Лицо тоталитаризма

— А Джилас пьет пиво, как немец, как немец — он немец, ей-богу, немец.

Мне эта шутка пришлась не очень по вкусу: в то время немцы — даже и то небольшое количество коммунистовэмигрантов на нашей стороне — котировались в Москве ниже всех прочих, но я принял ее не сердясь и без вну­ треннего возмущения.

Этим, как казалось, спор вокруг Красной Армии был исч'ерпан. Отношение Сталина ко мне стало сердечным, как прежде.

Так это продолжалось до конфликта между югослав­ ским и советским ЦК в 1948 году, когда Молотов и Сталин в своих письмах снова использовали и извратили этот самый спор и «оскорбления», которые я нанес Красной Армии.

Сталин намеренно — одновременно и шутливо и зло — поддразнивал Тито: плохо отзывался о югославской и хорошо о болгарской'армии. Недавно, прошедшей зимой, югославские части, пополненные свежемобилизованными новобранцами, впервые участвовали в серьезных регуляр­ ных боевых операциях и терпели неудачи. Сталин, очевид­ но, имевший обо всем точные сведения, язвил:

—Болгарская армия лучше югославской. У болгар были недостатки и враги в армии. Но они расстреляли десяток-другой — и сейчас все в порядке. Болгарская армия очень хороша — обученная, дисциплинированная. А ваша, югославская, — все еще партизаны, неспособные к серьезным фронтовым сражениям. Один немецкий полк зимой разогнал вашу дивизию! Полк — дивизию!

Немного погодя Сталин предложил тост за югослав­ скую армию, не забыв при этом прибавить:

—Но за такую, которая будет хорошо драться и на

равнине!

Тито воздерживался от реакций на замечания Сталина. Когда Сталин отпускал какую-нибудь остроту по нашему адресу, Тито со сдержанной улыбкой молча поглядывал на меня, а я его взгляд встречал с солидарностью и симпатией. Но когда Сталин сказал, что болгарская армия лучше югославской, Тито не выдержал и воскликнул, что югославская армия быстро устранит свои недостатки.

В отношениях между Сталиным и Тито было что-то особое, недосказанное — как будто между ними существо­ вали какие-то взаимные обиды, но ни один ни другой по каким-то своим причинам их не высказывал. Сталин следил

за тем, чтобы никак не обидеть лично Тито, но одновремен­ но мимоходом придирался к положению в Югославии. Тито же относился к Сталину с уважением, как к старшему, но чувствовалось, что он дает отпор, в особенности сталинским упрекам по поводу положения в Югославии.

В какой-то момент Тито сказал, что в социализме существуют новые явления и что социализм проявляет себя сейчас по-иному, чем прежде, на что Сталин заявил:

— Сегодня социализм возможен и при английской монархии. Революция нужна теперь не повсюду. Тут неда­ вно у меня была делегация британских лейбористов и мы говорили как раз об этом. Да, есть много нового. Да, даже и при английском короле возможен социализм.

Как известно, Сталин никогда открыто не становился на такую точку зрения. Британские лейбористы вскоре после этого получили большинство на выборах и национа­ лизировали свыше 20% промышленности. Но все-таки Сталин никогда не признал эти меры социалистическими и не назвал лейбористов социалистами. Я думаю, что он не сделал этого главным образом из-за несогласия и столкновений с лейбористским правительством во внеш­ ней политике.

Во время разговора об этом я сказал, что в Югославии, в сущности, советская власть — все* ключевые позиции в руках коммунистической партии и никакой серьезной оп­ позиционной партии нет. Но Сталин с этим не согласился:

— Нет, у вас не советская власть — у вас нечто среднее между Францией де Голля и Советским Союзом.

Тито добавил, что в Югославии происходит нечто но­ вое. Но дискуссия осталась неоконченной.

Я внутренне не согласился с точкой зрения Сталина и думаю, что мое мнение не отличалось от мнения Тито.

Сталин изложил свою точку зрения и на существенную особенность идущей войны.

— В этой войне не так, как в прошлой, а -кто занимает территорию, насаждает там, куда приходит его армия, свою социальную систему. Иначе и быть не может.

Он без подробных обоснований изложил суть своей панславистской политики:

— Если славяне будут объединены и солидарны — никто в будущем пальцем не шевельнет. Пальцем не ше­ вельнет! — повторял он, резко рассекая воздух указатель­ ным пальцем.

Кто-то высказал мысль, что немцы не оправятся в

течение.следующих пятидесяти лет. Но Сталин придержи­ вался другого мнения:

—Нет, оправятся они, и очень скоро. Это высокораз­ витая промышленная страна с очень квалифицированным

имногочисленным рабочим классом и технической ин­ теллигенцией — лет через двенадцать-пятнадцать они снова будут на ногах. И поэтому нужно единство славян. И вообще, если славяне будут едины — никто пальцем не шевельнет.

Вкакой-то момент он встал, подтянул брюки, как бы готовясь к борьбе или кулачному бою, и почти в упоении воскликнул:

—Война скоро кончится, через пятнадцать-двадцать лет мы оправимся, а затем — снова!

Что-то жуткое было в его словах: ужасная война еще шла. Но импонировала его уверенность в выборе направ­ ления, по которому надо идти, сознание неизбежного будущего, которое предстоит миру, где он живет, и движе­ нию, которое он возглавляет.

Все остальное, что он сказал в тот вечер, едва ли стоило запоминать — много ели, еще больше пили и поднимали бесчисленные и бессмысленные тосты.

Молотов рассказал, как Сталин подшутил над Черчил­ лем: Сталин поднял тост за разведчиков и службу развед­ ки, намекая на неуспех Черчилля в Галлиполи в первую мировую войну, причиной которого была недостаточная осведомленность британцев. Но он не без удовольствия упомянул и тонкое остроумие Черчилля. В Москве, под бокал хорошего вина, Черчилль сказал, что заслуживает высший советский орден и величайшую благодарность Красной Армии, потому что в свое время интервенцией в Архангельске он научил ее хорошо драться. Вообще мо­ жно было заметить, что Черчилль, хотя они его и не любили, произвел на советских вождей весьма сильное впечатление — дальновидный и опасный «буржуазный государственный деятель».

Возвращаясь на свою дачу, Тито, тоже не переносив­ ший большого количества алкоголя, заметил в автомоби­ ле:

— Не знаю, что за черт с этими русскими, что они так пьют — прямо какое-то разложение!

Я, конечно, с ним согласился, в который раз напрасно пытаясь уяснить себе, почему верхи советского общества так отчаянно и систематически пьют.

На обратном пути в город с дачи, в которой жил Тито, я подытожил опыт этой ночи, во время которой ничего осо­ бенного не произошло: спорных вопросов нет, но отдале­ ние между нами как бы увеличилось — все спорные вопро­ сы разрешены по политическим причинам, как неизбежные в отношениях между независимыми государствами.

Один вечер мы провели и у Димитрова. Чтобы как-то его заполнить, он пригласил двух или трех советских актеров, которые выступали с короткими отрывками.

Естественно, шел разговор о будущем объединении Болгарии и Югославии, но короткий и в очень общих чертах. Тито и Димитров обменивались воспоминаниями из времен Коминтерна. Вообще это была скорее друже­ ская, чем политическая встреча.

Димитров был в то время еще и одинок, потому что вся болгарская эмиграция давно уже отправилась в Болга­ рию — следом за Красной Армией.

В Димитрове ощущались усталость и безволие. Причи­ ны этого, во всяком случае часть из них, нам были извест­ ны, но вслух об этом никто не говорил. Хотя Болгария была освобождена, Сталин не разрешал Димитрову туда возвращаться, утверждая, что время для этого еще не наступило, — западные правительства его возвращение восприняли бы как открытый курс на введение в Болгарии коммунизма. Как будто этот курс и без того не был очевиден! Об этом зашел разговор на ужине у Сталина. Неопределенно подмигнув, Сталин сказал:

— Для Димитрова в Болгарии еще не пришло время, ему и здесь хорошо.

И хотя этого ничем нельзя было доказать, уже Torflat возникли подозрения: Сталин будет препятствовать воз­ вращению туда Димитрова пока сам не наведет порядка в Болгарии.

Наши сомнения еще не превратились в уверенность, что Советский Союз стремится к гегемонии, хотя мы это и ощущали. Мы поневоле соглашались с мнимыми опасе­ ниями Сталина, как бы Димитров не повернул Болгарию слишком быстро влево.

Но и этого было достаточно — для начала.

Это вызывало ряд вопросов: Сталин, конечно, гений, но и Димитров не простак — откуда Сталину лучше Дими­ трова знать, что следует делать в Болгарии? Разве задер­ жание Димитрова в Москве против его воли не подрывает его авторитета среди болгарских коммунистов в болгар­

ском народе? И вообще, к чему эта сложная игра вокруг его возвращения, о которой русские никому, даже самому Димитрову ничего не говорят?

В политике больше, чем где-либо, все начинается с мо­ рального отталкивания и сомнений в добрых намерениях.

6

Мы возвращались через Киев и по взаимному жела­ нию нашего и советского правительства остановились на три дня, чтобы нанести визит украинскому правительству.

Секретарем украинской партии большевиков и предсе­ дателем правительства был Никита Хрущев, а его нарко­ мом иностранных дел Мануильский. Они нас встретили, и с ними мы провели все три дня.

Тогда, в 1945 году, еще шла война и можно было выражать кое-какие желания — Хрущев и Мануильский запрашивали: не могла бы Украина установить диплома­ тические связи с «народными демократиями»?

Но из этого ничего не вышло — Сталин вскоре и сам натолкнулся в «народных демократиях» на сопротивление, так что ему даже в голову нэ могло прийти укреплять самостоятельность УССР. А краснобай, живой старичок Мануильский — министр без министерства — еще два-три года пустословил в Объединенных Нациях, чтобы потом внезапно исчезнуть.

Совсем иной была судьба Хрущева. Но о ней в тот момент никто не мог даже догадываться.

Он уже тогда — с 1938 года — был в высшем политиче­ ском руководстве, хотя считалось, что он не так близок к Сталину, как Молотов или Маленков или даже Каганович. В советских верхах он считался очень ловким практиком, с большим талантом в экономических и организационных делах, но как оратор или автор был совершенно неизве­ стен. На руководящие посты Украины он выдвинулся по­ сле чисток середины тридцатых годов, но какое он в них принимал участие, мне совершенно неизвестно — впро­ чем, тогда меня это и не интересовало. Зато хорошо известно, как в сталинской России вообще выдвигались: нужна была решительность и изворотливость в кровавых «антикулацких» и «антипартийных» кампаниях. В особен­ ности на Украине, где к упомянутым «смертным грехам» добавлялся еще и «национализм».

Карьера Хрущева, хотя он выдвинулся еще сравнитель­ но молодым, не была необычной для советских условий: как работник он проходил школы, политические и иные, и поднимался по партийным ступенькам с помощью пре­ данности, ловкости и ума. Он, как большинство руко­ водства, был из нового, послереволюционного, сталин­ ского поколения партийных и советских работников. Вой­ на застала его на наивысшем посту Украины. Но, когда Красная Армия вынуждена была с Украины отступить, он получил в ней высокую, но не самую высокую политиче­ скую должность — он все еще носил форму генераллейтенанта, вернувшись после отступления немцев на ме­ сто хозяина партии и правительства в Киеве.

Мы слыхали, что по рождению он был не украинцем, а русским. Но об этом молчали, избегал говорить на эту тему и он сам, так как было неудобно, что на Украине даже председатель правительства не украинец! Было действи­ тельно странно для нас, коммунистов, способных опра­ вдать и объяснить все, что могло бы испортить идеальную картину, изображающую нас самих, что среди украинцев, нации, размерами превышающей французскую и кое в чем более культурной, чем русская, не нашлось личности на место председателя правительства.

И от нас нельзя было скрыть, что украинцы часто покидали Красную Армию, как только немцы занимали их родные места, — после того как немцев выбили, в Красную Армию было мобилизовано два с половиной миллиона украинцев. Против украинских националистов все еще велись неболь­ шие операции — одной из их жертв пал талантливый русский генерал Ватутин*, — и нас не могло удовлетворить объясне­ ние, что все это только последствия живучего украинского национализма. Напрашивался вопрос: а откуда этот национа­ лизм, если нации в СССР действительно равноправны?

Смущало и удивляло явное русифицирование общест­ венной жизни: в театре говорили по-русски, некоторые газеты выходили на русском языке.

Но мы были далеки от мысли обвинять в этом или в чем-либо другом предупредительного хозяина Н. С. Хру­ щева, который, как хороший коммунист, мог лишь выпол­ нять распоряжения своей партии, ленинского ЦК и вождя

иучителя И. В. Сталина.

*29 февраля 1945 г. (Великая Отечественная война. Краткий очерк. М., 1970. С. 273. — Прим, ред.)

Все советские руководители отличались практич­ ностью, а в своем коммунистическом окружении часто и непосредственностью — Н. С. Хрущев и в том и в другом среди них выделялся.

Ни тогда, ни сегодня — после того как я внимательно прочел его выступления — у меня не создалось впечатле­ ния, что его знания выходят за пределы русской классиче­ ской литературы, а его теоретические познания превыша­ ют уровень средних партийных школ. Но кроме этих по­ верхностных, набранных на различных курсах знаний, го­ раздо важнее те, которые он приобрел как самоучка, не­ устанной работой над собой и еще больше на опыте живой

иразносторонней практики. Количество и характер-этих знаний определить было невозможно, потому что пора­ жало как его знание некоторых малоизвестных подробно­ стей, так и незнание элементарных истин. Его память превосходна, а способ выражения живой и образный.

От других советских вождей он отличался необуздан­ ной говорливостью, и, хотя он, как и все остальные, охотно употреблял народные пословицы и изречения — тогда был принят такой стиль для доказательства связи с наро­ дом, — у него это звучало не так фальшиво из-за простого

иестественного поведения и речи.

Хрущев обладал чувством юмора. Но в отличие от Сталина, юмор которого был главным образом интеллек­ туальным и потому неуклюжим и циничным, юмор Хру­ щева был типично народным и потому зачастую вульгар­ ным, но живым и неисчерпаемым. Когда он оказался на вершине власти и на него смотрел весь мир, видно было, что он следит за своим поведением и выражениями, но в основе своей он не изменился, и в новом хозяине совет­ ского государства нетрудно было узнать человека из на­ родных низов. Следует добавить, что он меньше, чем любой из коммунистических самоучек и недоучек, стра­ дает комплексом неполноценности. Он меньше, чем ктолибо из них, ощущает потребность прикрыть внешним блеском и общими местами свое невежество и недостат­ ки. Банальности, которые он в таком количестве излагает, указывают или на подлинное невежество, или на вызу­ бренные марксистские схемы, но излагает он их непос­ редственно и убежденно. Его язык и способ выражения доступен более широкому кругу слушателей, чем тот, к которому обращался Сталин, хотя Сталин обращался к той же самой, партийной публике.

В неновой и вовсе неотутюженной генеральской фор­ ме, он был единственным из советских руководителей, кто входил в мелочи, в ежедневную работу рядовых коммуни­ стов и граждан. Конечно, он это делал не для того, чтобы поколебать основы, а, наоборот, чтобы их укрепить — чтобы усовершенствовать существующее положение. Но он узнавал и исправлял, в то время как другие отдавали распоряжения из кабинетов, в которых принимали и отчеты. .

Никто из созетских руководителей не ездил в колхозы, а если случайно ездил, так только ради пирушек и парада. Хрущев же ездил с нами в колхоз и, твердо веря в пра­ вильность колхозной системы, чокался с колхозниками громадными стаканами водки. Но одновременно он осмо­ трел парники, заглянул в свинарник и начал обсуждать практические вопросы. По дороге назад в Киев он все время возвращался к неоконченной дискуссии в колхозе и открыто говорил о недостатках.

Необыкновенные практические его способности в больших масштабах мы ощутили на заседании хозяйст­ венных ведомств украинского правительства — его комис­ сары, в отличие от югославских министров, отлично раз­ бирались в проблемах и, что еще важнее, реальнее оцени­ вали возможности.

Небольшого роста, толстый, откормленный, но живой и подвижный, он был как бы вырублен из одного куска. Он почти заглатывал большие количества еды — как будто берег свою искусственную стальную челюсть. Но в то время как Сталину и его окружению было присуще скорее гурманство, если не прямой культ еды, то Хрущеву, как мне показалось, почти безразлично, что он ест, и что самое важное для него, как для каждого переутомленного работой человека, — просто хорошо наесться. Конечно, если у него такая возможность есть. И его стол был богатым — государственным, но безличным. Хрущев не гурман, хотя ест не меньше, а пьет даже больше Сталина.

Он чрезвычайно жизнедеятелен и, как все практики, обладает большой способностью приспосабливаться. Я ду­ маю, что он не стал бы очень церемониться в выборе средств, если бы это было ему практически выгодно. Но, как все демагоги из народа, которые часто и сами начинают верить в то, что говорят, он с легкостью отрекся бы от невыгодных методов и был бы готов объяснить это мораль­ ными причинами и самыми высокими идеалами. Он любит

пословицу: во время драки дубину не выбирают. Эта посло­ вица оправдывает для него дубину и тогда, когда драки нет.

Все, что я здесь изложил, нисколько не отвечает тому, что надо было бы сказать о Хрущеве сегодня. Но я пере­ дал свои прежние впечатления и только мимоходом — нынешние размышления.

Тогда я не заметил у Хрущева никакого возмущения Сталиным или Молотовым. О Сталине он говорил с почте­ нием и подчеркивал свою близость с ним. Он рассказал, как Сталин, накануне немецкого нападения, сказал ему из Москвы по телефону, что надо быть осторожнее, так как есть данные, что немцы могут завтра — 22 июня — начать операции. Сообщаю это просто как факт, а не для того, чтобы опровергать слова Хрущева о том, что в неожидан­ ности немецкого нападения виновен Сталин. Эта неожи­ данность — следствие ошибочных политических оценок Сталина.

Все же в Киеве ощущалась свежесть — благодаря невоздержанности и практичности Хрущева, восторжен­ ности Мануильского, красоте самого города, который бесконечными горизонтами и возвышенностями над гро­ мадной мутной рекой напоминал Белград.

Но если Хрущев производил впечатление твердости, самоуверенности и реализма, а Киев — продуманной и культивированной красоты, то Украина осталась в памяти как безличие, усталость и безнадежность.

Чем глубже я проникал в советскую действительность, тем больше умножались мои сомнения. Примирить эту действительность с моей — человеческой — совестью становилось делом все более безнадежным.

РАЗОЧАРОВАНИЕ

1

В третйй раз я встретился со Сталиным в начале 1948 года. Эта встреча была самой значительной, потому что состоялась накануне конфликта между советским и юго­ славским руководством.

Перед встречей произошли важные события и переме­ ны в югославско-советских отношениях.

Отношения между Советским Союзом и Западом уже