Корф М.А. Жизнь графа Сперанского

Возвращение Сперанскoго на службу. 1816–1825

vous m’avez fait connaître; mais je suis persuadé que, d’après les dispositions que j’ai rencontrées, il serait parfaitement accueilli si vous vous décidiez à faire quelque démarche directe à cet égard.» Cперанский тотчас воспользовался указанием Нессельрода. Получив его отзыв в последних днях июля 1818 года, он уже 1 августа отослал к Вязмитинову, для представления Государю, письмо, которым прямо просил сенаторского звания, хотя бы с оставлением его вместе «на некоторое время, если угодно будет», и в настоящей должности. Ответ министра не соответствовал ожиданию. «Почтенное письмо вашего превосходительства от 1-го сего месяца, – отвечал он, – имел я честь получить во время, преисполненное занятиями в приготовлениях к отбытию отсюда высочайшего Двора. Я имел, однако ж, случай в Царском Селе всеподданнейше поднести Его Императорскому Величеству приложенное при самом уже Его Величества отъезде, так что могу только вам сказать, что Государь Император соизволил принять оное весьма милостиво и оставить у себя». Ответ этот ничего не значил или, лучше сказать, значил, что просьба принята к сведению и останется – без исполнения. Но для Сперанского вопрос был слишком важен; он не мог довольствоваться таким уклончивым, неопределенным отзывом и потому попытался обратиться еще к Кочубею, который после двухлетнего пребывания за границею занимал в это время должность председателя в одном из департаментов совета, но при посредстве своих связей и положения в обществе продолжал пользоваться большим на все влиянием. Письмо к нему от 21 сентября 1818 года, где повторялись как бы мимоходом и совершенно частно те же самые желания, которые Государю и Вязмитинову заявлены были гласно и официально, представляет некоторые любопытные подробности относительно взгляда Сперанского на пензенское его назначение и пребывание. «При самом отправлении вашем из Петербурга, – писал он, – в письмах к Его Величеству, и особенно к графу Аракчееву (из Великополья), я просил суда и решения. Все опасности сего поступка я принимал на свой страх, а неприятелям своим предоставлял все способы поправить ошибку самым благовидным образом. На случай одной крайности присовокуплял я другое средство – службу. Из двух, однако ж, именно выбрали худшее, и меня, ни оправданного, ни обвиненного, послали оправдываться и вместе управлять правыми. Один Бог сохранил меня от печальных предзнаменований, с коими появился я в губернии. По счастью – и единственно по счастью – добрый смысл дворянства и особенно старинная

321

Часть четвертая

связь моя со Столыпиными мало-помалу рассеяли все предубеждения. Их советами и их сильною помощью я стал здесь помещиком, и хотя вошел в долги, но зато примирился со всеми подозрениями и приобрел почти общую к себе привязанность. Между тем сношениями и делами мирился я и с Петербургом. Дмитрий Александрович (Гурьев) один из первых ко мне обратился: по его ходатайству получил я продолжение аренды, некогда вами мне испрошенной, и земли в Саратове. Вообще, по всем частям министерств я не встретил ничего, кроме приятного. Его Величество, сверх милостивого внимания ко всем моим представлениям по службе, удостоил меня двумя благосклонными и совершенно в партикулярном и от службы независимом слоге рескриптами1. В них нашел я и то драгоценное мне уверениe, что Государь не сомневается в искренности и преданности чувств моих. Таким образом, худое начало произвело добрые последствия... Обращаясь лично к себе, я прошу и желаю одной милости, а именно, чтобы сделали меня сенатором и потом дали бы в общем и обыкновенном порядке чистую отставку. После сего я побывал бы на месяц или на два в Петербурге единственно для того, чтоб заявить, что я более не ссыльный и что изгнание мое кончилось. В постепенном приближении к сей единственной, неподвижной цели, которую одну я буду преследовать не только постоянно, но даже с несвойственным мне упрямством, я буду всегда полагать мою надежду на сильное ваше содействие по мере случаев и возможности, кои представиться к тому могут».

Так желал Сперанский, так предопределял он свою будущность, а между тем судьба готовила ему новый внезапный удар, разлуку с дочерью и друзьями, еще более продолжительную, местопребывание еще более отдаленное...

Кочубей отвечал на приведенное выше письмо целою книгою (от 18 октября 1818 года), в которой, описав все случившееся лично с ним в течение двухгодичного путешествия расстройство, которое он нашел, по возвращении своем, в разных частях государственного управления, недостатки нашей администрации и пр., собственно о сообщенных ему Сперанским видах и намерениях прибавлял: «По всем сим уважениям, и единственно по оным, я бы чрезмерно желал, чтоб вы были здесь употреблены. Два предмета могли бы составить полезное в обязанностях ваших упражнение: законы и учреждения. Вы со-

1 Это – приведенные выше ответы на поздравительные его письма.

322

Возвращение Сперанскoго на службу. 1816–1825

единяете практику с тeopией, а у нас истинно никого нет, который бы мог удовлетворить по сим частям ожиданиям Его Величества. Вы пишете о намерении вашем искать увольнения от службы; но если бы предложено было вам здесь место, неужели не согласились бы вы вместо Сената посредством такого перехода восстановить себя в том положении, коего вы после ссылки вашей желаете? Впрочем, я легко себе представляю, что после прошедшего с трудом можете вы желать основать себя здесь. Партии здесь по-прежнему существуют; но те же люди, которые прежде вас ругали (не при мне, однако ж), теперь вас хвалят или по крайней мере изъявляют сомнения в преступлении вашем. Мне кажется, что в положении вашем желать вы можете, чтоб прекратилось нечто неопределительное, в оном еще оставшееся. Нерешимость сия происходит неминуемо от того, что трудно взять на себя увидеть вас при самом несомненном, однако ж, желании, чтоб сие совершилось. Чтобы вас ни ожидало, сообразно мыслям вашим: увольнение или служба, все полезно было бы прежде выйти из сего несообразного положения. Я думаю, что вы могли бы попросить дозволения прибыть сюда, объясня, что вы желаете сего для окончания дел ваших

иполагаете остаться в столице на самое короткое время; но если бы еще могли вы взять на себя самое полезное предприятие: составить систематическое описание о недостатках в губернском устройстве и о способах исправления, то непосредственным доставлением сего сочинения к Его Величеству оказали бы вы неминуемую пользу, изъяснив притом в письме ту мысль, что указом, по коему определены вы губернатором, предоставлено было вам заслужить милость Его Величества; что высочайшим одобрением по отправлению должности вашей вы достигли счастья удовлетворить ожиданиям и пр.; но что, сверх сего, руководствуясь неограниченною преданностью к Его Величеству, зная, сколь велики суть старания Его об устройстве государства и убеждены, будучи в настоятельной нужде, исправления, вы повергаете (хотя сокращенно) все то, что из опыта ныне еще более сделалось вам известным; что вы, не обременяя Его Величества обширным изложением недостатков и лучшего устройства, готовы будете представить оные тому, кто получит приказание с вами снестись; что тут не имеете вы

ине можете иметь лично никаких видов, понеже1 просьба, вами пре-

1Это слово, как и разные другие архаизмы, Кочубей любил употреблять и в разговоре, иногда с особою целью.

323

Часть четвертая

жде принесенная, о сенаторстве должна служить доказательством, что вы не могли прочить себя к продолжительному занятию настоящего вашего места. Я думаю, что подвиг сей мог бы быть весьма полезен; вреда же, без сомнения, не может он произвести. Много я о сем думал и удостоверен, что везде, так как и у нас, надобно избирать приличное для всего время, а таковым нахожу я настоящее для расположения вышеупомянутым образом поведения вашего; но надобно только поспешить, чтобы напрасно не потерять времени...»

Таким образом, и от Кочубея вместо помощи и прямого содействия были только – советы. К исполнению первого из них – изложить свои мысли о губернском устройстве – Сперанский было и приступил, но не дал этой работе дальнейшего хода и даже не совсем ее окончил. Исполнением второго совета – проситься в отпуск – он медлил несколько месяцев, кажется, в надежде, не последует ли чего по отправленному прежде, через Вязмитинова, письму о сенаторстве. Но время проходило, а ответа на это письмо не было. Тогда (4 февраля 1819 года) он послал к тому же Вязмитинову как непосредственному своему начальнику просьбу, в которой, уже не упоминая более о желании быть сенатором, ходатайствовал просто о четырехмесячном отпуске в Петербург для устройства домашних дел. «Большой мой шаг сделан, – написал он своей дочери1, – письмо об отпуске идет с сею почтою через графа Вязмитинова. Одно может послужить предлогом к отказу: назначение меня в областные начальники, как по слухам предполагается. Иначе могут протянуть, но отказать, кажется, не могут. Впрочем, решась один раз, я буду просить сто раз, и неотступно». И в самом деле, спустя месяц, он опять писал дочери: «Отказа еще по сие время нет, разве принять отказом молчание. Я делаю еще усилие. Пишу к графу Аракчееву: ибо, по разным соображениям, предполагаю, что тут более желают отложить, нежели отказать. Если только отложить, то лето или зима большой разности для меня не будет. Но если решительный отказ, тогда по некотором соображении и, конечно, не позже как в течение лета и я решительный же сделаю шаг. В свое время напишу о сем к тебе подробнее».

«Ни начать, – написал он вследствие того 11 марта 1819-го Аракчееву, – ни продолжать моей просьбы об отпуске я никак не решился бы,

1 Мы уже говорили, что в это время, т.е. с сентября 1818-го, она опять жила в Петербурге.

324

Возвращение Сперанскoго на службу. 1816–1825

если б не был принужден к тому самою крайнею необходимостью. Кто имеет на руках дочь без матери и 200 000 руб. долгу при маловажном

изапутанном имении, тот осужден все терпеть, всем жертвовать, чтоб исполнить первые свои обязанности. Сроки долгов моих сближаются; продажа имения не сходит с рук; устраивать дела сего рода, сколько я ни старался, но за 1600 верст, – когда на один вопрос и ответ потребно почти полтора месяца, – нет никакой возможности. Один иск возбудит все другиe, и таким образом, быв спасен одними милостями Государя от предстоявшей мне бедности, я найдусь снова в том же или еще горшем положении. Я уверен, что если нужды мои справедливым

иблагосклонным вниманием вашего сиятельства представлены будут Государю Императору в истинном их виде и отделены от всех побочных и невместных предположений: то Его Величество не презрит моей просьбы. Презрение несвойственно его душе, великой не одним человеческим величием!» Вместе с тем, обращаясь снова к покупке Великополья в военное поселение и изъявляя сетование, что дело это так замедляется, он продолжал: «я счел бы нескромностью повторять вашему сиятельству мою о сем просьбу. Знаю, что у вас справедливость

ипольза общая идут прежде всего; но знаю также – и знаю собственным опытом, – что у вас: милость и истина сретостася, правда и мир

облобызастася».

На это письмо было от Аракчеева два ответа, оба 24 марта.

В одном – полуофициальном, – уведомляя, что Великополье уже велено купить в поселение за назначенную самим Сперанским цену 140 000 р., он прибавлял: «настаивать у Государя об отпуске вашем в то самое время, когда Его Величеству угодно было удостоить вас новою

доверенностью и дать вам препоручение, столь важное для пользы государства, мне показалось неприличным. Если хотите принять от меня искренний совет, то, по лучшему моему разумению, я полагаю необходимым вам сообразоваться в точности с волею Государя Императора. Исполнив оную, я уверен, что Его Величество будет уметь ценить новую заслугу, вами Ему оказанную, и тогда ваши домашние дела с пользою для вас и легко устроятся».

Другое письмо было не только совершенно частное, но и собственноручное.

«Если вы, – писал Аракчеев, – на меня сердились за нескорое исполнение вашего препоручения в покупке новгородского имения, то в оном согрешили: ибо мне приятнее всего угождать вам, потому

325

Часть четвертая

что я любил вас душевно тогда, как вы были велики и как вы не смотрели на нашего брата; любил вас и тогда, когда, по неисповедимым судьбам Всевышнего, страдали; протестовал противу оного, по крайнему моему разумению, не только в душе моей, но и всюду, где только голос мой мог быть слышен; радовался о конце сего неприятного для вас дела и буду не только радоваться, но и желать вашему (sic) возвышению на степень высшую прежней. Вот вам, милостивый государь, отчет в моих чувствах, а дело о покупке, конечно, уже вам известно, по слухам и формальному моему отношению, отправленному 18 марта по почте.

На письмо ваше от 11 марта прилагаю мой формальный ответ и в душе своей я с оным соглашаюсь, быв уверен, что действие ваше согласно с оным много будет служить к вашему в мире сем возвышению. Желание мое в оном, по слабости человеческой, заключается в следующем: становясь стар и слаб здоровьем, я должен буду очень скоро основать свое всегдашнее пребывание в своем Грузинском монастыре,

откуда буду утешатъся, как истинно русской, новгородской неученой дворянин, что дела государственные находятся у умного человека, опытно-

го как по делам государственным, так более еще по делам сует мира сего

и в случае обыкновенного, по несчастью существующего у нас в отечестве обыкновения беспокоит удалившихся от дел людей, в необходимом только случае смею отнестись и к вам, милостивому государю.

Окончу сие письмо тем, что как вы далеко от Волхова ни отдаляетесь, но от вас зависеть будет быть близким к дряхлому Волховскому жителю1, который пребудет всегда с истинным почтением и пр.»

Если припомнить, что эти строки писал возвеличенный временщик к временщику упадшему, баловень милости и счастья к опальному: то нельзя не согласиться, что трудно было вложить в них, под внешнею оболочкою простосердечного добродушия, более язвительной иронии и с тем вместе показать менее великодушия. Источник всего этого лежал, конечно, в общем характере Аракчеева, а не в личных его чувствах к Сперанскому, которые, как мы увидим ниже, были, напротив, весьма благоволительны; но саркастический тон этого письма становится еще выпуклее, когда рядом поставить то, которое отправил со своей стороны Сперанский, узнав о покупке Великополья еще прежде извещения его о том Аракчеевым через других. 18 марта

1 Аракчеев любил выдавать себя за дряхлого старика, хотя отнюдь не был таким.

326

Возвращение Сперанскoго на службу. 1816–1825

он в порыве радостной благодарности1 писал своему двуличному покровителю: «Получив известие о покупке в казну Великополья, спешу принести вашему сиятельству благодарность искреннюю, совершенную. Слово дано человеку для выражения его мыслей, но лесть и страсти так его обезобразили, что теперь для выражения истинных чувств благодарности осталось почти одно молчание. Я бы не молчал в Грузине; там по лицу умеют различить истину от лести, и правдивость хозяина дает и гостям пример и наставление. К причинам, побудившим меня просить отпуска, я не смел присоединить сего побуждения; оно составляет нравственную нужду, долг не менее важный, как и все другие. Впрочем, время и удобность, когда долг сей могу я исполнить, предоставляю соображению приличий и вашему усмотрению, всегда и везде мне благотворному».

На письмо 24 марта Сперанский ничего не отвечал. Есть мера угодливости и ласкательства, которую и несчастье краснеет переступить. Сперанский сохранил уважение к самому себе и промолчал, – все, что ему позволяло его положение.

Hо какая же была «новая доверенность», какое «новое препоручение, столь важное для пользы государства», которые, по словам Аракчеева, возлагались на Сперанского и о которых последний еще ничего не знал?

31-го того же марта, в понедельник Страстной недели, дежурным

вканцелярии пензенского губернатора был молодой чиновник Репинский. По вторникам отходила почта в Петербург и потому накануне обыкновенно бывало много разной переписки. В этот понедельник особенно, Репинский с раннего утра трудился над какою-то табелью, которую надо было отослать в министерство, и, спеша ее окончить, не пошел даже домой обедать. Сперанский, уже отобедавший, сидел у себя в кабинете, под окошком, за чтением одной из любимых своих книг: Геродота, в греческом подлиннике. В канцелярии, помещавшейся в одном этаже (третьем) с кабинетом, но несколькими комнатами ближе к лестнице, кроме Репинского, не было в ту пору никого. Вдруг

вчетыре часа послышался на улице колокольчик. Репинский выскочил на лестницу, чтобы узнать, кто осмелился подъехать со звонком к са-

1Радость Сперанского была действительно самая живая. «Продажа Великополья, – писал он 17 марта Масальскому, – есть происшествие в моей жизни. Она развязывает дела мои наилучшим образом. Я пишу ныне же к Аркадию Алексеевичу (Столыпину), какие долги прежде всего заплатить должно».

327

Часть четвертая

мому дому губернатора. Между тем Сперанский уже увидел в окошко фельдъегеря, к которому из другой двери выбежал навстречу камердинер. «Пока, – рассказывает Репинский, – загрязненный и избитый худою дорогою фельдъегерь поднимался в наш третий этаж, я напрасно два раза спрашивал сверху лестницы: от кого он? Лишь взойдя наверх и в первую залу, на вопрос мой, повторенный уже от имени самого Михайла Михайловича, фельдъегерь важно отвечал: от Государя. Я поспешил в кабинет и нашел Михайла Михайловича в тревожном ожидании и, несмотря на обед, за несколько только минут конченный, очень бледным. На доклад мой, что приехал нарочный от Государя, он сказал, видимо, подавляя нетерпеливость и волнение свое: «проси...» Пока фельдъегерь был у него, я истаивал от нетерпения знать, куда назначили моего начальника, – ибо с самого отъезда его дочери мы положительно думали, что и его служба в Пензе кончена, – и есть ли и мне надежда с ним уехать? За фельдъегерем вышел в приемную комнату сам Михайло Михайлович, уже с обыкновенным спокойным, ласковым лицом, и приказав камердинеру позаботиться об обеде, бане и прочем, до отдохновения фельдъегеря относившемся, возвратился в кабинет. Тут фельдъегерь поздравил нас – меня и камердинера – с Сибирским генерал-губернатором! Уф, как далеко и страшно, подумал я; а все-таки и я туда же с ним, передовым, или как придется, – места мне немного нужно: omnia mecum роrto!»1

Итак судьба окончательно переносила Сперанского в Сибирь, к пределам которой он уже был так близок в начале своего изгнания...

Указ о назначении его Сибирским генерал-губернатором был подписан 22 марта 1819-го. Вместе с этим указом фельдъегерь привез и вышеприведенные два письма Аракчеева от 24 марта. Содержавшиеся в них намеки о «новой доверенности» и о «новом препоручении» объяснились содержанием указа.

________________

1 Косьма Григорьевич Репинский (ныне сенатор, состоящий при II-м отделении собственной Его Императорского Величества канцелярии), сын священника Саратовской губернии, села Большого Карая, умершего после в монашестве, родился в 1796 году, той же губернии, в селе Репном. Он был взят пензенским губернатором в его канцелярию в 1817 году из студентов, окончивших курс в тамошней семинарии, по рекомендации ректора архимандрита Аарона, и с тех пор находился при Сперанском неотлучно до самой его смерти, т.е. в продолжение 22 лет.

328

Возвращение Сперанскoго на службу. 1816–1825

Глава вторая

Сперанский генерал-губернатором в Сибири

I

Сибирь в то время разделялась на три губернии: Тобольскую, Томскую и Иркутскую, с особыми управлениями для Якутского края, Камчатки и Охотского порта. Все это неизмеримое пространство состояло

взаведовании одного генерал-губернатора, которым, после Селифонтова, был с 1805 года Иван Борисович Пестель, еще в начале 1808-го выехавший из Сибири и с тех пор 11 лет управлявший ею из Петербурга. Отсутствие личного надзора главного начальника и всякой ревизии

втечение столь продолжительного времени могло бы привести в расстройство наилучше устроенный край, а Сибирь еще никогда не имела правильного устройства и с половины прошлого столетия, когда прекратилось правительственное значение Сената, была, за исключением дел о казенных доходах, оставлена почти без всякого попечения со стороны высшей власти. Для нее не существовало ни особых законов, которые были бы применены к ее местностям и разнообразному населению, ни учреждений, которые соответствовали бы огромности ее расстояний1. Сверх того, самовластие начальников не знало ответственности ни перед высшим правительством, отдаленным на многие тысячи верст, ни перед общественным мнением, потому что в Сибири его не было и быть тогда не могло. Под влиянием этой безответственности там издавна укоренилась привычка ничего не ожидать от закона и всего надеяться, или бояться, от лиц: следственно, привычка

вкаждом деле прибегать к деньгам. Такая соблазнительная податливость управляемых, не оправдывая, разумеется, управляющих, объяс-

1Очень живой и занимательный очерк административной истории Сибири за прошлое время находится в статье г. Небольсина «Рассказы о Сибирских золотых промыслах», помещенной в нескольких нумерах «Отечественных Записок» за 1847 год.

329

Часть четвертая

няла, однако, каким-образом лихоимство сделалось в Сибири злом домашним еще более, нежели где-либо. Беспритязательное ее население, скрытое за своими горами, питало только две надежды: или что Государь нашлет сенаторов, которым оно выскажет свои нужды, или что жителей когда-нибудь двинут на юго-восток, где они займут и обселят Амур. Народная фантазия со всеми своими прикрасами описывала эту реку в самом обаятельном виде; к ней, рассказывали, прилегает теплая, всем обильная, свободная, счастливая страна; там океан и острова с неисчерпаемыми богатствами, словом, – это обетованная земля...

Между тем в Петербурге Сибирский генерал-губернатор очень мало обращал внимания на эти легенды и мечты и был занят совсем другим. Главная его деятельность сосредоточивалась на преследовании двух смененных им губернаторов: Хвостова и Корнилова, и еще третьего лица, управлявшего Тобольскою провиантскою комиссиею гене- рал-майора Куткина. Вина двух первых состояла в том, что они или не умели, или не желали сообразоваться с понятиями главного своего начальника, а Пестель не хотел простить их стремления к самостоятельности. В течение восьми лет он гнал их, во всех инстанциях, от земского суда до Государственного совета с такою настойчивостью, которая была бы непонятна, если б это дело не превратилось в тяжбу, так сказать, личную, дaвaя Пестелю предлог жить в столице и занимать Двор и город жалобами на силу своих врагов и на мнимую опасность своего положения. Дело Куткина было другого рода. При первом своем проезде через Тобольск Пестель встретился с начальником провиантской комиссии на званом обеде, за которым Куткин позволил себе не согласиться в чем-то с генерал-губернатором и поспорить с чувством человека независимого. К несчастью Куткина, правда была на его стороне и он при всех одержал верх в своем споре. Озлобленный его торжеством, Пестель поспешил исходатайствовать распространение своей власти в Сибири и на провиантскую часть и первого Куткина, под предлогом злоупотреблений в управляемой им комиссии, отдал под военный суд, приказав содержать арестованным, хотя и в собственном его доме, но под строжайшим присмотром. Девять лет он томил таким образом несчастного и даже после его смерти (Куткин умер в 1817 году) с упорством следил за продолжавшимся о нем делом1.

1 Чтобы не возвращаться более к этому печальному делу, скажем здесь, что оно было решено окончательно только в 1821 году, когда Пестель уже два года как перестал быть Сибирским генерал-губернатором. Сенат, признав Куткина ни в чем не виноватым,

330