Корф М.А. Жизнь графа Сперанского

Удалениe Сперанскoго и жизнь его в заточении. 1812–1816

лем сего, г. Швылевым, который обещался скоро сюда возвратиться. Cиe тем более нужно, что с ним я буду ожидать от всех приятелей моих писем, а потому и прошу вас об отъезде его кому следует сказать. Дело состоит в том, чтоб червонцы сколь можно скорее лежали у моей Елисаветы в изголовье. Все сии попечения я для нее делаю, готовясь сам на все происшествия1. Цейеру, если ему понадобится, давайте на мой счет сколько ему нужно»2.

3)О деревне – (мелкие домашние распоряжения).

4)«Нельзя ли выправиться, в каком положении мое жалованье?3 Неужели за сие повесят? Вы знакомы с Лубьяновичем (начальник экспедиции о государственных доходах и расходах, что теперь департамент государственного казначейства), и даже канцелярский чиновник может знать, ассигнуются ли мне деньги и не было ли особенного указа все остановить. Мне даже и неприлично не требовать жалованья,

аесли паче чаяния оно есть или по крайней мере не запрещено выдать то, что по 17 марта (день увоза из Петербурга) причитается, тогда я напишу по почте министру финансов, чтоб ассигновали мне сии деньги в здешней казенной палате».

5)О книгах. «Я не вижу никакой надобности их складывать или пересылать. Здесь их у меня довольно».

«Не думайте, – заключал Сперанский свое письмо, – чтоб меня здесь нельзя было видеть с совершенною безопасностью. Слава Богу, на святой Руси везде как дома...»

В последнем Сперанский горько ошибался или сам себя обманывал. Известно, какая в тяжкую годину 1812 года господствовала у нас во всех умах лютая, фанатическая ненависть к французам, и не только к ним самим, но и ко всему, что было или казалось в некотором с ни-

1Вот объяснение замеченного нижегородским начальством обстоятельства, что Сперанский много выменивает золота и серебра. Близость театра войны и сомнительный ход военных действий внушали ему очень естественные опасения насчет ценности ассигнаций.

2В этом пособии Цейер уже тогда не нуждался. Живя на полном содержании Сперанского, он по высылке своего патрона остался, правда, почти без куска хлеба; но Император Александр, которому известны были и его лицо, и отношения, при встрече

сним вскоре потом, на улице, спросил: «de quoi existez-vous donc maintenant?», и получив ответ: «mais presque d’air, Sire!», велел тотчас выдать ему 6000 рублей. Сперанскому о том еще не было известно.

3До падения своего Сперанский, сверх 2000 р. пенсии, пожалованной ему в 1801 г., получал содержание по званиям: государственного секретаря 12 000 р., директора комиссии законов 6000 р., статс-секретаря финляндских дел 4000 р. и товарища министра юстиции 6000 р.

261

Часть третья

ми соотношении. Это чувство, доходившее, особенно в простом народе, до исступления и свирепости, кипело не в одном том крае, куда уже зашел неприятель, но и во всех соседственных, даже и в более отдаленных местностях. Оно проникло и в Черкутино, а с ним вместе донеслась туда общая молва о мнимом предательстве и измене Сперанского, молва, которая на его родине нашла почти такую же веру, как везде. Исступленные крестьяне заговорили о том, чтоб разбросать дом его зятя. В первом испуге Третьяков хотел было бежать; но сперва написал о своем намерении в Нижний, скрыв, впрочем, истинную причину и выставя только страх свой перед нашествием французов. «Письмо ваше, любезный мой Михайло Федорович, – поспешил отвечать Сперанский, – весьма меня опечалило. Я не знаю, как и изъяснить намерение ваше оставить село. Куда ехать и где сокрыться? Везде та же самая судьба постигнуть вас может. Впрочем, будьте уверены, что страхи ваши основаны на самых пустых и неосновательных слухах. Зачем неприятелю бродить по селениям и даже зайти в Черкутино, которое столь далеко стоит от большой дороги? Да ежели бы он и пришел, неужели вы думаете, что там будет для вас опаснее, нежели во всяком другом месте? Священник, а особливо протопоп, нигде не может быть безопаснее, как при своей церкви и при своем словесном стаде. Не слушайте бабьих басен, будто на духовный чин нападают, – совсем нет1. Какой стыд бежать от пустого страху и как вам после к своим прихожанам показаться! Не скажут ли они вам: вот пастырь, который от пустого страху бросил свое стадо. И сверх сего, куда бежать? Я бы душевно был рад принять вас здесь; но здесь опаснее, нежели где-нибудь, и, сверх того, так все набито, что не только угла для житья, но и шалаша найти нельзя. В Володимире (sic) еще хуже. Умоляю вас и матушку остаться дома

ине постыдить себя и меня. Я отвечаю вам за все убытки, если б вы их

ипотерпели. Между тем на нужду посылаю 200 р.; только, ради Бога, останьтесь. Более послать теперь не могу: ибо и сам терплю нужду, доколе сообщение с Петербургом не возобновится. Прощайте, будьте великодушны и успокойте именем моим матушку».

Письмо это было послано 14 сентября, разумеется, не по почте

иневедомо для соглядатаев. 15-го, в день празднования коронации

1Слова, подобные сказанным им на завтраке у apxиepeя, в то время, конечно, очень неосторожные, а притом и не совсем справедливые. Если в настоящем письме Сперанский употребил их для успокоения своего зятя, то у apxиepeя он, разумеется, не думал обманывать присутствовавших, а был сам обманут своим обожанием наполеонова гения.

262

Удалениe Сперанскoго и жизнь его в заточении. 1812–1816

Императора Александра, после обедни, Сперанский явился с обычным в провинции поздравлением к первому лицу в городе, графу Петру Александровичу Толстому, который в это время начальствовал

вНижнем 3-м округом военного ополчения и имел особые уполномочия и по гражданской части. У Толстого он застал Карамзина, бежавшего со многими другими из Москвы искать убежища в Нижнем. Здесь оба впервые сошлись лицом к лицу и познакомились сколько можно было познакомиться в несколько минут.

Спустя час к Толстому прискакал фельдъегерь из Петербурга и

втот же день Сперанского увезли – в Пермь.

Какая была причина этой новой меры?

Ответим сперва словами самого Сперанского. Сказав в своей автобиографии, что после его заточения в Нижний все постепенно возвратилось к обычному порядку, т.е. что его забыли, он продолжает: «вражда одна не забыла г. Сперанского и преследовала его в самую ссылку. Под благовидным предлогом, что пребывание в Нижнем, где он покойно жил полгода, могло бы при сближении театра войны (французы уже были в Москве) сделаться опасным для его личности и еще более подвергнуть его действию народной неприязни, внушили мысль отправить его далее. Он был препровожден в Пермь, за полторы тысячи верст от Москвы».

Но Сперанский ошибся и в этом. Истинное побуждение к удалению его в Пермь осталось от него сокрытым.

23 августа граф Растопчин написал Александру из Москвы: «J’ai envoyé, Sire, au comle Tolstoy des avis sur ce misérable Spéransky. Il fait agir Stolipine1 et Zlobine dans les gouvernements de Penza et de Saralow. Et il est fortement question d’affaiblir le zèle par la crainte. Mais il faut y rémédier au plus vite et empêcher l’effet des desseins perniсiеux que l’on trame contre Vous».

Странность, можно сказать, почти ребячество этого извета сами собою бросаются в глаза. Содержимый под строгим надзором, без связей, без средств материальных, наконец, предмет народного негодования, бывший государственный секретарь мог ли тогда быть опасным, даже если б и хотел?..

1 Если верить запискам Вигеля, то Столыпина как друга подозреваемого в измене Сперанского и проповедовавшего притом везде либеральные идеи общее мнение считало тогда в числе тайных возбудителей против правительства, – разумеется, прибавим от себя, с таким же малым основанием, как и его друга.

263

Часть третья

Но в то же самое время пришло и помещенное нами выше донесение вице-губернатора Крюкова, от 22 августа, о разговоре Сперанского за завтраком у apxиepея.

Вту грозную эпоху, посреди ужасов действительных и чаемых, посреди общего смятения, что оставалось делать?

Приехавший 15 сентября фельдъегерь привез графу Толстому собственноручный рескрипт Государя, в котором после нескольких слов о военных обстоятельствах и ополчении было прибавлено: «при сем прилагаю рапорт вице-губернатора нижегородского о тайном советнике Сперанском1. Если оно справедливо, то отправить сего вредного человека под караулом в Пермь, с предписанием губернатору, от моего имени, иметь его под тесным присмотром и отвечать за все его шаги и поведение».

Получив это повеление, граф Толстой приказал находившемуся при нем за адъютанта коллежскому асессору Филимонову2 немедленно ехать к Руновскому (уже возвратившемуся в то время в губернский город), отдать ему запечатанный пакет и не отходить ни на минуту, пока все, в нем заключающееся, не будет исполнено.

Впакете было собственноручное письмо графа cледующего содержания: «Его Императорское Величество высочайше мне повелеть соизволил отправить отставного3 тайного советника Сперанского, под верным полицейским присмотром, в Пермь на жительство; каковую высочайшую волю объявляя вашему превосходительству, рекомендую г. Сперанского,

сприлагаемым у сего конвертом, препроводить с верным полицейским чиновником к г. гражданскому губернатору, тайному советнику Гермесу».

Прочитав бумагу, Руновский послал за частным приставом (коллежским асессором Козловым) и, прибыв вместе с ним и с Филимоновым к Сперанскому, объявил ему высочайшее повеление отправиться в тот же вечер в Пермь. Сперанский был, видимо, встревожен, схватил себя за голову и после минуты молчания сказал: «ну, я этого ожидал! Надеюсь, однако ж, господа, что вы не откажете дать мне несколько

1То есть упомянутый выше рапорт от 22 августа.

2Тот самый, который в свое время пользовался некоторою известностью как поэт

илитератор (он умер в 1858 году). Изложенные здесь подробности почерпнуты из составленной им для нас записки, которую мы некогда сообщили генералу Михайлов- скому-Данилевскому по его просьбе и которая потом, как нам известно, разошлась от него по рукам, с разными добавлениями и прикрасами.

3Выражение «отставной» принадлежало Толстому. Мы уже знаем, что об увольнении или об отставке Сперанского от службы никогда не было дано ни указа, ни како- го-либо другого прямого повеления.

264

Удалениe Сперанскoго и жизнь его в заточении. 1812–1816

времени, чтоб привести в порядок кое-какие бумаги и написать одно письмо». По изъявленному ими на то согласию он сел к письменному столу и начал писать. Между тем привели почтовых лошадей и впрягли их в его коляску и в губернаторскую карету.

Сперанский писал более часа и кончив, отдал Филимонову два запечатанных конверта с просьбою вручить их графу Толстому. Один конверт был на имя самого Толстого, другой – на имя Государя. «Кланяйтесь графу, – прибавил Сперанский, – и попросите его отправить мое письмо к Государю как можно скорее: содержание очень важно». Потом, простясь с дочерью и тещею и пригласив их ехать, когда они управятся, вслед за ним, он сел вместе с Козловым в коляску. На козлах поместился унтер-офицер губернского батальона. При отправлении Сперанский был молчалив и, казалось, убит духом. Губернатор в своей карете вместе с Филимоновым проводили его до первой станции. Возвратясь, Филимонов вручил Толстому оба конверта. Письмо Сперанского к графу заключалось в следующем:

«Приношу вашему сиятельству следующие мои всепокорнейшие просьбы:

1)Прилагаемое при сем письмо доставить Государю при вашем донесении.

2)При отправлении семейства моего оказать возможную помощь

иснисхождение.

3)Врагам моим здесь и разным их толкам наложить молчание.

4)Наконец – и сие весьма для меня важно – сохранить доброе ваше о мне мнение. Оно всегда было для меня драгоценно и, смею сказать, по чувствам моим и правилам я его достоин».

Письма к Государю Толстой не послал, и мы не знаем его содержания. На другой день по отправлении Сперанского Руновский поспешил донести о том Балашову, упомянув, что для сопровождения даны частный пристав и унтер-офицер. «Я предписал им, – прибавлял он, – иметь неослабный присмотр за всеми его, Сперанского, в пути поступками, а г. пермскому губернатору сообщил притом для должного с его стороны исполнения высочайшее повеление, изображенное в предписании ко мне вашего высокопревосходительства от 19 ми-

нувшего марта»1.

1 Приведенное выше первое предписание Балашова о переписке и сношениях Сперанского и о том, чтобы оказывать приличное его чину уважение.

265

Часть третья

Глава третья

Сперанский в Перми

I

В Перми был в то время купец, из тамошних уроженцев, Иван Николаевич Попов. Прежде человек богатый, он по стечению разных несчастных обстоятельств разорился и от всего прежнего своего избытка сохранил только порядочный дом, в котором как одном из лучших в городе обыкновенно отводились квартиры для проезжавших через Пермь значительных лиц.

23 сентября 1812 года, в 8-м часу вечера, к этому Попову явился городничий и от имени губернатора Гермеса просил приготовить комнаты для одного вельможи, остановившегося покамест у самого губернатора. Дело было Попову не в редкость и потому он даже не полюбопытствовал спросить, кого ждут, а распорядился только по более осветить комнаты и поставить самовар.

Через час приходит полицейский офицер узнать, готовы ли комнаты, и, найдя все в исправности, с робостью объявляет хозяину, что

кнему будет – Сперанский.

УПопова сидели гости – секретари разных присутственных мест. Их и его крайне поразила эта неожиданность по всеобщей тогда известности и имени Сперанского, и той опалы, которой он подвергнулся. Но самого Попова еще более поразило и вместе обрадовало то обстоятельство, что он примет у себя, лицом к лицу, человека, которого в 1810 году, в шестимесячное свое пребывание в Петербурге, при всех стараниях никак не мог увидеть. Тогдашнее желание взглянуть на Сперанского родилось в нем не только от того, что в это время государственный секретарь был наверху славы, но и от того, что наш пермяк с самых молодых лет питал к этой личности глубокое уваже-

266

Удалениe Сперанскoго и жизнь его в заточении. 1812–1816

ние. Оно было возбуждено близкими связями Попова с разными лицами духовного происхождения в Вятке и Перми. В Вятке жил товарищ Сперанского по Александроневской семинарии, Шестаков, а в Перми находилось несколько родственников и учеников Словцова; и в том,

ив другом городе ходило множество рассказов о Михайле Михайловиче, даже за время, когда он еще не играл такой значительной роли.

Козлов привез Сперанского прямо к губернатору, с конвертом от графа Толстого и бумагою Руновского, без всякого предварительного извещения. Внезапный его приезд привел Гермеса, человека с мнительным и робким характером, в крайнее смущение. Он затруднялся, как совместить нужную осторожность в отношении к арестанту – ибо что же другое был тогда присланный к нему – с предписанным уважением к тайному советнику. С другой стороны, к смущению его был достаточный повод уже и в одних обстоятельствах бедственной для России осени 1812 года, когда все гибло, когда умирала надежда на спасение отечества и когда одним из главных виновников всех этих бедствий общее мнение называло – Сперанского. Гермес был рад, когда, наконец, ему удалось выпроводить незваного гостя, по крайней мере из своего дома.

Выпишем здесь несколько страниц из записки, доставленной нам умным и добрым Поповым, подлинными его словами. При значении

изамечательности того лица, о котором идет речь, подробности, подмеченные нашим повествователем, так интересны, а слова его так про- стодушно-метки, что жаль было бы выпустить из них что-нибудь или придать его рассказу другую форму.

«При объявленной полицейским офицером вести, – говорит Попов, – посетители мои поспешили уйти и я стал ожидать с нетерпением необычайного своего гостя. Не ранее как часу в 11-м или 12-м ночи подъехала его коляска, в сопровождении нашего городничего и нижегородского частного пристава Козлова, который привез его в Пермь. Встретив моего гостя на крыльце, я предшествовал по лестнице в верхний этаж дома, со свечою в руках. Он был в сером фраке с двумя звездами1 и при встрече и на проходе держал себя неприступно; но войдя в комнаты, мгновенно сделался обворожительным; закидал мелочными расспросами о городе, его произведениях и пр. Откушав чай

1Сперанский на фраке постоянно, до конца жизни, носил две звезды, а при Владимирской, пока не получил первой степени, и крест на шее. Последний носил он вне дома даже при сюртуке.

267

Часть третья

исперва отказавшись, но потом тотчас же согласившись, чтоб на утро была приготовлена баня, он сказал: «мы люди дорожные; нам бы нужны постельки». А оне-то и не были приготовлены, потому что все прежние проезжающие их не требовали. Впрочем, опочивальни для Михайла Михайловича и частного пристава минутно были сделаны.

На другой день, откушав кофе (чаю утром не употреблял), отправился Михайло Михайлович в баню1; покуда он был в ней, помутился город любопытством: кто приходил, как бы его увидеть, другой узнать, в чем он приехал, иной – есть ли с ним человек, что он привез с собою, и т.п. Любопытство это было более от главных лиц в городе для соображения, как им вести себя и обращаться, а мать моя была приглашена к губернаторше и получила от нее совет и наставление убегать разговоров с Михайлом Михайловичем, и то же самое намекнуто было и мне через безмолвного с ним городничего.

По выходе из бани прохаживался Михайло Михайлович по комнате целый час; другой час писал; потом обедал с Козловым; приглашал

именя, но я совестился сидеть с ним за одним столом, да и должен был сам распоряжаться угощением, что продолжалось и в последующие дни пребывания его в доме нашем, хотя финансовое положение мое тогда было в самом плачевном состоянии.

По выходе из-за стола вручил он Козлову заготовленные письма, отсчитал из бумажника сколько-то денег и отдал их ему, сказав: «и более бы я благодарил вас, но видите, как мало остается у меня денег». Заметно было, что он все их показал, как будто частный пристав ожидал чего-то более. Последний отправился в Нижний часу в 5-м пополудни.

Простившись с ним, Михайло Михайлович опять стал ходить по комнате. Мне пришло на мысль спросить: не угодно ли ему книг – и в то самое время, как я входил со своим реестром, он встретил меня вопросом: нельзя ли ему где-нибудь отыскать книг? Можно сказать, что он обрадовался моему реестру, как самому дорогому подарку, и тотчас же отметил до 20 нумеров из сочинений Виланда, фон Визина и дру-

1«Более, – прибавляет Попов, – он и не был в бане все два года пермские; но почти ежедневно мыл голову и грудь теплою водою, наполовину смешанною с французскою водкою». Впрочем Сперанский был вообще замечательно чистоплотен и, кроме дороги, брился и переменял белье непременно всякий день; жалел, однако, денег на белье слишком тонкое, щегольское, и шелковые носовые платки его были незавидны: «Если б я не нюхал табаку, – говаривал он иногда, управляясь со своим носом, – я был бы молодец!»

268

Удалениe Сперанскoго и жизнь его в заточении. 1812–1816

гих известных авторов, которые я чрез несколько минут и доставил. Тут он задержал меня у себя, отменно обласкав; подчивал вином и сам его испил; предложил свою приязнь и был очень откровенен и разговорчив до позднего вечера.

Втретье утро, по желанию его, я представил ему мою мать, сестру

итрехлетнего племянника; всех их он обласкал до восторгу. Потом попросил меня купить ему шляпу, но, выбрав после из домашних, в 1-м часу отправился гулять, а возвратясь, сказал: «вот я с половиною вашего города познакомился, но едва ли более буду у вас прохаживаться; в Нижнем я много прогуливался, верст по 30 делал верхом». – Однако ж на другой день он опять продолжал свою прогулку. Скоро я узнал, что в первую школьники, вышедшие из гимназии и встретясь с ним у гостиного двора, преследовали его и не только кричали: «изменник», но и бросали в него землею. После, когда переменились отношения и все в Перми его полюбили (об этом будет ниже), сам он, шутя, рассказывал: «я любил ходить по такой-то улице и когда ни проходил мимо такого-то дома, дворня всякой раз в щели ворот встречала и провожала меня словом: изменник; наконец родилась мысль: да что ж за неволя ходить мне именно по этой улице, и я переменил ее на другую.

Востальные дни сентября Михайло Михайлович делал свои визиты главным властям в городе; но едва ли кто его принял: по крайней мере ни от кого не было взаимности.

Висходе этого месяца благоугодно ему было приискивать, вместе со мною, другую квартиру. При этом намерении он говорил мне со слезами на глазах: «крайне мне прискорбно с вами расстаться; но комнаты холодны, дует с Камы в окна; на улице я герой, какая бы ни была стужа, а в комнате я от холоду с ума сойду; да и дом ваш мал для моей семьи, которую жду». Самому мне очень горько было выпустить из дому своего такого знаменитого и ко мне столь милостивого человека; но делать было нечего. Три дня приискивали мы квартиру. Ему очень понравился на краю города бывший тогда деревянный, большой одноэтажный дом Черкасова, с прекрасным садом; но нанять не мог: запросили 6000 р., цену, неслыханную в Перми, и все деньги за год вперед! Напоследок наняли другой поместительный дом наследников купца Ипанова1. Перешел в этот дом Михайло Михайлович, помнится, в половине октября.

1 Здесь он жил до конца пребывания своего в Перми.

269

Часть третья

В 1-е число этого месяца, в праздник Покрова Богородицы, пригласил он меня с собою в Богородскую церковь, в которой служил наш apxиepeй Иустин и где вся была наша знать и горожане. Отправились в больших дрожках. Лишь только стал он в церкви к самому диаконскому амвону, в церкви забыли моление, зашептались повсеместно, сделался гул как бы базарный; заходили вперед и заглядывали в лицо до неблагопристойности; сам архипастырь расстроился и, по внутреннему ли убеждению или в угождение публике, бросал грозные, наказующие взоры. Но Михайло Михайлович во все продолжение обедни стоял неподвижно, ни на минуту не изменился в лице, не пошевелился, ни на что, по-видимому, не обращая внимания. Дождавшись выхода apxиepeйcкого, он один поехал вслед за ним и не только вошел к нему, но и остался у него обедать. Преосвященный так испугался этого нежданного и незваного посещения, что на другое утро с объяснением своим ездил не только к губернатору, берг-инспектору, вице-губерна- тору, но, кажется, и к прокурору. «Сперанский, – заявлял он всем, – насильно ко мне приехал и насильно остался обедать».

Еще до выезда из нашего дома Михайло Михайлович расположился сделать вторые визиты. Мне это было больно и, очень уже тогда с ним сблизясь, я осмелился заметить: как же вы это изволите ехать, когда никто не отдал вам первого посещения? – «Они здесь хозяева», – отвечал он. Но и на вторые его визиты отзыва не было. Таким образом, до перемены обращения с ним в Перми я один имел счастье быть его посетителем и очень часто собеседником.

Живя в нашем доме, он вставал в 7 часов и тотчас же кушал чашку кофе без сливок; до 9 проводил время в чтении. Читал он в Перми больше все богословские сочинения; в порядочной семинарской библиотеке не осталось ни одной книги, им непрочитанной с величайшим вниманием и большею частью с составлением для себя выписок; одну желал купить и предлагал даже за нее 500 р., когда денежные средства его опять увеличились. Но apxиepeй не уступил. «В прежнее время, – сказал по этому случаю Михайло Михайлович, – просьбу мою сочли бы приказанием»1. Журналы пробегал для одних, часто появлявшихся тогда статей митрополита Евгения, которого разумел первым

1 Времени этому суждено было опять возобновиться. По соображению указаний, содержащихся в дневнике Сперанского, нет сомнения, что упомянутая книга была – Biblia polyglotta. Быв назначен генерал-губернатором в Сибирь, он при проезде через Пермь снова стал домогаться этой библии, и тогда Иустин вместо предлагавшихся пре-

270