Mescheryakov_A_N_Drevnyaya_Yaponia_1417_kultura_i_text
.pdfсилой.
К японской исторической традиции вполне применимо опре деление «островная»: географическая отдаленность от континента формировала тип сознания, более склонного обращаться к истории собственной страны, нежели представлять ее в качестве части истории мировой или региональной (страны, о которых японцы располагали более или менее достоверными сведениями, ограничивались Кореей и Китаем). Японцам были чужды попыт-
15
ки создания «всеобщих историй» на манер средневековых европейских хроник, переживавших далекое прошлое в качестве общей священной истории, в связи с чем история современная и будущая также рассматривались как имеющие общее предназначение (мы не говорим уже о «всеобщих» античных историях, первая из которых датируется по крайней мере IV в. до н. э. [Барг, 1987, с. 68]).
Японских историков интересовали прежде всего события, случившиеся дома. Это отнюдь не означает, что они не имели представления об устройстве жизни на материке. Нет, японцы были любознательны и усиленно перенимали многое из того, что казалось им полезным. Тем не менее интерес к материалу определялся возможностью заимствований, а исторический опыт Кореи и Китая мало становился поначалу предметом описания и рефлексии.
Первые известные нам достоверные нарративные сочинения («Кодзики»—712 г., «Нихон секи»—720 г.) представляют собой мифологическо-летописные своды. Тексты эти освящены авторитетом государства и одновременно освящают его. Будучи составлены людьми, чьи имена известны нам, они выражают общезначимые государственные ценности.
Важнейшей особенностью сводов является совпадение субъекта и объекта описания. Собственно говоря, подобная нерасчлененность, включенность «автора» в объект изображения не есть черта, свойственная именно историческому описанию, а представляет собой
признак, характеризующий начало времени порождения письменных текстов, когда индивидуального творчества в современном понимании этого термина еще не существует. Вот почему эти тексты — всегда продукт коллективного творчества не только в историографии, но и в других областях (жанрах) письменного творчества.
История понималась прежде всего как прошлое государства (персонифицирующееся в истории правящего, а также других могущественных родов). Иными словами: государство создает свою автобиографию. Одновременно ведется интенсивная работа над юридической основой государственности. Точно так же, как и в исторических сводах, предметом изображения сводов законодательных является государство.
Однако по сравнению с историческими сочинениями памятники правовой мысли обладают целым рядом жанрово-содержа-тельных особенностей. Их интересует не диахронность, а синхронность, они описывают не то, что было, а чему надлежит быть, т. е. фиксируют не реально происшедшие события, а их идеальную структуру, автоматизируя реакции государства на социально-экологические изменения путем введения однозначных правил функционирования государства. Летописи, таким образом, формируют представления о прошлом, а правовые тексты— о панхронистическом настоящем. И если летописи можно уподобить автобиографии государства, то законы — автопортре-16
ту Одной из его особенностей является предельная обобщенность: японское законодательство — документ достаточно близкий (по структуре, содержанию и формулированию) по отношению к законодательству Китая, представлявшему собой в силу его высокоразвитой структуры централизованного управления подражательную модель для всех государств Дальнего Востока.
В связи с такой близостью законодательств различных стран возникает вполне естественный вопрос о соотношении законодательства и реалий жизни.
Первым из дошедших до нас сводом законов является «Тай-хо рицурё», составленный в 700 г. (тексты памятников правовой мысли см. [Рицурё, 1976], перевод «Тайхо рицурё» на русский язык [Тайхорё, 1985]). В составлении кодекса приняли участие девятнадцать человек. В основу законодательства был положен не сохранившийся кодекс «Киёмихарарё». Текст «Тайхо рицурё» также почти не сохранился, и он лишь частично восстанавливается по позднейшим комментариям и записям хроники «Секу нихонги». Следующий кодекс — «Ёро рицурё» — был обнародован в 757 г. Отличия его от «Тайхо рицурё» незначительны, как то обнаруживается при сравнении сохранившихся фрагментов. В целом же сохранность «Ёро рицурё» намного выше — восстановить удается большую часть текста.
«Ёро рицурё», равно как и «Тайхо рицурё», состоит из двух основных разделов — «рицу» и «рё» («Тайхо» и «Ёро» обозначают соответствующие годам обнародования девизы правлений). «Рицу» (кит. «люй») представляет собой уголовный кодекс, а «рё» (кит. «лин») — установления относительно государственно-бюрократического устройства и системы землепользования («гражданский кодекс»). Такая структура повторяет строение китайских законодательств (см. о них
[Кычанов, 1986]).
Статьи уголовного права почти полностью утеряны. Исключается также их реконструкция по более поздним источникам. С другой стороны, как показал текстологический анализ, сохранившиеся статьи «рицу» практически не отличаются от танского законодательства [Рицурё, 1976, с. 744]. Что касается «рё», то восстанавливается (хотя и не полностью) именно эта часть «Тайхо рицурё» и практически целиком — в «Ёро рицурё».
Исходя из такой сохранности дошедших до нас источников, некоторые японские историки выдвинули чрезвычайно интересное, на наш взгляд, предположение о неравнозначной ценности «рицу» и «рё» в нарской Японии (Нара была столицей страны с 710 по 784 г.). Если организация централизованного бюрократического аппарата действительно строилась в соответствии с танскими образцами (хотя в нее и было внесено Немало изменений, призванных обеспечить преемственность по отношению к
традиционной структуре власти), то применение китайского уголовного права столкнулось со значительными трудностями, ибо стадиально не соответствовало морально-этическим устоям
17
2 Зак. 494
тогдашнего японского общества, продолжавшего жить в соответствии с нормами обычного права [Хаякава, 1974, с. 126— 131].
Вряд ли можно говорить о каких-либо систематических попытках его кодификации. Характерной чертой этих норм (склонных принимать форму табуаций) является их вплетенность в «историческое» повествование о прошлом, т. е. ссылка на прецедент, как то происходит, скажем, с «небесными преступлениями», совершаемыми мифологическим трикстером Сусаноо, о которых рассказывается в мифологическолетописных сводах (о преступлениях «небесных» и «земных», ставящих под угрозу хозяйственную, социальную и ритуальную жизнь общины, см. [Энгисики, 1970, с. 2—3]). Высказывается также вполне обоснованное предположение, что более ранние, не сохранившиеся японские законодательства состояли только из статей гражданского права [Рицурё, 1976, с. 745—746].
Таким образом, «рицу» и «рё» находились в Японии не во взаимодополняющих отношениях, как то было в Китае. Внимание правящих кругов обращалось по преимуществу к задачам строительства бюрократического аппарата, что вполне адекватно объясняет факт исчезновения текста «рицу», находившего применение в весьма ограниченной степени. «Рицу» в нарской Японии — это скорее почти ритуальное благопожелание, нежели универсальный фактор формирования социальных отношений.
Казалось бы: раз уголовное законодательство японцам было не столь уж .необходимо, то можно было и вообще отказаться от него. Но это не так. Человек, еще не порвавший окончатель но с архаическими формами мышления, склонен оценивать текст с точки зрения сохранения его полноты — при отсутствии какойлибо из частей текст теряет для него свою магическую эффек
тивность. Фактически же наибольшая эффективность достигалась там, где объектом текстовой деятельности было само государст во (чиновничий аппарат). Попытка же освоения социума, уже имевшего сложившиеся представления о самом себе с помощью норм обычного права, была связана на первых порах с серьез ными затруднениями. Тем не менее ради воссоздания полноты текста-прототипа японцы предпочли скопировать китайский уго ловный кодекс, что практически снимает вопрос об использова нии его в качестве сколько-нибудь надежного источника для характеристики существовавших социальных отношений (об аналогичной ситуации, возникшей в Европе вследствие исполь зования латыви в качестве письменного языка, см ГГуревич
1975]). 1
Исследуя процесс создания законодательных кодексов, можно проследить изменения в составе его авторов. Если в работе над «Тайхо рицурё» ведущая роль принадлежала переселенцам с континента, а также японцам, обучавшимся в Китае (люди эти получали классическое образование, но по преимуществу не являлись специалистами в области права), то в составлении
18
Ёро рицурё» участвовало немало чиновников, хотя и не имевших случая для непосредственного контакта с материковой цн-илизацией, но усиленно занимавшихся изучением именно законов [Рицурё, 1976, с. 778].
Подобные специалисты осуществляли также и достаточно активную работу по коллективному комментированию законов. Наиболее ранний из таких комментариев был составлен около 740 г. (неравнозначная ценность «рицу» и «рё» для тогдашней Японии еще раз подтверждается тем, что основным объектом комментаторской деятельности послужило «гражданское законодательство»). Важность такой работы для развития текстовой деятельности несомненна: объектом рассмотрения такого рода текста становится по преимуществу другой текст. Тексты, для которых основным источником первичной информации являются не реалии жизни, а другой текст, мы определяем как тексты «второго порядка». Их появление маркирует собой важнейший этап развития словесности, когда ее развитие становится до определенной степени самодостаточным.
Несмотря на все ограничения в применении законодательства, следует признать его возрастающую во времени значимость для формирования психотипа личности, приближающегося в некотором смысле к человеку современному, ибо основным объектом правовой деятельности государства выступает человек (по преимуществу чиновный), признаваемый главным модулем социальной системы. Но, так же как и в Китае, основная направленность законодательных кодексов состояла не в регулировании взаимоотношений между частными индивидуумами: они были предназначены для поддержания общественного порядка, а не обеспечения индивидуальных прав [Кычанов, 1986, с. 10], т. е. фактически происходила абсолютизация только одного типа отношений — между индивидуумом и обществом, государством.
Овладение достижениями китайской культуры, равно как и формирование средневекового класса образованных, происходило весьма быстро. К основным социальным группам грамотного населения следует отнести часть буддийского духовенства и чиновничества.
Школы чиновников создаются в Японии достаточно рано: столичная — в 670 г. (в ней обучалось около 400 человек), а провинциальные— в 701 г.,
т. е. еще до того как можно говорить о сколько-нибудь широком стихийном распространении письменности: овладение грамотой для ведения текущих государственных дел было совершенно необходимо. В условиях ограниченного количества носителей письменной культуры (основу которых составляли переселенцы с материка) пришлось прибегнуть к созданию государственных школ, где на основе уже сложив шихся в Китае текстов, активно ввозимых в то время, изучались сочинения по истории, произведения конфуцианской классики, математика, литература, законы.
Шарлотта фон Вершуер, проанализировавшая официальные
19
2»
контакты между Японией и Китаем в VIII—IX вв., пришла к выводу, что основным каналом проникновения китайской культуры в Японию была письменная информация [Вершуер, 1985]. Это безусловно связано в значительной степени с географическим положением Японии, предопределившим отсутствие массовых контактов населения (хотя, безусловно, нельзя и недооценивать роль иммигрантов из Кореи и Китая; см. об этом ниже). Посольства в Китай (с 630 по 838 г. их было отправлено 15) имели прежде всего ритуально-этикетный смысл и были призваны подтвердить авторитет и легитимность японской правящей династии за счет признания ее миссий Китаем [Борген, 1982, с. 2]. С другой стороны, в состав посольств входили эксперты, целью которых являлось приобретение книг. Только Сайте и Кукай (подробнее см. о них в разделе «Религия»), направившиеся в Китай с посольством 804 г., привезли в Японию 446 текстов буддийского содержания (число светских сочинений не поддается учету).
Усвоение единого корпуса текстов создавало единую культурную память, без которой невозможно формирование общенациональной культуры, создание централизованного государства. Китайский язык до некоторой степени играл роль койнэ, призванного преодолеть и диалектную раздробленность. Поскольку китайский язык распространялся в Японии не как результат многовекового «естественного» развития, а как
сложившаяся данность, то ведущей в этом процессе была не практика, а грамматика, предполагавшая именно упорядоченное школьное обучение.
Количество грамотных в это время приблизительно совпадает с числом чиновников (в столице их число оценивается в семь-десять тысяч). Уровень овладения китайским письменным языком был различен. И если документы, издававшиеся двором, составлены на правильном вэньяне, то по мере понижения уровня авторитетности государственных учреждений увеличивалась и степень варваризации используемого ими языка, включающая активное употребление форм, свойственных грамматике японского языка [Мурао, 1962, с. 14—19]. В достаточно большой степени может варьироваться и стиль документов, подготовленных в разных провинциях, что свидетельствует о неоднородной подготовленности чиновничьего аппарата. Это утверждение справедливо, в частности, в отношении описаний провинций «Фудоки» [Кониси, 1984, с. 253].
Свободный допуск в столичную школу ограничивался сыновьями и внуками чиновников не ниже пятого ранга (минимально необходимого для занятия должности при дворе), чем, в частности, обеспечивалось самопроизводство высшей бюрократической элиты. Те чиновники, которые командировались из столицы в провинцию, становились одновременно и преподавателями провинциальных школ, чем до определенной степени обеспечивалась унификация учебного процесса, т. е. создание фонда «общей
20
памяти». Помимо них существовал и постоянный штат преподавателей (так же, как и в столичной школе).
Когда коллективная память социума превышает объем памяти отдельного человека, тогда появляется прочное разделение интеллектуального труда. И хотя этот процесс в Японии VIII в. уже начался, он был еще очень далек от своего завершения. Идеальный образ чиновника являет собой человека, с одинаковым успехом умеющего распоряжаться налогами, играть на Алейте, слагать стихи, начитанного в истории. Школьное обучение было направлено на формирование именно
такого типа личности.
Учебники переписывались в «Книжном управлении», другой важной функцией которого был сбор получаемых им из других учреждений документов, использовавшихся затем при составлении официальных хроник. Судя по спискам учебных текстов, основное внимание уделялось изучению именно исторических произведений, что отражает общую ориентацию раннеяпонской письменной культуры на самопознание с помощью языка и инструментальных методов, свойственных историческому анализу прошлого.
В целом сложившуюся систему обучения следует признать весьма эффективной: от VIII в. сохранилось около 12 тысяч единиц различных письменных документов, связанных с жизнедеятельностью государства
[Пасков, 1987, с. 5].
Если законодательство можно признать элементом, объединяющим различные культуры Дальнего Востока (корейское законодательство также строилось в соответствии с китайским), то исторические сочинения, посвященные отечественной истории, в большей, естественно, степени выражают специфику национального мышления, становясь одновременно действенным инструментом национальной идентификации.
В отличие от правовой деятельности, в которой государство фактически не имеет сколько-нибудь организованных конкурентов (двор является единственным центром порождения письменных законодательных текстов), установление права контроля над прошлым дается государству с большим напряжением. Это связано с тем, что к моменту составления мифологическо-лето-писных сводов в Японии уже существовала достаточно развитая «историческая» традиция.
Разумеется, это не была «история» в «государственном» толковании: под историей в этом случае понималось «бывшее», имеющее отношение к происхождению того или иного рода. И чем более древним оно было, тем более прочными позициями должны были обладать представители рода в современной социальной структуре.