Корф М.А. Жизнь графа Сперанского

Удалениe Сперанскoго и жизнь его в заточении. 1812–1816

сил в нем единой милости: дозволения сокрыть остаток скорбных дней моих в маленькой деревне близ Новгорода, дочери моей по наследству доставшейся. Сей самой милости и теперь испрашиваю в твердом уповании на правосудие и милосердие Ваше».

Обстоятельства точно были теперь иные. Некоторые из прежних деятелей уже умерли, другие не находились более при Александре. С минованием войны отпало и главное побуждение опалы или то, что было взято поводом к ней. Повторенная просьба Сперанского произвела свое действие: 31 августа 1814 года управлявший Министерством полиции граф Вязмитинов уведомил его, что Государь «всемилостивейше изволяет на желание его жить в новгородской его деревне Великополье, в полной будучи удостоверенности, что скромное в оной житье его не подаст повода к каким-либо в отмену сего мерам; о сопровождении же его туда с сим вместе дано знать пермскому губернатору». Кажется, однако, что Сперанский ожидал другого. В позднейшую эпоху (20 мая 1820-го) он писал графу Кочубею: «первое движение Государя, всегда мне благотворное, успели переменить. Первое движение, мне с достоверностью тогда означенное1, было вызвать меня в Петербург; второе – проводить за присмотром в деревню».

Сперанского неодолимо влекло в близость к Петербургу и сборы его были непродолжительны. Он выехал из Перми 19 сентября в сопровождении опять полицейского чиновника (частного пристава Матвеева). «Bсe, – рассказывает Попов, – простились и чем кто богат, тем и рад был служить в дорогу: винами, разным печеньем, фруктами – всем, что у кого было лучшее». «Очень мне жаль, – говорил на прощание отъезжавший, – что не могу увезти с собою в кармане вашу Каму».

Но он не знал, что на Великополье правительство смотрит в сущности только как на продолжение Нижнего и Перми. На другой день после отсылки к нему разрешения жить в его имении, т.е. 1 сентября, граф Вязмитинов секретно предписал начальнику Новгородской губернии тотчас донести, когда Сперанский туда прибудет: «распорядитесь, – прибавил он, – чтобы без всякой огласки известно вам было о его образе жизни и знакомствах, о чем и мне от времени до времени давайте знать».

1 Не через г-жу ли Кремер? К сожалению, все ее письма к Сперанскому, которых, вероятно, было немало, давно пропали или истреблены, так же как и его письма к ней. Обоюдная осторожность лишила историю этого драгоценного источника.

281

Часть третья

Глава четвертая

Сперанский в Великополье

I

Сельцо Великополье, с принадлежавшими к нему деревнями Жадово и Родионово, всего 84 души с 1420 десятинами земли, после умершей Марианны Злобиной досталось, как мы уже знаем, в наследство ее племяннице, дочери Сперанского. Маленькое, но прекрасное это имение, некогда вотчина славного фельдмаршала графа Миниха, лежит в девяти верстах к юго-востоку от Новгорода, близ устья Большой Вишеры и в соседстве с древнею обителью Саввы Вишерского1. Господский дом стоял посреди обширного тенистого сада, отделявшегося от реки небольшою лужайкою. Из окон открывался вид на Вишеру, которая обвивала усадьбу как бы серебряным поясом, на противоположный ее берег, довольно крутой, и на многочисленные монастыри и церкви, окружающие Новгород2. Наперекор предположениям петербургской публики и даже некоторых высших сановников, опасавшихся, что дозволение изгнаннику поселиться в такой близи от столицы есть только первый шаг к милости, за которым тотчас последует полное его возвращение. Сперанскому суждено было провести в этом скромном, хотя и приветном уголке, – почти два года. Впрочем, сам он, по крайней мере в первое время, едва ли и рассчитывал на лучшее: напротив, понимая страх своих неприятелей, он думал только о том, как бы избегнуть всякого внешнего шума и затаиться в своем уединении. «Для меня, – писал он Масальскому 3 декабря 1814-го, – вся си-

1Позже, когда его купили в собственность военного поселения, оно было переименовано мызою Сперанкою.

2Госпожа Багреева описала Великополье иносказательно, с разными поэтическими прикрасами, в известном сочинении своем: «Les pélérins russes à Jérusalem» (Bruxelles et Leipzig, 1854).

282

Удалениe Сперанскoго и жизнь его в заточении. 1812–1816

ла в том, чтоб забыли о бытии моем на сем свете», и далее прибавлял: «я живу по-прежнему, не принимая никого; хотя многие вызывались

исам вице-губернатор1 делал мне предложения посетить меня здесь, но я до времени уклонился». Вообще, наученный горьким опытом, Сперанский в то время уже иначе смотрел на свет, нежели в годы своего счастья. «Я никогда, – писал он 6 января 1815-го, – не удивляюсь худым поступкам людей и, напротив, всякое добро от них для меня неожиданно». Доверчивость его к человечеству на минуту ослабла и он как бы с радостною надеждою ждал часа покончить со всем земным. В том же самом письме мы находим следующие строки в ответ на поздравление его с днем рождения: «так-то, мой любезный друг, время течет и все сближается к вечности. Мысль сия должна быть главным нашим поздравлением при вступлении в новый год: ибо никогда не должно забывать, что мы все в дороге и возвращаемся в наше отечество, кто с котомкою на плечах, кто на резвой четверне, но все войдем в одни ворота...»

Всамом начале пребывания своего в Великополье Сперанский располагал было, как новый Цинциннат, приняться сам за соху: «начинаю входить в экономию, – писал он Масальскому (22 декабря 1814-го), – прошу покорно меня как новичка наделить книгами, какие вы сами признаете по ceй части нужнейшими и полезнейшими. Я знаю, что их на нашем языке много; но ни об одной не имею понятия». Потом, в первых днях 1815 года, он опять писал: «с нового года я принялся поближе за здешнюю экономию и учусь ей с удовольствием. Вы увидите, что через год я буду говорить о ней с вами как профессор». Но вопреки этим предсказаниям хозяйство, состоявшее менее чем из сотни крестьян, без фабричных заведений, не могло долго его занимать. Он скоро возвратился к прежним своим вкусам и весь предался науке

ивоспитанию своей дочери. Последнее требовало большого и прилежного труда, потому что в Нижнем и Перми к нему сделан был только приступ. Враг всякого педантизма и даже слишком большой учености в женщинах, Сперанский не столько преподавал дочери в обыкновенном значении этого слова, сколько читал с нею, в особенности же разговаривал. Эти разговоры были всего важнее. Его современники помнят еще, какою возвышенностью отличались его беседы; с какою пластическою ясностью он излагал предметы самые отвлеченные; ка-

1 Николай Назарьевич Муравьев, в это время исправлявший должность новгородского губернатора, позже статс-секретарь и сенатор.

283

Часть третья

кую логику и убедительность имели его доводы; какая, наконец, точность и вместе поэзия были в его выражениях. При уроках и в сообществе такого наставника дочь его не могла не выйти одною из просвещеннейших и вообще примечательнейших в умственном развитии женщин1. И такою точно впоследствии и была Елисавета Михайловна, которая, за исключением изящных искусств, никогда ни у кого не училась, кроме своего отца. Он часто заставлял ее читать и декламировать лучших поэтов, иногда даже испытывать собственные свои силы в стихосложении; но, встречая с одобрительною улыбкою написанное ею, удерживал девушку легкою ирониею, а по временам и строгою критикою от того, чтобы она свои слабые стихотворения не приняла в самом деле за поэзию2. Никто – и это подтвердят по собственному опыту остающиеся еще в живых ученики Сперанского3 – не умел лучше его обуздывать суетное тщеславие и в то же время поощрять и оживлять всякое благородное стремление к совершенствованию. Сверх дочери, он в Великополье усердно занимался еще другим любезным ему существом. У него гостила там довольно долго г-жа Вейкардт с дочерью, тогда молоденькою девушкою4, тою самою Сонюшкою, которую он в переписке с ее матерью называл «l’enfant de mon coeur» и о которой в позднейших его письмах к дочери так много строк, дышащих теплотою искреннего чувства. С этою Сонюшкою Сперанский и прежде, и после постоянно переписывался по-французски, единственно для образования ее слога, возвращая полученные от нее письма со своими поправками. Во время ее гощения в Великополье он успел также пройти с нею полный курс Закона Божия по лютеранскому вероисповеданию и в такой степени, что девушка, явясь в Петербурге на конфирмацию, не только не потребовала никакого дальнейшего приготовления, но даже удивила пастора своими сведениями.

1Когда позже, уже из Пензы, дочь Сперанского приехала в Петербург и явилась

вдоме графа Кочубея, последний писал ее отцу (18 октября 1818): «признаюсь вам, что образование ее немало меня удивило. Mне представлялось вещью невозможною в Перми и Пензе иметь средства к воспитанию. Господин Цейер просветил меня, изъясня, что занимались оным вы исключительно».

2Позже, уже в 20-х годах, некоторые из ее стихотворений были помещены в «Cыне Отечества».

3Мы разумеем здесь образовавшихся под его руководством молодых людей.

4Впоследствие она вышла замуж за статского советника Поггенполя и, овдовев, несколько лет находилась при воспитании малолетних детей Цесаревича Наследника Александра Николаевича, ныне царствующего Государя Императора.

284

Удалениe Сперанскoго и жизнь его в заточении. 1812–1816

Собственные ученые занятия Сперанского в Великополье были и многочисленны, и разнообразны. Знав прежде из новейших языков только французcкий и английский, он в изгнании частью в Перми, но особенно в деревне еще более усвоил себе последний и начал учиться – один, без учителей, преимущественно по Библии – языку еврейскому1. Сверх того, сохранилось множество написанных им в Великополье рассуждений содержания юридического, философического, богословского и частью мистического, которые он набрасывал на бумагу по мере того, как мысль зарождалась в его уме или была возбуждаема чтением. Это – отрывки, не состоящие ни в какой взаимной между собою связи, но имеющие, почти все, своеобразное достоинство как по содержанию, так и по изложению. Большая их часть еще находится в рукописи и ожидает просвещенного издателя2. Но всего усидчивее занимался Сперанский в деревне патристикою. Найдя в соседственной обители св. Саввы Вишерского довольно полное собрание примечательнейших творений отцов церкви, он углубился в них всею пытливостью своей души и, по собственному его выражению, – «от гонений человеческих уходил на небо». Вот как позже (19 января 1817-го) он давал отчет в этих занятиях князю А.Н. Голицыну: «В Перми, и потом наиболее в деревне, составил я избранные места из творений Таулера. Сочинитель сей, без сомнения, вам известен; множество отрывков из него в разных местах у нас напечатано, но нигде нет в целости, может быть, от того, что он, по высоте его понятий, часто парит под облаками и скрывается почти из виду. Избранные места все вразумительны. Они составляют книгу немного менее Подражания. От сей работы родилась у меня другая. Я решился в деревенском уединении пройти все творения св. отцов, начиная от I-го века. Выписывая и замечая то, что казалось мне наиболее свойственным нашему веку и потребностям нашего времени, я не дошел еще и до средины, имев уже кипы записок, но ничего совершенного и довольно выработанного, чтоб представить публичному чтению. Одна только выписка под названием «Избранные места из бесед св. Макария Великого» ка-

1Немецкому языку он выучился уже позже, в Пензе.

2Одно пространное рассуждение о предметах религиозных, в форме письма

кП.А. Словцову от 6 августа 1813-го, было напечатано, но с пропусками, в Москвитянине 1845 г., № 3, материалы, стр. 4. Некоторые статьи юридического содержания, хранящиеся в Императорской публичной библиотеке, помещены Н.В. Калачевым в издаваемом им «Архиве исторических и практических сведений, относящихся до России».

285

Часть третья

жется мне довольно оконченною. Я составил ее из перевода покойного архимандрита Моисея и жалел, что не имел при себе подлинника».

Во внутренней, домашней жизни нашего отшельника в Великополье было два периода: один, пока находилась при нем его теща, другой – после ее удаления. Характер г-жи Стивенс, еще более раздражившийся от несчастий, постигших ее и ее зятя, в деревенском уединении сделался несноснее, чем когда-либо и приводил в отчаяние весь дом. Страшась дурного влияния этого характера на свою дочь, вероятно, и сам потеряв всякое терпение, Сперанский решился отправить тещу в Киев, к ее племяннице, жившей там, как мы уже знаем, в замужестве за доктором Бунге. В апреле 1815-го г-жа Стивенс выехала из Великополья почти против своей воли; но зять сделал для нее все, что только позволяли небогатые его средства. «Вам известно, – писал он Масальскому, – что я давно желал расстаться с Елизаветою Андреевною. После многих усилий успел я, наконец, дело сие привесть к концу. Послезавтра она отправляется,

инавсегда уже, в Киев... Я даю ей порядочное содержание, т.е. на первый год наличными вперед 5000 р., а в последующие буду eй доставлять от 2000 до 3000. Никакие жертвы для меня тут не страшны. Таким образом, вы найдете здесь одну хозяйку, Лизу (его дочь), и эта хозяйка рада будет вам душевно: ибо никогда не разделяла она ни чувств, ни правил первой». Г-жа Стивенс недолго, впрочем, пользовалась вспомоществованием своего зятя: она умерла в Киеве, в начале 1810 года. «Ея уже нет более на свете, – писал тогда Сперанский Цейеру, – мир ее праху. Мне пишут, что за несколько дней до кончины она глубоко покаялась

ис искренним сокрушением говорила о своем прошедшем – тем более мы должны примириться с ее памятью».

Внешних развлечений в Великополье было немного. Хозяин, сколько из осторожности, столько и по всегдашней привычке, продолжал вести образ жизни самый уединенный, никого к себе не приглашал и сам ни к кому не ездил. Хотя уже не было никакой явной преграды свободному к нему доступу1, но пользовались этим правом весьма немно-

1Преграды – так, но надзор все еще продолжал существовать. 22 октября 1814 было новое предписание от Вязмитинова правившему должность губернатора Муравьеву. Ему вменялось в обязанность: 1) иметь бдительное наблюдение, чтобы переписка Сперанского была доставляема в Петербург для доклада Государю; 2) уведомлять о всех лицах, с которыми он будет иметь «тесную связь, знакомство или частое обращение»; 3) сообщать также «обо всем в отношении к настоящему положению его, что может быть достойно примечания». «Впрочем, – прибавлял Вязмитинов, как некогда Балашов Нижегородскому губернатору, – Его Величеству угодно, дабы г. тайному советнику Сперан-

286

Удалениe Сперанскoго и жизнь его в заточении. 1812–1816

гие, большею частью только те, которые и с начала его опалы открыто выражали свою приязнь к нему, не боясь внешними ее изъявлениями повредить себе и своей будущности. Кроме Цейера и г-жи Вейкардт, которые несколько раз гостили в Великополье; губернатора Сумарокова, однажды там обедавшего; вице-губернатора Муравьева, иногда приезжавшего с сыном своим Николаем (бывшим генерал-губернато- ром Восточной Сибири, графом Амурским), тогда еще ребенком; наконец, Масальского и Могилянского, являвшихся по хозяйственным делам; Великополье лишь изредка видело нескольких петербургских гостей: Лубяновского, Аверина, Лазарева, сенатора Захара Яковлевича Карнеева, Федора Петровича Львова и пр.1 Еще разнообразилось несколько уединение великопольского помещика сближением его с названною выше обителью Саввы Вишерского. Сперанский очень часто ездил туда летом в лодке, а зимою в простых деревенских санях парою, иногда даже и в одну лошадь. При входе в церковь он, по старинному обычаю православных, сам давал свечнику деньги и, перекрестившись, кланялся на все стороны; становился всегда за правый клирос и там слушал службу с видимым вниманием2. Тогдашний «строитель» Иоасаф, из дворянской фамилии Бороздиных, прежде гвардейский

скому, во время пребывания его в деревне своей, оказываема была всякая пристойность по его чину». Муравьев со своей стороны, кажется, очень тяготился ролью лазутчика; по крайней мере все ответы его были уклончивы и довольно неопределительны. Так, касательно переписки он доносил: «Долгом считаю заметить, что ежели бы г. Сперанский и имел или бы желал иметь ее в каком-либо отношении, значащем и сокровенном, то он может ее производить независимо от почты и явных путей, чрез своих свойственников и посредством его собственных людей. Но за всем тем, во исполнение высочайшего повеления, я бдительнейше стану наблюдать, чтобы переписку г. Сперанского, какого бы рода ни была, ежели не избежит моего ведения, усмотрению вашему представлять». Вот еще выписки из некоторых других разновременных донесений Муравьева: «г. тайный советник Сперанский с приезда своего в здешнюю свою усадьбу живет с семейством своим уединенно, выезжая только в соседственный ему монастырь св. Саввы для слушания божественной службы». (Это же повторялось потом еще несколько раз, почтя в тех же самых словах...) «Заехавшему к нему исправнику он оказал всякую вежливость и приветливость, изъявив желание приобресть к себе благоприятство здешних дворян...» «Здесь открыто известно о приезде его сюда, но насчет его пребывания общество совершенно равнодушно…» «Он здоров и кажется быть совершенно спокоен».

1На вопрос г. Лонгинова о том, виделся ли Сперанский, живя в Великополье, c Державиным, проводившим лето обыкновенно в своей Званке, тоже близ Новгорода, можно, кажется, утвердительно отвечать: нет; иначе это непременно было бы записано в воспоминаниях г-жи Багреевой, за то время особенно подробных.

2Часть этих сведений собрана была для нас в 1847 году по распоряжению духовного начальства от остававшихся еще в монастыре иноков и послушников того времени.

287

Часть третья

офицер, был человек с некоторым образованием, но почти детски простосердечный. Как духовный отец великопольской семьи, он при исповедях дочери очень простодушно обвинял себя в тех же слабостях, в которых она сама ему каялась и предостерегал ее, молоденькую девушку, наиболее против собственных своих пороков, именно обжорства и сластолюбия, да еще наклонности – к крепким напиткам! Раскаяние нередко доводило его до слез, и тогда он не скрывал, как при всем уважении к христианским добродетелям отца Петра тяготится беспрестанным его присмотром. Этот отец Петр был человек совсем других свойств. Аскет, с бледным, исхудалым лицом, с длинною и редкою бородою, с огненным взглядом, он наложил на себя обет не отходить ни на минуту от своего начальника и следовал за ним повсюду как бы олицетворенная его совесть. Впалые его щеки представляли разительную противоположность с полным и веселым лицом отца Иоасафа. Он говорил мало, но смысл его речей был необыкновенно глубок; ел еще менее, довольствуясь вместо обеда одним сухим хлебом, и под рясою своею втайне носил вериги. Этот суровый инок успел, кажется, приковать к себе особенное внимание Сперанского, всегда увлекавшегося всем таинственным и необычайным. «Настоятель Саввы Вишерского в отлучке, – писал он Цейеру. – Разговор, заведенный мною на днях, случайно, с заступающим его место отцом Петром, вразумил меня, что они вовсе не чужды высшим степеням созерцательной молитвы. Где почерпнули они эту тайну? Так-то справедливо, что беспритязательное простосердечие идет исполинскими шагами даже

ипо пути знаний. Часто, пресмыкаясь по земле, оно головою касается неба». Оба инока, Иоасаф и Петр, были обычными посетителями Великополья; но, кроме того, Сперанский нередко приглашал к себе

иостальную братию, иногда для служения молебнов и панихид, иногда просто для беседы. С этими гостями своими он обходился ласково

ипочтительно и никого из них не отпускал от себя, не наделив по возможности, так что в монастыре не было ему другого имени, как «отец

икормилец наш». Монахам очень также нравилось, что он обновил церковь в своем поместье и поставил в ней новый иконостас, а вместо деревянной колокольни построил каменную. Во всем, здесь рассказанном, видно сердце бывшего государственного секретаря, но видна также и обыкновенная сметливость его ума. Как прежде в Перми, как после в Пензе, Сибири и между близкими к нему в Петербурге, так точно он умел заставить полюбить себя и в Вишерской обители.

288

Удалениe Сперанскoго и жизнь его в заточении. 1812–1816

Не меньшая любовь окружала его также и в доме, и между крестьянами. Пережившие (в 1847 году) свидетели жизни Сперанского в Великополье изображали его человеком набожным, благочестивым, необыкновенно снисходительным и добрым; «мы, – говорили они, – все еще продолжаем его помнить и благословлять его память». Любя общественное богослужение, он для своих домочадцев был примером и домашней молитвы и трудолюбия. Вспомним, что то время, по понятию об отношениях помещиков к крепостным, резко отличалось от позднейшего, и только очень немногие владельцы заботились о нравственности и благосостоянии своих людей. Теперь, например, странно слышать, что Сперанский возбуждал удивление и частью неудовольствие соседей, давая своим дворовым, кроме пищи, одежды и обуви, от 21/2 до 5 руб. ежемесячного жалованья1 и даря приближеннейшим (в дни их именин) по 25 руб.; тогда это казалось неуместным баловством. Попечительность свою он распространял и на крестьян; бедных безденежно снабжал скотом и лошадьми и всех вообще (в болезни) лекарствами, деньгами и пр. Случалось, что во время прогулок по полям он находил работников, спавших на голой земле; тогда, если было по близости сено, он тотчас брал его в охапку и бережно клал им под головы, «чтоб они не простудились». Мужички, видно, высоко это ценили, потому что более 30 лет хранили о том преданиe. Такое же отеческое общение между великопольским помещиком и крестьянами было и при всех других случаях. Барин, по словам их, запрещал им пить на работе холодную воду, высылая из своего дому квас; заказывал употреблять горячие напитки не вóвремя и без нужды и грозил, если в том его не послушают, тяжелым ответом на суде Божьем; повторял им почасту о мире и согласии между собою и с соседями; вообще наставлял их, как жить «по-христиански и по-кре- стьянски»; наконец, встречаясь с ними, сам первый кланялся, чтоб несколько смягчить грубость их нравов. Человеколюбие свое он распространял и на чужих: так прохожие по большой Московской дороге, заходя в его усадьбу, всегда находили там приют, пищу и посильное вспоможение.

Как многие из этих подробностей ни маловажны, мы не почли себя вправе их обойти: они представлены здесь с той самой точки зре-

1 После, в Сибири и в Петербурге, он давал им от 10 до 15 рублей, которые увольняемым за старостью обращались в пенсию.

289

Часть третья

ния, с которой были нам сообщены, и в разных отношениях обрисовывают Сперанского не менее чем его письма.

II

При всем, однако же, христианском смирении и уповании, при всем наружном спокойствии истинный покой в существе далек был от сердца опального. Чем далее подвигалось вперед время, тем более его терзали продолжавшиеся подозрения публики, как бы оправдываемые долговременностью самой ссылки; терзало, вероятно, отсутствие государственной деятельности после прежнего огромного поприща; терзали, наконец, и помыслы честолюбия, которые горели в нем неугасимо, несмотря на всю безысходность изгнания. И напрасно дочь в своих воспоминаниях говорит, что в жизни с нею и для нее отец находил свое блаженство и не искал, не надеялся, не желал никакой перемены. Молодая девушка не могла угадать тайных его дум и влечений. Доказательство ошибочности ее взгляда мы находим в письмах, которые отец ее вдруг и без всякого внешнего к тому повода отправил, может быть скрытно от нее, к Государю и к графу Аракчееву.

«При удалении меня от лица Вашего, – писал он Государю в июле 1816-го, – Ваше Императорское Величество соизволили мне сказать, что «во всяком другом положении дел, менее затруднительном, Ваше Величество употребили бы много времени и способов на подробное рассмотрение моего поведения и сведений, до Вас дошедших».

С того времени доселе, пятый год находясь под гневом Вашего Величества, я не переставал, однако же, надеяться разрешения судьбы моей.

Время вместо смягчения моих обстоятельств ожесточает мое положение; оно усиливает вероятность вменяемых мне преступлений; ослабляет способы к моему оправданию; стирает следы, по коим можно бы еще было дойти до истины; утверждает самою продолжительностью общее о вине моей мнение, и вдали, в конце жизни, трудами, бедствиями и посрамлением исполненной, указует – бесчестный гроб.

Именем правосудия и милости, кои одни доставляют Государям славу прочную и благословениe небесное, именем их умоляю, Ваше Величество, обратить на судьбу мою Всемилостивейшее Ваше внимание и решить ее так, как Бог Вам в сердце вложит».

290