
Gachev_G_Natsionalnye_obrazy_mira_Kavkaz
.pdfГачсВ
#:|
^
V3
То же и на портретах Сарьяна: автопортреты с буравящим оза боченным взором, Аветик Исаакян в думе; женщины же — не глядят, умиротворенны...
Еще 16 вечером в Ереване до востребования получил письмо Светланы.
Любимый, далекий па!
А. Рембо умирал глупо и последние его слова к сестре — боль ше с ним никого не было — были полны горькой зависти:
J ’irais sous la terre et toi, tu marcheras dans le soleil71!
Так и мы с тобой сейчас — на абсолютных полюсах. Ты — весь в брызгах солнца, моря и свободы.
Я — в смрадной темнице, погубляющей.
Не успел ты хорошенько уехать, как плотно сжались соци альные тиски. Работа! За троих! Две бабы разбежались, трое — болело. Два сбора сразу (нулевой и пятый)72. С раннего утра до позднего вечера + озверевшие коллеги. Дошла до состояния шахтерской клячи. Уйти и все бросить!— Но без тебя нельзя: II faut gagner sa vie73.
Но сейчас — не знаю насколько!— меня ушла болезнь. Заез дили. Что-то радикулитное. Большой ОЙ! Подняться не могу. По франц. Радикулит и все его бесчисленные вариации объеди няются точным: attaque des nerfs74. У меня, конечно, буквально соответствует. Чувствую, что сосуд мой загажен, и надо — не рассчитывая — бежать сих тлетворных берегов.
Бадой — ужасен. Хулиганит бесконечно. Бабке ни одеть, ни раздеть, ни накормить, ни умыть не дается. Лукавит, прячется, катается по полу, делает свои хиханьки! Сейчас — мы все как на тонущей посудине.
Это, конечно, не значит, что тебе надо все бросать и к нам бежать. Не надо!!! Ты уж свое добирай, а мы свое. Как-нибудь переживем. (Нам же будет плохо, если ты не кончишь! Надо,
71Я пойду под землю, а ты замаршируешь в солнце (франц.).
72Светлана преподавала тогда французский язык в Военном институте иностранных языков.
73Надо зарабатывать на жизнь (франц.).
74Атака нервов (франц.).
390
чтобы sacrifices75 имели смысл, твое всяческое обогащение). Ус пеем, соединимся для любви и общей дружбы. Целую. Бадой очень много говорит: папа и на фотографиях, что сделал Саша, только тебя и показывал и говорил свои славные звуки. Целую. Твоя Света.
20.Х.73. В молоканское село прибыл. Хозяева пошли в баню. Я в доме один, читаю Евангелие от Иоанна.
Вот я — странник. Меня принимают, ибо сказано: «прини мающий того, кого Я пошлю, Меня принимает» (13,20). Но, зна чит, сколь ответственна роль странника: быть подобным Хрис ту! За такового ведь тебя принимают: а вдруг ты — тот, кого послал Он?
Хорошо, что отказался от их бани — под предлогом, что про стыну спать в мешке своем на улице.
Про людское и Божье слово думаю: стихи поэтов или мой слог — в переводе теряют... А Божье слово — Библия — на лю бом языке равномощно существует, значит и действует.
21.Х.73. Господи! Прильну (к бумаге), прокляну! С какой ра достью белых на вокзале вижу!
Е — ду! До — мой!
Однако, ничто и никто не виноваты (армяне — что сочногубы
ихитрецы); то в тебе нестроение.
Ипотом: Бог ведь везде — и тут. Почему тебе именно дома надо быть, чтобы Его чувствовать?
Но — мятён я: мятет меня нечто. Остановиться влунке своей!. Всякая остановка влунке чужой (как эти сутки у молокан вдоме) только усиливает боль не-при-себе-бытия.
Хорошо, что еду не в купе, где надо было бы входить в отно шения и объяснения с соседями и создавать на двое суток мик- ромир-общину, но на боковом месте в общем вагоне, где никому нет дела, что я за столиком устроился и вот пишу.
Вот успокоюсь, посправедливею к Армении и отпишу про нее...
75 Жертвы (франц.).
Ч Щ ё Ц
391
^ Да! Как хорошо, оказывается, на боковом месте. Один всего V2 против тебя, тогда как в купе рядом — четверо, так что трое,
gобщество целое, глазело б на тебя и требовало б отчета, что там пишешь. А сейчас против меня милый молчаливый русский милиционер: как дорого его увидеть — бессильного здесь, в море лжи, стража порядка и закона. О, торжество здесь лавочников и мошенников! Одна интеллигенция здесь нища. И какая-нибудь жирная продавщица сыра, что продает сыр двухрублевый за трех рублевый голландский, посмеивается над мелочностью бедного интеллигента, который один здесь живет только на свою зарп лату нищенскую (как мой Лева Казарян, у кого я пребывал в Ереване).
Й )у из долг ж ить
22.Х.73. Когда мне становится тошно и непонятно, зачем жить, что дальше делать, я вспоминаю девочек, своих малых: наделал их и наделил именем своим, и если их не взращу с понятием и на дело мое, тогда за что брошены Настенька и Лариса в мир с фа милией «Гачева »? Ведь мама, с кем они останутся,— Семенова; дядя-отчим, что появится, будет еще какой... За что же они ни с того, ни с сего будут мечены знаком «Гачевы »?
Чуть было и я не стал «и к злодеям причтен ». В вагоне ночью у русской женщины пропало 410 руб., и так как я ночью пере шел с места на место, да и вообще вид странный: в спальном мешке спит, когда все нормальные на постелях,— предложили меня обыскать. Я согласился. Но потом не стали.
У 1?ога не убудет
еван-то люди опустили гидроэлектростанцией на 18 м. Ах!— было, возмутился. Но тут же вспомнил, что в хозяй стве Бога происходит и исчезновение морей, и возникновение
чего-то иного. И успокоился за дела бытия на твердой формуле: «У Бога не убудет».
Село молокан расположено в долине меж гор. «Как в бал ке,— говорит хозяйка.— Приехала к нам из России родственни-
392
ца, посмотрела и ужаснулась: «Как будто больше ничего за эти ми краями гор и нет, все тут, свету больше нету ».
Это (горы) дивно для русского взгляда, кому субстанциаль но присущи простор и даль. И это же само собой разумеется для армян, взгляд которых — не в даль, а в глубь. Ни даль им, ни ветер не говорят уму и сердцу.
Вмашине, когда ехали смотреть Гехард и Гарни с Пелешяном Артуром (режиссером фильма «Мы»), с Л. Казаряном и еще «Джоном »-шофером, предложил я поговорить о женщинах-ар- мянках. Предположил, что они, в сравнении с русскими, долж ны быть гораздо более страстны, требовательны в ласках и ду шою жестки, даже жестоки, тогда как русская женщина — жалеет, нежна и добра, а власках — целомудренна. Хотя на вид русская — развязна, а эта — стыдлива. Но знаем эти опущенные глаза! Армянке — погребсти в себе мужчину, зарыть. Вон даже Ануш в поэме Ованеса Туманяна: ее взор спровоцировал то, что возлюбленный перешел предел в игре-борьбе и так поверг и опо зорил противника. И за этим вся погибель естественно воспос ледовала. И в картинах художников сюжеты: Саломея, Семира мида у тела убитого царя и т. д.
Шофер Джон, молчавший все, вдруг: «Насчет безжалостно сти — это точно!» Правда, Лева хотел свести к индивидуальным характеристикам и темпераментам, но я:
— Разница ведь: вскормлена ли плоть на картошке и кваше ной капусте — или на персиках, орехах, перце и гранате!..
русский космос возникает
Космос в и д и м о с т и настал: просторы, дали за окном. Теряет ся взор, угасает в неопределенном.
Зато небо высвободилось, закаты. Теперь разнообразие — в небе (пласты красок), а не на земле (горы).
Бедненькое, серенькое, простенькое уже затеплилось, по важнело в душе: кустарники, силуэты деревцев безлиственных.
Ну да: важнее стали деревья, вообще растительность — ибо рисуется прямо на небе, а не теряется в складках и на горбах гор.
£ёЯр>}
393
^ Горы — животны: мышечно упруги их формы, костисты и мясисты. Горы — шашлык. Горы — быки.
'Ц Равнины — растительны, вегетариански, кротки. Горы Грузии — костисты. Горы Армении — мясисты.
^И письменность армянская — округла.
Да, вхожу в себя, прихожу в мысль, в самовладение и покой, тогда как, мечемый в путешествии, растерянный разум имел.
Молокан Павел Михайлович Шутов, к кому я специально приехал на беседу вторично в село, в конце вздохнул о себе:
—Шестой уж десяток разменял. И не заметил, как. Раньше жизнь шла — вроде просторно впереди виделось, воздуху мно го. А теперь впереди — стена.
—И я тоже в это уперся. Но, может, годы нужны нам для очищения — и это дает им надежду на осмысленность?
Но он строго поправил:
—Не очищаться, а сохранять чистоту, которую мы приобре ли при обращении ко Христу.
И мне тоже: восстановить ту белизну души, что имел я в сле дующий день после крещения76... Однако, и работа осмысления пути и всего, которую возобновляю, тоже дает надежду на ос мысленность предстоящих лет и воздух подает...
Как славно ехать так: одному в купе! Сумерки. Утихли армян ские шумы: их громогласия до уровня Ростова повыскакивали.
Кружева кустарников и дерев на небе. Серо уж оно. Пепель но: ну да — выжглось за день буравом светозарным солнца — и теперь почивает в слабой жизни пепла.
Прах и пепел! Прах — земное, пепел — небесное.
Смотрю вдоль коридора вагонного: обрусел вагон, побелел. Речь мягкая — вместо резко кричащей. Кротость на душе вместо жжения устанавливается.
Вечер в вагоне. Господи! Слава Тебе: вхожу в дело свое! Вот и математикой два-три часа с удовольствием занимался.
Еду к долгу! Еду к дому!
76 Помню: проснулся я и — ИСЧЕЗЛА НЕРВНАЯ СИСТЕМА во мне! Душ а— как «табула раса», чистый лист...— 5.IX.90.
394
Вон последний армянин из купе, сходя, похвалялся: «60 руб лей потратил за один день езды!» А я во всю эту поездку за целый месяц путешествия, кроме поезда сюда (21 + 4) и обратно (22 р.), и 60 руб. не истратил.
О, жирные магазинщики... И еще наших бедных белых бабеночек, не имеющих своей радости под чахло-водочными мужи ками, едут гребать, да оскорбляют и мужиков бедных русских,
ибедных женщин... Вон проводник (молодой армянин) одну бе ленькую из вагона держал у себя...
Аведь вдуматься! Чья-то невеста (реальная или потенциальная, что все равно) этим безнадежно испорчена, или чья-то жена... Оск вернена божественная плоть едина брака, и вклиниласьДвоица дья волова, а с ней — и цепная реакция размножения, вклинений...
Разбито Целое! Сосуд целомудрия!
Но сам-то — о, ужас!— только о таком и мечтал и помышлял
иделал, будучи уже в браке первом! Волосы дыбом, как воспомню, как и зазрения не было совести, когда жен знакомых иль чужих... О-о-!.. Это сейчас, когда боишься — собственник!— за жену, уж шибко добродетельным заделался и о целомудрии за пел, заканючил, старпер77!
23.Х.73. Русский рассвет за окном. Серенький. Родненький. Кончились вызывающие дива природы и истории (монастыри...), принуждающие: НАДО меня смотреть. Здесь ничего не надо смотреть во вне, нечего; зато — покой, и вглубь себя высвобож дается взор.
А ведь без Христа и не отольешь! Сейчас в последний раз в уборную вне дома ходил. И вспомнил, как я не раз замечал, по дойдя отливать в общественных туалетах, что что-то (стеснение некое) запирает тебе канал, не дает разродиться струе. А вот помолишься — и обмякнешь сразу: предашь себя и в этом Богу — и Он разверзает твои чресла.
Все! Наш пейзаж: люди в телогрейках, съежившиеся, серые по серому и слякотному... А ведь вчера только — разноцветные купальщицы в Гаграх виднелись.
77 Старый пердун.
395
Всё на Север! Влоно стужи! В родимый сон осенне-зимний, в родимый дом...
А в Аштараке, на винном заводе,— теплынь!.
Еду в ровный родимый гнет. Родит уныние и немочь жить. Так что же? А другой космос, юга, растворяет тебя — на что? Раздражает, зовет на какое-то беспредметное дело, на взрыв сил — и только раздражение и пустое прогорание от этого.
Адома уж — благое терпение, смирение привычное, кротость. Божественные ведь чувства и жизненастроения. Не то что юж ные сатанинские вспышки и взрывы динамитные.
Ишь какой ветрило завывает за стеклом! (Как только вста ли — ощутился). По дали — и ветер. Он и есть русский бога тырь, кому пройтись и разгуляться по ровню-гладню (Гоголь). Воз-духовен его состав.
Вот и старые знакомцы появляются, сбираются: ветер, серь, лужи, слякоть, холод — и небо! Много неба. Многое небо. Оно избыточно здесь, как в горах — земля: чашей наверх, а здесь небо чашей — вниз.
539-й километр от Москвы. Какой-то город губернский. Уж не Курск ли?
Авот уже и снег за окном. Снег есть умножение неба, его белиз ны распростертие и вниз, на землю. Из мира исчезаетчернота, зем ля; все — небесность: «земля »искрится светом (а не огнем), когда на небе голубизна, и матово белится, когда — белизна-серизна.
О, как духу роден снег! Как свет. При снеге = при себе дух себя чувствует.
Вон еще чернота полей непокрытых напоминает о трудах пло дородия и об нашей службе как акушерок при природе. (Таков земледелец, и я в это лето был сею бабкой повивальной. И гряз но, и надоело в чревесах возиться гряземли).
Но и это покроется, побелеет. Исчезнет жизнь снаружи, зато вгонится внутрь, в дома, меж нас, в тепло любви. Жизнь — это явно станет и очевидно — есть не природа-рожание, а душев ность, сердечность меж нами, существами.
11 час — 329-й км. О, уж и ледок на речке! Опять гляжу в окно, переприручаю свой взгляд — с мышц гор, с медитации над их многоразличием,— на разнообразие равнинных плоскостей.
396
Уж и елочки заявились! Темненькие, дремучие, сказочные, вестницы дремы зимней. Ими высь черна и зелена зимой. Ну да: земля, где обычна чернь и зелень,— бела; а чернота и зелень вскинуты елями вверх, в воздухе плывут меж белым небом и белоземлей.
Рыжеватые жнивы под снегом, а где — зеленоватые озими. Все мягко-нежно коричневато, как кустики на лоне белоснеж ной жены моей Светланы.
И березки! И осинки! Всё — уже дома мы!
Какие они нежно-слабенькие, кружевные, без листьев-то! А вот опять наплыли елочки густотою своею.
Хоровод! Диалог, нет — многолог мотивов, мелодий. Переме жаются, перехлестывают друг друга, наплывают, отодвигают.
А вот и стога под снегом неполным.
Крепкие дубки с листвою золотой свой фаготный мотив про пели.
Все! Душа улегается в привычные условия, принимает уж и деревню, и долг поехать туда к себе в избу, огород вскопать, наблюсти еще что...
А ведь мятет уже вьюжкой за окном!
Как правильно ехать поездом: постепенно акклиматизировать тело и душу — и полюбить... А самолетом — все вдруг, взрыв, удар ошаления. Тело враз перенесешь, а душа — смятена, вне себя и вне места. Потрясение ей. И лишь за те же двое суток уляжется; только нервам это хуже, ибо после потрясения. Да и не видишь ничего по пути. Самолет — это ПУТЬ БЕЗ ШЕСТВИЯ.
А дома-то — куш-ки! Славные бубушки! В валенках по снежку...
Как вопросительно растопырены кверху голые ветви листвен ных, и как утвердительно звучат густые темные конусы хвойных!
Пелена скрывает даль. Вороны... (А вчера еще чайку следил, параллельно с поездом летевшую).
Станция. Рабочие вушанках с опущенными ушами. Лица крас ные от ветра и мороза.
«Скуратово »! Название уж какое твердо-державно-русское! Это тебе не «Ереван-Боржоми » (как вагоны наши соседние).
В поезде уже затопили.
397
|
Вдруг увидел: красные рябинки — ягоды снегирьи деревца |
|
обвешали. |
g |
А это — «Горбачево». В валенках с калошами и в платках... |
^ |
Уже и дали нет. Где ДАЛЬ-то? В яйце-белке мы — чернень- |
|
кие блошки и черточки существования. Облегает бытие. |
|
А вот и луковица церкви — как червонное сердце и навитой |
|
тюрбан-чалма. Крыша армянского храма: |
стремление в высь являет, но прикрывает и направляет вниз, к земле прихлопывает. Храм = саркофаг (особенно одна церковка
вАгарцинском монастыре такова). В храме — в могиле при жиз ни. Привыкаем.
Луковка тоже в высь стремления не дает. Но она сердечна, задушевно-тепла, собирает к себе люд из пространств и далей погреться у душевного очага. Уютно избяна она, луковица те ремная. Сказочна.
Совсем уж призрачны черточки кустарников, стогов на сне гу: в снегу — как в воздухе. И корни с землей от ствола снегом обрезаны. Призраки бывшей жизни бескоренно плывут, висят в снежном мареве. Черный саван деревьев. Кажется: никакой им связи и опоры в бытии нет. (Земля-то исчезла как субстанция. Есть просто низ, но и он уж бел, как и небо).
Если русская женщина в пышно жизненном молоканском селе
вгорах Армении подивилась: всего и свету-то, а дальше ничего нет за кромкой чаши из гор!— то здесь удивишься: только-то и жизни! существования! Такое призрачное оно и слабое, бытие, в небытии!.. То есть там — твердая ограниченность-конечность пышной жизни. Здесь — безграничность небытия и пронизанность им той слабой жизни, что (еще) есть, ее призрачность и прозрачность, проницаемость небытием — небом.
Уж и кустарники-деревья не чернеют, а белеют: седые они стали, и чернота воспринимается уже не как субстанция, а как тень: матьма, материя — функция света, есть ПОДсвет всего лишь.
Городок. Унылая веселость казенных пятиэтажек раскрашен ных. Как уютно видится старинное барское здание трехэтаж ное, розоватое, в белых колоннах и в белой шапке!
Индустрия, краны. Пары, дымы.
398
Тоже вопросно-ответно стоят опоры электропередач: вопрос — V , ответ — А . И опять поля да леса да поземка.
Вот поселок большой ровно-крышный, аккуратно-немецкий. А рядом взметнулось неправильных доменных форм чудовище, чадно-дышащее. Завод теперь — живое существо(вание): дракон, Минотавр,— имеет право иметь кривые линии рук, плеч, сочлене ний-труб. А людское жилье и жизнь должны становиться мерт венно-геометрически правильными и прямыми (человек —винтик).
Тихо и пустынно в вагоне. Редко где человечек прикорнулсгорбился у окошечка: легкий, залетный, со станции —до дру гой. А основательные тучные пассажиры-армяне повытряслись к Ростову уж. И странно вдруг сзади услышать взлет их речи гортанной: «ара, ара » (проводники между собой и кем-то).
Язык их — твердый, резкий, мускулистый. Вчера послушал без зла, незаинтересованно уж, мужскую речь в купе под моей полкой — и восхитился: звучность крепких земляных масс, сшиб ка камней, трения и прорывы, взлеты звука звонкого, в соноре...
Бедная легковушка: по грязи и шуге машина...
Уж предслышу вопрос Ашота Тиграновича, своего шефа78:
—Ну как Вам понравилась Армения? И ответ созревает:
—Трудно армянам жить друг с другом. Легче — среди дру гих народов. Уж слишком крепко заквашен народ: сплошная соль
икамень. Каково жить соли с солью! Надо, чтоб вокруг соли — жижа была — ну, как русские, арабы, французы, англичане или другие народы, чья субстанция пожиже, повоздушнее. А то все хитры, все умны, все волевы, все напористы, все сильны. Как тут обманешь, когда все хитры? А средь других — безболезненно проюлишь; и для тех полезно: поры займешь...
Все это и к евреям относится. Так что их затея с государством Израиль — это поселить соль земли с солью земли. А сами с собой — жестоковыйны; и недаром вся история их, что в Биб лии,— это почернение «избранного народа », огреховенье.
78 Заведовал сектором истории механики в Институте истории естс ствознания и техники АН СССР, где я тогда работал.— 7.IX.90.