Gachev_G_Natsionalnye_obrazy_mira_Kavkaz

390

391

^ Да! Как хорошо, оказывается, на боковом месте. Один всего V2 против тебя, тогда как в купе рядом — четверо, так что трое,

gобщество целое, глазело б на тебя и требовало б отчета, что там пишешь. А сейчас против меня милый молчаливый русский милиционер: как дорого его увидеть — бессильного здесь, в море лжи, стража порядка и закона. О, торжество здесь лавочников и мошенников! Одна интеллигенция здесь нища. И какая-нибудь жирная продавщица сыра, что продает сыр двухрублевый за трех­ рублевый голландский, посмеивается над мелочностью бедного интеллигента, который один здесь живет только на свою зарп­ лату нищенскую (как мой Лева Казарян, у кого я пребывал в Ереване).

Й )у из долг ж ить

22.Х.73. Когда мне становится тошно и непонятно, зачем жить, что дальше делать, я вспоминаю девочек, своих малых: наделал их и наделил именем своим, и если их не взращу с понятием и на дело мое, тогда за что брошены Настенька и Лариса в мир с фа­ милией «Гачева »? Ведь мама, с кем они останутся,— Семенова; дядя-отчим, что появится, будет еще какой... За что же они ни с того, ни с сего будут мечены знаком «Гачевы »?

Чуть было и я не стал «и к злодеям причтен ». В вагоне ночью у русской женщины пропало 410 руб., и так как я ночью пере­ шел с места на место, да и вообще вид странный: в спальном мешке спит, когда все нормальные на постелях,— предложили меня обыскать. Я согласился. Но потом не стали.

У 1?ога не убудет

еван-то люди опустили гидроэлектростанцией на 18 м. Ах!— было, возмутился. Но тут же вспомнил, что в хозяй­ стве Бога происходит и исчезновение морей, и возникновение

чего-то иного. И успокоился за дела бытия на твердой формуле: «У Бога не убудет».

Село молокан расположено в долине меж гор. «Как в бал­ ке,— говорит хозяйка.— Приехала к нам из России родственни-

392

ца, посмотрела и ужаснулась: «Как будто больше ничего за эти­ ми краями гор и нет, все тут, свету больше нету ».

Это (горы) дивно для русского взгляда, кому субстанциаль­ но присущи простор и даль. И это же само собой разумеется для армян, взгляд которых — не в даль, а в глубь. Ни даль им, ни ветер не говорят уму и сердцу.

Вмашине, когда ехали смотреть Гехард и Гарни с Пелешяном Артуром (режиссером фильма «Мы»), с Л. Казаряном и еще «Джоном »-шофером, предложил я поговорить о женщинах-ар- мянках. Предположил, что они, в сравнении с русскими, долж­ ны быть гораздо более страстны, требовательны в ласках и ду­ шою жестки, даже жестоки, тогда как русская женщина — жалеет, нежна и добра, а власках — целомудренна. Хотя на вид русская — развязна, а эта — стыдлива. Но знаем эти опущенные глаза! Армянке — погребсти в себе мужчину, зарыть. Вон даже Ануш в поэме Ованеса Туманяна: ее взор спровоцировал то, что возлюбленный перешел предел в игре-борьбе и так поверг и опо­ зорил противника. И за этим вся погибель естественно воспос­ ледовала. И в картинах художников сюжеты: Саломея, Семира­ мида у тела убитого царя и т. д.

Шофер Джон, молчавший все, вдруг: «Насчет безжалостно­ сти — это точно!» Правда, Лева хотел свести к индивидуальным характеристикам и темпераментам, но я:

— Разница ведь: вскормлена ли плоть на картошке и кваше­ ной капусте — или на персиках, орехах, перце и гранате!..

393

^ Горы — животны: мышечно упруги их формы, костисты и мясисты. Горы — шашлык. Горы — быки.

'Ц Равнины — растительны, вегетариански, кротки. Горы Грузии — костисты. Горы Армении — мясисты.

^И письменность армянская — округла.

Да, вхожу в себя, прихожу в мысль, в самовладение и покой, тогда как, мечемый в путешествии, растерянный разум имел.

Молокан Павел Михайлович Шутов, к кому я специально приехал на беседу вторично в село, в конце вздохнул о себе:

—Шестой уж десяток разменял. И не заметил, как. Раньше жизнь шла — вроде просторно впереди виделось, воздуху мно­ го. А теперь впереди — стена.

—И я тоже в это уперся. Но, может, годы нужны нам для очищения — и это дает им надежду на осмысленность?

Но он строго поправил:

—Не очищаться, а сохранять чистоту, которую мы приобре­ ли при обращении ко Христу.

И мне тоже: восстановить ту белизну души, что имел я в сле­ дующий день после крещения76... Однако, и работа осмысления пути и всего, которую возобновляю, тоже дает надежду на ос­ мысленность предстоящих лет и воздух подает...

Как славно ехать так: одному в купе! Сумерки. Утихли армян­ ские шумы: их громогласия до уровня Ростова повыскакивали.

Кружева кустарников и дерев на небе. Серо уж оно. Пепель­ но: ну да — выжглось за день буравом светозарным солнца — и теперь почивает в слабой жизни пепла.

Прах и пепел! Прах — земное, пепел — небесное.

Смотрю вдоль коридора вагонного: обрусел вагон, побелел. Речь мягкая — вместо резко кричащей. Кротость на душе вместо жжения устанавливается.

Вечер в вагоне. Господи! Слава Тебе: вхожу в дело свое! Вот и математикой два-три часа с удовольствием занимался.

Еду к долгу! Еду к дому!

76 Помню: проснулся я и — ИСЧЕЗЛА НЕРВНАЯ СИСТЕМА во мне! Душ а— как «табула раса», чистый лист...— 5.IX.90.

394

Вон последний армянин из купе, сходя, похвалялся: «60 руб­ лей потратил за один день езды!» А я во всю эту поездку за целый месяц путешествия, кроме поезда сюда (21 + 4) и обратно (22 р.), и 60 руб. не истратил.

О, жирные магазинщики... И еще наших бедных белых бабеночек, не имеющих своей радости под чахло-водочными мужи­ ками, едут гребать, да оскорбляют и мужиков бедных русских,

ибедных женщин... Вон проводник (молодой армянин) одну бе­ ленькую из вагона держал у себя...

Аведь вдуматься! Чья-то невеста (реальная или потенциальная, что все равно) этим безнадежно испорчена, или чья-то жена... Оск­ вернена божественная плоть едина брака, и вклиниласьДвоица дья­ волова, а с ней — и цепная реакция размножения, вклинений...

Разбито Целое! Сосуд целомудрия!

Но сам-то — о, ужас!— только о таком и мечтал и помышлял

иделал, будучи уже в браке первом! Волосы дыбом, как воспомню, как и зазрения не было совести, когда жен знакомых иль чужих... О-о-!.. Это сейчас, когда боишься — собственник!— за жену, уж шибко добродетельным заделался и о целомудрии за­ пел, заканючил, старпер77!

23.Х.73. Русский рассвет за окном. Серенький. Родненький. Кончились вызывающие дива природы и истории (монастыри...), принуждающие: НАДО меня смотреть. Здесь ничего не надо смотреть во вне, нечего; зато — покой, и вглубь себя высвобож­ дается взор.

А ведь без Христа и не отольешь! Сейчас в последний раз в уборную вне дома ходил. И вспомнил, как я не раз замечал, по­ дойдя отливать в общественных туалетах, что что-то (стеснение некое) запирает тебе канал, не дает разродиться струе. А вот помолишься — и обмякнешь сразу: предашь себя и в этом Богу — и Он разверзает твои чресла.

Все! Наш пейзаж: люди в телогрейках, съежившиеся, серые по серому и слякотному... А ведь вчера только — разноцветные купальщицы в Гаграх виднелись.

77 Старый пердун.

395

Всё на Север! Влоно стужи! В родимый сон осенне-зимний, в родимый дом...

А в Аштараке, на винном заводе,— теплынь!.

Еду в ровный родимый гнет. Родит уныние и немочь жить. Так что же? А другой космос, юга, растворяет тебя — на что? Раздражает, зовет на какое-то беспредметное дело, на взрыв сил — и только раздражение и пустое прогорание от этого.

Адома уж — благое терпение, смирение привычное, кротость. Божественные ведь чувства и жизненастроения. Не то что юж­ ные сатанинские вспышки и взрывы динамитные.

Ишь какой ветрило завывает за стеклом! (Как только вста­ ли — ощутился). По дали — и ветер. Он и есть русский бога­ тырь, кому пройтись и разгуляться по ровню-гладню (Гоголь). Воз-духовен его состав.

Вот и старые знакомцы появляются, сбираются: ветер, серь, лужи, слякоть, холод — и небо! Много неба. Многое небо. Оно избыточно здесь, как в горах — земля: чашей наверх, а здесь небо чашей — вниз.

539-й километр от Москвы. Какой-то город губернский. Уж не Курск ли?

Авот уже и снег за окном. Снег есть умножение неба, его белиз­ ны распростертие и вниз, на землю. Из мира исчезаетчернота, зем­ ля; все — небесность: «земля »искрится светом (а не огнем), когда на небе голубизна, и матово белится, когда — белизна-серизна.

О, как духу роден снег! Как свет. При снеге = при себе дух себя чувствует.

Вон еще чернота полей непокрытых напоминает о трудах пло­ дородия и об нашей службе как акушерок при природе. (Таков земледелец, и я в это лето был сею бабкой повивальной. И гряз­ но, и надоело в чревесах возиться гряземли).

Но и это покроется, побелеет. Исчезнет жизнь снаружи, зато вгонится внутрь, в дома, меж нас, в тепло любви. Жизнь — это явно станет и очевидно — есть не природа-рожание, а душев­ ность, сердечность меж нами, существами.

11 час — 329-й км. О, уж и ледок на речке! Опять гляжу в окно, переприручаю свой взгляд — с мышц гор, с медитации над их многоразличием,— на разнообразие равнинных плоскостей.

396

Уж и елочки заявились! Темненькие, дремучие, сказочные, вестницы дремы зимней. Ими высь черна и зелена зимой. Ну да: земля, где обычна чернь и зелень,— бела; а чернота и зелень вскинуты елями вверх, в воздухе плывут меж белым небом и белоземлей.

Рыжеватые жнивы под снегом, а где — зеленоватые озими. Все мягко-нежно коричневато, как кустики на лоне белоснеж­ ной жены моей Светланы.

И березки! И осинки! Всё — уже дома мы!

Какие они нежно-слабенькие, кружевные, без листьев-то! А вот опять наплыли елочки густотою своею.

Хоровод! Диалог, нет — многолог мотивов, мелодий. Переме­ жаются, перехлестывают друг друга, наплывают, отодвигают.

А вот и стога под снегом неполным.

Крепкие дубки с листвою золотой свой фаготный мотив про­ пели.

Все! Душа улегается в привычные условия, принимает уж и деревню, и долг поехать туда к себе в избу, огород вскопать, наблюсти еще что...

А ведь мятет уже вьюжкой за окном!

Как правильно ехать поездом: постепенно акклиматизировать тело и душу — и полюбить... А самолетом — все вдруг, взрыв, удар ошаления. Тело враз перенесешь, а душа — смятена, вне себя и вне места. Потрясение ей. И лишь за те же двое суток уляжется; только нервам это хуже, ибо после потрясения. Да и не видишь ничего по пути. Самолет — это ПУТЬ БЕЗ ШЕСТВИЯ.

А дома-то — куш-ки! Славные бубушки! В валенках по снежку...

Как вопросительно растопырены кверху голые ветви листвен­ ных, и как утвердительно звучат густые темные конусы хвойных!

Пелена скрывает даль. Вороны... (А вчера еще чайку следил, параллельно с поездом летевшую).

Станция. Рабочие вушанках с опущенными ушами. Лица крас­ ные от ветра и мороза.

«Скуратово »! Название уж какое твердо-державно-русское! Это тебе не «Ереван-Боржоми » (как вагоны наши соседние).

В поезде уже затопили.

397

стремление в высь являет, но прикрывает и направляет вниз, к земле прихлопывает. Храм = саркофаг (особенно одна церковка

вАгарцинском монастыре такова). В храме — в могиле при жиз­ ни. Привыкаем.

Луковка тоже в высь стремления не дает. Но она сердечна, задушевно-тепла, собирает к себе люд из пространств и далей погреться у душевного очага. Уютно избяна она, луковица те­ ремная. Сказочна.

Совсем уж призрачны черточки кустарников, стогов на сне­ гу: в снегу — как в воздухе. И корни с землей от ствола снегом обрезаны. Призраки бывшей жизни бескоренно плывут, висят в снежном мареве. Черный саван деревьев. Кажется: никакой им связи и опоры в бытии нет. (Земля-то исчезла как субстанция. Есть просто низ, но и он уж бел, как и небо).

Если русская женщина в пышно жизненном молоканском селе

вгорах Армении подивилась: всего и свету-то, а дальше ничего нет за кромкой чаши из гор!— то здесь удивишься: только-то и жизни! существования! Такое призрачное оно и слабое, бытие, в небытии!.. То есть там — твердая ограниченность-конечность пышной жизни. Здесь — безграничность небытия и пронизанность им той слабой жизни, что (еще) есть, ее призрачность и прозрачность, проницаемость небытием — небом.

Уж и кустарники-деревья не чернеют, а белеют: седые они стали, и чернота воспринимается уже не как субстанция, а как тень: матьма, материя — функция света, есть ПОДсвет всего лишь.

Городок. Унылая веселость казенных пятиэтажек раскрашен­ ных. Как уютно видится старинное барское здание трехэтаж­ ное, розоватое, в белых колоннах и в белой шапке!

Индустрия, краны. Пары, дымы.

398