Mescheryakov_A_N_Drevnyaya_Yaponia_1417_kultura_i_text
.pdfконкретны. Произведения этого свитка четко распадаются на два «цикла». Первый из них приурочен к посольству, отправленному в Силла в 736 г. и возвратившемуся на следующий год. К этому же циклу можно отнести и другие, более старые песни, сочиненные при расставании и во время путешествий. Второй цикл представляет собой стихотворную переписку между Накатоми Якамори, сосланным за участие в мятеже в провинцию Этидзэн, с его возлюбленной Сапо Отогами.
Несмотря на отсутствие в данном свитке рубрикаций, совершенно ясно, что мотивы путешествия и связанной с ним разлуки послужили объединяющим началом для сведения двух циклов в одном свитке.
В шестнадцатом свитке—104 песни. Меньшее количество содержится лишь в первом. Свитку предпослано название: «Песни, связанные с преданиями, и песни о разном». «Песни, связанные с преданиями» имеют прозаические вступления на китайском языке, в которых поясняется происхождение тех или иных поэтических произведений. Сцепление прозы и поэзии отражает весьма архаическую традицию, зафиксированную в «Кодзики» и «Нихон секи», где подобное соединение обычно маркирует ритуально отмеченную ситуацию. При этом поэтический текст не служит нарративным целям, а представляет собой эквивалент прямой речи.
Среди «песен о разном» встречаются произведения, не имеющие аналогов в предыдущих свитках. Это и шуточные песни, и песни «на заданные слова», «песни, внушающие страх» и даже «песни, лишенные смысла», представляющие игровую сторону японской поэзии.
Чем ближе к концу «Манъёсю», тем лучше видно «сопротивление» поэтического материала тематическим рубрикациям, которые с той или иной степенью последовательности проводились в начале памятника. Последние четыре свитка вообще лишены рубрикаций. Отомо Якамоти внес наибольший вклад в создание этих четырех свитков. Стихи же, не принадлежащие лично ему, так или иначе связаны с ним (стихи, посланные Якамоти, стихи, сочиненные на пиру, на котором он присутствовал, и т. п.).
В японском литературоведении свитки с семнадцатого по двадцатый принято определять как «поэтический дневник Яка-
58
моти» (стихи датированы и расположены в хронологическом порядке) и считать их прототипом «дневниковой литературы», получившей впоследствии столь значительное развитие. Нам же хотелось бы подчеркнуть, что четыре последних свитка антологии представляют собой «персональный сборник», как он понимался в то время. В такой сборник включались (как это можно видеть хотя бы по распыленному в антологии сборнику Хитомаро) не только произведения «автора» сборника, но и сопутствующие его жизни сочинения других стихотворцев, вовлеченные в силовое поле судьбы поэта. Важно было не только то, что принадлежит кисти самого поэта, но и все то, что сочинено ради него и в его присутствии. Разумеется, это свидетельствует о неотчетливо выделившемся авторском сознании. С другой стороны, такое обращение с текстами, принадлежащими к творчеству поэта, характеризует его окружение и время с большей полнотой, чем персональные сборники европейской литературы нового времени.
Об интенсивности литературного творчества в нарской Японии некоторое представление дает переписка между Якамоти и Отомо Икэнуси. За время с 29 дня 2-ой луны 747 г. до 2-го дня 5-ой луны Якамоти отправил своему корреспонденту четыре нагаута, одиннадцать танка и одно стихотворение на китайском языке (Икэнуси же отвечал в той же поэтической форме, которая была предложена ему Якамоти, но танка в результате оказалось девять). А ведь это далеко не все песни, сочиненные за это время авторами.
Обмен поэтическими посланиями свидетельствует не только о достаточно насыщенном процессе литературного творчества. Он свидетельствует и о развитии такого исторически обусловленного понятия, как интимная дружба, потребность в которой в западной традиции осознается в эпоху античности [Кон, 1987]. Обмен посланиями в Японии заменяет собой древний и повсеместно распространенный обычай обмена дарами. Показательно, что такие послания нередко прикреплялись
к какой-нибудь «вещи» (ветке сливы, например) и так же, как и более материальные дары, служили для проявления дружелюбных чувств.
«Манъёсю» стала первой антологией японоязычной поэзии, дошедшей до нас. Первой она оставалась еще весьма долго — более века. Уйдя на невидимую нам глубину, поэты вака продолжали оттачивать свое мастерство уже в другом измерении, малодоступном взгляду исследователя, ибо сочинение японских стихов потеряло прежний престиж, и роль передатчика общезначимых, т. е. санкционированных государством (двором), эмоций стали выполнять стихи китайские — «камеи». Собственно говоря, первая антология канси под названием «Кайфусо» («Любимые ветры и морские травы [поэзии]») появилась раньше «Манъёсю» — в 751 г.
Престижность письменной и устной речи может меняться с течением времени [Лотман, 1978, с. 113]. В нашем случае эта
59
оппозиция реализуется в паре: китайская письменная поэзия — японская поэзия (порождаемая устно и потом записываемая) Так же как и при установлении авторитетности мифологическо-летописных сводов «Кодзики» и «Нихон секи», выбор был сделан в пользу письменной речи: авторитетность «Кайфусо» в придворной жизни оказалась выше, чем «Манъёсю», хотя в глазах современного исследователя наибольшей значимостью обладает исконно японское.
Как и при составлении «Манъёсю», личные сборники послужили, вероятно, одним из основных источников «Кайфусо». Известно о существовании по крайней мере двух таких сборников (ныне утерянных)— Фудзивара Умакаи (?—737) и Исоноками Маро (?—750).
В состав «Кайфусо» входит 116 стихотворений («Предисловие» указывает на наличие 120 стихотворений 64 авторов), стиль которых носит следы влияния поэзии периода Шести Династий и ранней Тан. В поисках поэтического смысла японцы обращались к текстам конфуцианским и даосским, а также к любым сочинениям, доступным автору, которые, однако, обычно ограничивались «Вэнь сюань», «Юй тай синь юн»
(литературная антология, составленная Сяо Тун, 501—531) и энцикло педией «Ивэнь Лэйцзюй», см. [Кодзима, 1962—1965, с. 1235 к далее]. «Китайское» воспринималось как единый культурный пласт, малорасчлененный на эпохи и стили.
Стихи «Кайфусо», представляющие собой в основном набор лишенных печати личности автора клише из различных китайских 'Источников, сочиняемы были по случаю событий преимущественно официальных, к которым относились прежде всего пиры и загородные прогулки, собиравшие высшую бюрократию японского государства.
Среди авторов «Кайфусо»—император Момму (697—707), 12 кугэ (чиновники с первого по третий ранг) и тридцать чиновников! четвертогопятого рангов. Все авторы антологии проживали в столице.
Занятие китайской поэзией стало, таким образом, весьма престижным, что, несомненно, связано с сознательным моделированием структуры государства и культуры по китайским образцам. В период тотальных заимствований с материка японцы попытались трансплантировать на местную почву по возможности больше аксессуаров «цивилизованного» государства. В предисловии к «Кайфусо» об императоре Тэндзи (668—671) говорилось: «По его разумению, для улучшения нравов и наставления в истинном ничто не сравнится с письмом и учением; для утверждения добродетели и совершенствования тела ничто не превосходит учение и потому он устроил школы... Нередко император призывал людей ученых и часто устраивал пиры, где подавалось вино. Тогда кисть императора выводила стихи, а мудрые министры преподносили стихи, славящие его»
[Кайфусо, 1964, с. 69].
60
Стихами, восхваляющими императора, и открывается антология:
Сиянье императора — подобно солнцу и луне, Добродетель — объемлет мир, как небо и земля, Небо, земля и люди пребывают в мире, А все страны — покорность соблюдают *.
Стихи, которым пытались подражать японцы того времени, были
обычно достаточно протяженны — от 16 до 50 строк. Самое длинное стихотворение «Кайфусо» насчитывает лишь 18 строк. Около 60% стихов антологии состоит только из 8 строк, а еще 18% — из четырех. X. Маккала объясняет этот факт недостаточной подготовленностью авторов для сочинения более крупных форм [Маккала, 1985, с. 87]. Нам, однако, представляется более оправданным видеть в нем нежелание иметь дело с более протяженными текстами. Вряд ли можно утверждать, что сочинение длинных стихов принципиально сложнее, нежели коротких. Можно говорить лишь о более свойственных для данной культуры построениях. Уже «Манъёсю» демонстрирует подавляющее преобладание «коротких песен» как основной формы поэтического творчества. И не подлежит сомнению, что при сочинении китайских стихов подсознание авторов отягощалось памятью о принципах стихотворства на родном языке. Из 64 авторов «Кайфусо» 18 представлены и в «Манъёсю».
Что же до тематики «Кайфусо», то здесь сам язык предопределил ее существенные особенности. Основной из них является, пожалуй, почти полное отсутствие в «Кайфусо» любовной тематики, столь широко представленной в «Манъёсю». Ее место занимают переживания мужской дружбы, имеющие своим непосредственным поэтическим источником континентальную традицию.
В высоких небесах закат разгорается;
Вершины далекие окутывает дымка.
Наслаждаемся золотыми столпами дружбы
И не устаем от встречи с ветром и луной.
На гору, покрытую багряником, падает уходящий свет,
Ярок низкий туман над заливом, где хризантем аромат.
Не говорите, что синие волны разделяют нас,
Будем вечно слагать дружеские стихи.
№ 68
Заметим (в скобках), что поводом для проявления дружеских чувств служит разлука. Но если любовную лирику «Манъёсю» вызывает к жизни расстояние физическое, то стихи китайские обладают в этом отношении «эффектом опережения» — разлука зачастую переживается поэтом еще до того, как она наступила,— на пиру, посвященном прощанию. Японцы научились у китайцев предвидению в стихе.
Сочиняя по-китайски, японские поэты были вынуждены по-ступиться рядом привычных ключевых образов. К ним принад-
* Здесь и далее, за исключением особо оговоренных случаев, перевод А. Мещерякова.
01
лежат яркая осенняя листва (момидзи) и цветы сакуры. Вместо них «Кайфусо» предлагает читателю оголенные ветви деревьев и цветущую сливу. К чисто китайским образам антологии следует отнести и колеблемые ветром занавески в свете луны, хризантему, диких гусей и некоторые другие [Маккала, 1985, с. 95— 96].
Чрезвычайно важную с точки зрения направленности развития всей дальнейшей японской поэзии категорию образуют стихи жанра «шу хубай» (яп. «дзюккай») — «выражение чувств», предназначенного для введения авторского «я» в поэзию.
В желании найти место, отвечающее моей природе, Я пришел в места добродетельных и мудрецов. Воздух свеж, прекрасны горы и потоки, Высоко веют ветры, благоухают растения, Пустые гнезда потеряли летний вид, На берегах слышны осенние крики гусей. Благодаря друзьям из бамбуковой рощи Слава и стыд перестали мучать меня.
№ 9
Сочинение подобных стихов, даже будучи подчинено достаточно строгому канону образно-экспрессив'ных средств, способствовало осознанию личностью границ, отделяющих ее от других индивидуумов.
Своеобразна природная тематика «Кайфусо», описывающая японские красоты с оглядкой на китайские, доступные подавляющему большинству
сочинителей лишь в их литературном описании. Вот стихотворение Тадзяхи Хиронари (? — 739), посвященное прославленным красотам Ёсино (Центральная Япония), в котором все топонимы — китайские:
Высоки вершины, причудливы их очертанья. Длинна река, теченье ее петлисто, Пруды Чжун и заводи Юе — не то, что другие. Мель, где встретил Умасинэ богиню,—
та же, что на реке Ло. № 100
Подобные операции с понятиями, сформированными в отрыве от наглядно-чувственного опыта индивида, стали важным средством насыщения мыслимого мира категориями, которые можно квалифицировать как абстрактно-чувственные, т. е. физически существующие, но недоступные непосредственному восприятию. Заметим одновременно, что сочинение стихов, воспевающих китайские пейзажи, не было делом исключительно книжным— непосредственным толчком к воспоминаниям о никогда не увиденном могли становиться горы и реки самой Японии. Для такого рода текстов графический вариант являлся более значимым, нежели их звучащий эквивалент. Стихи были рас считаны на чтение «про себя», усвоение их на слух представляется невозможным [Мурао, 1962, с. 85—86].
Чиновники, бывшие единственной категорией населения, которой вменялось в обязанность овладение письменным языком,
62
достаточно быстро приобретали навыки, необходимые для литературного творчества. И хотя методы его индивидуализировались, статус общезначимых ценностей стихи получали лишь после их коллективного санкционирования, принимавшего форму пиров, лишенных специфически литературного значения. Именно поэтому овладение стихосложением канси почиталось для чиновников делом обязательным — стихи стали нормативной формой социально-коммуникативной активности.
Сочинение канси продолжалось и во второй половине VIII в. Однако наибольший расцвет китаеязычного сочинительства относится к
правлению Сага (809—823) —ценителя китайской образованности, при котором внешняя жизнь двора строилась согласно китайскому этикету. При Сага были составлены три антологии канси. Около пятой части помещенных в них стихов принадлежит кисти самого Сага. Остальные авторы, основной контингент которых образовывали чиновники средних рангов и члены чрезвычайно многочисленной императорской фамилии, внесли намного меньший вклад в корпус антологий. Из высших сановников лишь Фудзивара Фуюцугу (775—828) достойно представлен десятью стихотворениями.
Высший слой японской бюрократии являл собой в то время структуру практически непроницаемую для выходцев из неаристократических семей. Хоть в Японии и существовала система конкурсных экзаменов на занятие чиновничьих должностей, но действие ее в реальности ограничивалось низшим чиновничеством, так что, как обычно полагают, аристократы не прилагали сверхусилий для овладения китайской ученостью. Однако, по всей вероятности, такое объяснение, лежащее на поверхности социальных реалий японской истории, не может быть признано исчерпывающим, поскольку не дает ответа на вопрос о роли правителя в составлении антологий.
Схожая структура представительства в антологиях (среднее чиновничество и императорская фамилия) характерна не только для китаеязычных (за исключением «Кайфусо»), но и для японских собраний. В разделе, посвященном истории, нам уже приходилось отмечать свойственную Японии двойную структуру власти, когда император исполняет обязанности верховного синтоистского жреца, а глава рода, поставляющего ему жен (Сога, Фудзивара), .сосредоточивает в своих руках власть светско-праг-матическую. Сакральная роль раннеяпонской поэзии не подлежит сомнению. И хотя «индивидуальное» сочинительство при Сага и последующих правителях носит, безусловно, не столько сакральный, сколько этикетный характер, поэтическое слово по-прежнему попадает в сферу компетенции именно императора, обеспечивающего идейную (в самом широком смысле этого слова) интеграцию двора, а значит, и всей страны.
Сага преклонялся перед Цао Пи (187—226), который правил с 220 по
226 г. под именем Вэнь. Недаром первая из составленных при Сага антологий — «Рёунсю» («Собрание, порожденное
63
облаками», охватывает период с 782 по 814 г., 91 стихотворение, 24 автора) включает в свое предисловие его весьма энергичное высказывание: «Знаки письма имеют огромное значение для управления страной и являются наилучшим средством, ведущим к бессмертию. Жизни человеческой положен предел. Приходит время, и мы умираем. Почести и несравненные удачи существуют лишь до тех пор, пока мы живы. Они конечны, а письмена существуют вечно» [Рёунсю, 1968, с. 1326]. Собственный комментарий составителей «Рёунсю» вряд ли нуждается в пояснениях: «Да, это действительно так».
Название еще одной антологии — «Кэйкокусю» («Собрание для управления страной», 827 г., 917 стихотворений, из которых уцелело 210, 178 авторов, охватывает период с 807 по 827 г.) также воспроизводит часть этого высказывания Цао Пи.
Вторая по времени появления антология канси — «Собрание литературных шедевров» («Бунка сюрэйсю») —была составлена в 818 г. Она охватывает период с 782 по 818 г., и в ней содержится 143 стихотворения.
Как и поэты «Кайфусо», сочинители трех антологий Сага слагали стихи (или обнародовали их) по преимуществу при строго определенных этикетом обстоятельствах — на пирах, устраиваемых императором. Многие из этих стихов сочинялись непосредственно во время этикетного действа — по приказу императора на заданную тему, рифму, обыгрывая мотивы предыдущего стихотворения и т. д. Концепция создания канси, таким образом, существенным образом сблизилась с представлениями о том, каким образом должны быть сочиняемы стихотворения на языке японском, т. е. экспромтом, хотя в данном случае мы и имеем дело с экспромтом письменным. Нарочитое конструирование генерирующих поэтический текст ситуаций означало внесение этикетного элемента в «литературный процесс».
Стремление к упорядочиванию поэтического материала свойственно антологиям. Значение подобных классификаций трудно переоценить, ибо они служат действенным средством структуризации представлений о мире, без чего, вероятно, невозможно дальнейшее развитие абстрактной мысли. Китайская культура предоставила японцам возможность ознакомления с самыми различными хронологически удаленными достижениями собственной цивилизации, так что положение японцев можно до некоторой степени уподобить творчеству модернистов, произвольно выбиравших из приглянувшихся им творений мировой куль туры то, что наиболее подходило их собственным эстетическим представлениям. Поэтому при практически синхронном составлении антологий канси к ним применялись различные организующие принципы.
В «Рёунсю», так же как и в «Кайфусо», стихи расположены по авторскому принципу в последовательности, в целом соответствующей чиновничьему положению авторов. Составители двух других антологий разместили стихи по рубрикам, обнару-
64
живающим влияние «Вэнь сюань». В «Бунка сюрэйсю» содержится 11 разделов: загородные прогулки (14 стихотворений), пиры (4), расставание (10), послания (13), история (4), выражение чувств (5), любовь (11), «баллады» (юэфу, 9), буддизм (10), плачи (15), разное (48).
Девять рубрик «Бунка сюрэйсю» заимствованы составителем антологии принцем Накано из «Вэнь сюань». Введение же двух остальных разделов
— «любовь» и «буддизм» — объясняется традиционно сильной любовной струей японской поэзии и той значительной ролью, которую играл в то время буддизм в жизни знати [Маккала, 1985, с. 160—161]. Обращает на себя внимание, что такие важные для китайской поэзии категории, как мужская дружба и социальная критика, не находят отражения в антологиях. И если мы встречаем в них (хотя и достаточно редко) стихи, посвященные дружбе, то мотивы социальной несправедливости отсутствуют полностью. Японские поэты предпочитают социальное и экзистенциальное статус-кво, восхваляя императора при всяком удобном случае. Пробуждающие сочувствие к беднякам опыты одного из основных поэтов «Манъёсю» —Яманоуэ Окура — оставались японским поэтам