; дело между ними уже было предрешено афоризмом: «Сперанский все уладит!» и этого для них было достаточно, чтобы успокоиться.

Начав вникать в сущность и таинственный дух бывшего до него управления, новый генерал-губернатор поставил себе первою обязанностью уверить жителей, что жалобы на местное начальство не составляют преступления и что есть, наконец, возможность их приносить. Уже одно поселение такой уверенности должно было послужить великою отрадою для притесненных и обузданием для притеснителей, хотя, с другой стороны, подняло более, может быть, чем предвидели, затейливых притязаний, личных мщений и напрасных чаяний. Повестив из Тобольска по всем уездам и волостям о своем прибытии, Сперанский ожидал последствий. «Зла, – писал он, – везде много; но здешнее зло имеет то особое свойство, что люди, чем менее надеются быть услышаны, тем более ропщут». Первые жалобы и первые по ним следствия, произведенные через посланных чиновников, удостоверили, что главный ропот был против земского управления. Впрочем, в Тобольске ревизия не была копотливою. Пробыв там месяц, генерал-губернатор переменил и отрешил на первый раз только гласно нетерпимое и исправил в ходе дел то, что скоро и легко можно было исправить. Между тем к поезду его присоединилось здесь новое лицо, тобольский уроженец, воспитанный во 2-м кадетском корпусе, Гавриил Степанович Батеньков, который, участвовав в кампаниях 1812–1815 годов, в 1816-м перешел в корпус инженеров путей сообщения, с назначением на службу в Сибирь. В описываемое нами время еще молодой человек 26 лет, только что произведенный в капитаны, он состоял производителем работ в Томске и Иркутске и носил звание управляющего Х-м округом путей сообщения, который, однако, и открыт еще не был. Выехав навстречу генерал-губернатору из Томска в Тобольск, он представил ему записку по своей части. Сперанскому нужен был знающий инженер для его проектов по устройству сообще-

349

Часть четвертая

ний в Сибири; сверх того, и записка и ее сочинитель, в котором тотчас можно было заметить пылкое воображение, творческие идеи и вообще блестящие дарования так ему понравились, что, оставя Батенькова при себе, он взял его с собою в Томск и в Иркутск, а наконец, при выезде из Сибири и в Петербург. Постепенно этот молодой человек, заслужив всю доверенность своего начальника, сделался как бы членом его семьи. Имя его еще не раз встретится у нас ниже.

26 июня генерал-губернатор выехал в Томск1, но с дороги свернул в Омскую крепость, где, за смертью корпусного командира Глазенапа, был принят начальником штаба бароном Клотом фон Юргенсбургом, имевшим из Петербурга повеление отдавать Сперанскому военные почести наравне с корпусным командиром2. На этом пределе европейского общежития дикие киргизы, придвинувшись со своими юртами, дали новому начальнику праздник, т.е. показали ему сначала, как пожирают почти сырых баранов, грызя с жадностью самые их кости, и пьют кумыс, а потом устроили ристалище, на котором молодые люди, верхами, поочередно старались нагнать скачущую девушку, одну из лучших невест, отбивавшуюся от женихов плетью. Тот, который, несмотря на удары, обнимал беглянку, становился ее женихом. «Нет ничего отвратительнее дикой природы, – писал Сперанский по этому случаю своей дочери, – если это в самом деле есть природа, а не одичавшее ее произведение». Праздник заключился фейерверком, от которого большая часть киргизов разбежалась.

Из Омска путь лежал на Каинск, через Барабинскую степь. Известно, что эта местность вполне оправдывает угрозу Сибирью. Бесплодный, солончаковый грунт, дурная вода, мошки и овод делают летний проезд по ней нестерпимым. Если б случилось дождливое время, то не было бы и никакой дороги; но Сперанскому пришлось перенести пытку только от насекомых и смертельной духоты; о самом же переезде он, напротив, записал в своем «дневнике»: «нет в свете глаже дорог, как на Барабе; нет резвее лошадей; нет неутомимее кнута тамошних извозчиков». Ехали не останавливаясь, потому что Сперанский дорожил временем и любил ездить ночью, вполне обладая искусством

1В обозначении маршрута Сперанского и некоторых других подробностей его путешествия мы следуем его «дневнику» и частным письмам, а также сведениям, полученным от гг. Репинского и Батенькова.

2Так, во все время пребывания в Сибири Сперанский имел при квартире гауптвахту и ежедневно ординарцев и вестовых и принимал рапорты от комендантов.

350