Malinova_O_Yu__red__Simvolicheskaya_politika_2_vypuska / Малинова О.Ю. Символическая политика. Выпуск 2. Споры о прошлом как проектирование будущего

что поле символического производства отражает существующие отношения господства и доминирования, и «в борьбе за навязывание легитимного видения социального мира… агенты располагают властью, пропорциональной их символическому капиталу, т.е. получаемому ими от группы признанию» [Бурдье, 2007, с. 27]. Таким образом, объектом внимания исследователей политики должны стать не только символы-категории, закрепляющие те или иные способы видения́ социального мира, но и деятельность групп, участвующих в их конструировании и продвижении.

Вместе с тем способность символов, сохраняя связь с отображаемым содержанием, представлять ее в многообразных вариациях, допускает элемент относительной произвольности в обращении с символическими ресурсами. Данное обстоятельство побуждает некоторых исследователей рассматривать символическое как не совпадающее с реальным. При таком подходе (его критикует в статье, публикуемой в этом сборнике, Н.И. Шестов) внимание оказывается сосредоточено на деятельности акторов, стремящихся сформировать ложное представление о социальной действительности, а также на результатах их усилий. Наш анализ свойств символов указывает на очевидные ограничения такого подхода: поскольку использование термина «символический» в дискурсе политической науки связано с онтологической традицией его интерпретации, которая предполагает реальность умопостигаемого1, участвующие в политической коммуникации субъекты – не демиурги, но коллективные пользователи символических ресурсов. Свойства последних (в том числе – наличие вполне определенных связей между обозначающим и обозначаемым) полагают некоторые пределы произвольному обращению – впрочем, достаточно широкие, чтобы указанный подход мог быть применим для анализа конкретных типов коммуникации.

Наконец, Лотман отмечает, что в силу своей «смысловой и структурной самостоятельности» символы всегда диахронны. Он пишет: «…Символ никогда не принадлежит какому-либо одному синхронному срезу культуры – он всегда пронзает этот срез по вертикали, приходя из прошлого и уходя в будущее» [Лотман, 2010,

1 Как писал А.Ф. Лосев, «если действительность есть, то возможны и символы; а если ее нет, то невозможны и никакие символы действительности»

[Лосев, 1995, с. 23].

11

с. 296, 295]. Это свойство символов и символического является определяющим для восприятия временно́го измерения политики.

Главным ориентиром современной политики безусловно является будущее: не случайно его образ оказывается сквозной темой многих политических дискурсов. Значение ожиданий, связанных с будущим, особенно подчеркивали авторы, рассуждавшие в логике бихевиоралистского подхода. По определению Эдельмана, «круг представлений, объясняющих поведение, в конечном счете сводится к тому, чего людей можно убедить ожидать в будущем». И здесь огромную роль играют действия правительства, которые для массы политических зрителей являются важным источником сигналов, связанных с групповым статусом и безопасностью; они «могут создавать зримые (perceived) миры, которые в свою очередь формируют восприятие и интерпретацию текущих событий и таким образом поведение, которое является реакцией на них»

[Edelman, 1971, p. 8–9; ср.: Mead, 1956, p. 196–199]. Такой подход побуждает фиксировать внимание на отношениях, связанных с борьбой за воображение будущего.

Однако не меньшее значение для современной политики имеют образы прошлого – не только в качестве источника «мнемонической» легитимации [Müller, 2004, р. 26], но и как ресурс для проектирования будущего. Дело не только в том, что политический дискурс до сих пор строится так, будто история и извлеченный из нее опыт могут служить руководством для действий в настоящем (хотя лежащее в основе такой установки представление о будущем как повторении прошлого было разрушено еще в раннем Модерне, что хорошо показано в книге Р. Козеллека «Прошедшее будущее», реферат которой публикуется в этом сборнике). Дело еще и в том, что будущее – это проект, который может строиться исключительно за счет уже существующих символических ресурсов. Однако и настоящее, в свою очередь, наделяется смыслом через соотнесение с прошлым и будущим. Одним из оснований неопределенности, порождающей символическую борьбу, по Бурдье, является непреложность «когнитивных стратегий восполнения, которые продуцируют смысл объектов социального мира, выходя за рамки непосредственно видимых атрибутов и отсылая к

будущему или прошлому (выделено мной. – О. М.)» [Бурдье, 2007,

с. 21–22]. Этим объясняются повсеместно наблюдаемые практики репрезентации времени в политических контекстах: «К прошлому (ретроспективно реконструируемому сообразно потребностям настоящего) и в особенности к будущему (творчески предвидимо-

12

му) беспрестанно взывают, чтобы детерминировать, разграничивать, определять всегда открытый смысл настоящего» [Бурдье, 2007, с. 22]. Символы благодаря своей способности «пронзать» срез культуры «по вертикали» оказываются основной несущей конструкцией темпоральных векторов политических репрезентаций: от настоящего – к прошлому и от прошлого – через настоящее – к будущему.

Выделенные Лотманом свойства символов – способность служить планом выражения для «чего-то иного», узнаваемость и «самостоятельность» по отношению к контексту, вариативность в проявлении «инвариантной сущности» и семантическая многовалентность, принадлежность к разновременным пластам культуры – помогают увидеть связи, значимые для понимания отношений власти и доминирования в современных обществах. И хотя намеченные таким образом точки пересечения не задают однозначных границ «символической политики», они помогают уточнить конфигурацию связанного с ней предметного поля, охватывающего широкий спектр отношений по поводу социально разделяемых способов интерпретации действительности.

Предлагаемый вашему вниманию второй выпуск продолжающегося издания «Символическая политика» освещает различные разделы этого предметного поля. В рубрике «Теория и мето-

дология анализа символической политики» публикуются три статьи, посвященные его ключевым категориям: А.В. Бабайцев рассматривает основные подходы к интерпретации понятия «политический символ» и уточняет его значение; Н.И. Шестов предлагает собственное определение «символической политики»; И.В. Фомин исследует содержание категории «образ» и представляет аналитическую модель, возможности которой апробирует на примере образа Южной Осетии в российском внешнеполитическом дискурсе. Дополняет теоретико-методологическую рубрику статья В.Е. Ефремовой, посвященная политико-символическим аспектам государственных праздников.

Развивая тему темпоральных векторов, начатую в первом выпуске «Символической политики» обсуждением проблем, связанных с «мнемонической легитимацией» власти, во втором выпуске мы публикуем целый ряд материалов, связанных с проектированием будущего через интерпретацию прошлого и переписыванием прошлого с позиций настоящего. Рубрику, посвященную основной теме выпуска – спорам о прошлом как проектировании будущего, – от-

крывает статья К.Ф. Завершинского, оценивающая методологиче-

13

ский потенциал концепции «социальной памяти» для исследования семантических структур символической политики. Опираясь на идеи Тёна А. ван Дейка, он предлагает рассматривать социальнополитическую память как процесс конструирования на основе «знаний, позиций, идеологий и норм, когнитивных моделей». Т.П. Вязовик анализирует реализацию недавней инициативы президента В.В. Путина по разработке «единого» учебника для средней школы. Рассматривая эту меру как очередной этап конструирования общегосударственной идентичности, автор статьи демонстрирует проблемы, с которыми сталкиваются создатели Концепции нового учебно-методического комплекса по отечественной истории, пытаясь выработать «единый» подход к изложению прошлого, отвечающий запросам заказчика. В статье В.М. Капицына на примере Магнитогорска рассматриваются сложные взаимосвязи между прошлыми и нынешними образами будущего и оценивается их роль в формировании городской идентичности. Работа Д.Е. Москвина посвящена «долгой лениниане» – эволюции образа Ленина в визуальной культуре СССР и постсоветской России. На материале многочисленных изображений и текстов автор показывает, как образ вождя мировой революции внедрялся в повседневную жизнь советских людей и какие метаморфозы он претерпевал в фотографии, кинематографе и скульптуре. О.Ч. Реут и Т.П. Тетеревлева исследуют современный интернет-дискурс о перестройке, рассматривая его как основной источник представлений об этих событиях для поколения тех, кто родился в 1985–1990 гг.

Тему темпоральных векторов символической политики продолжают некоторые материалы других разделов сборника. В новой рубрике «Перечитывая классику» публикуется реферат известной книги Р. Козеллека «Прошедшее будущее: К семантике исторического времени», в которой на основе методологии Begriffsgeschichte (истории понятий) исследуется формирование представлений о времени как «происходящем» и топоса «прогресса» в Европе XVIII– XIX вв. Там же представлен реферат пионерской работы М. Эдельмана «Символическое использование политики», о которой шла речь выше.

В рубрику «Технологии символической политики» помещен доклад известного американского социолога Дж. Александера на XI Ежегодной конференции Сообщества профессиональных социологов в Москве, в котором проанализирован процесс изменения стиля исполнения политической роли президента США Барака Обамы после неудачных для демократов промежуточных выборов в

14

Конгресс в ноябре 2010 г. Тему технологий продолжает статья А.И. Щербинина, рассматривающая игру как средство конструирования политической реальности и демонстрирующая потенциал этого инструментасоциализации напримерах патриотическихигр вСССР.

Под шапкой «Политика как производство смыслов» собра-

ны статьи, отражающие результаты исследований идейно-симво- лической составляющей современных политических процессов в России и за рубежом. Работа Н.М. Мухарямова посвящена анализу лексических изменений в современных языках, происходящих под влиянием глобализации. В центре его внимания – феномен «планетарной вульгаты» (термин П. Бурдье и Л. Вокана) – идеологические сдвиги, произошедшие на рубеже XX–XXI вв. под покровом «модернизации» и выразившиеся во все более широком использовании специфического политико-управленческого языка, изобилующего англицизмами. М.В. Гаврилова анализирует семантическое развитие понятия «демократия» в русском политическом дискурсе; на примерах речей президентов и партийных программ она показывает, как изменялись ценностные и аксиологические компоненты данного понятия, а также концептуальные ряды, в которые оно включено. В статье О.В. Поповой отражены результаты социологического исследования «Рекрутирование политических лидеров муниципального и регионального уровней в современной России: Проблемы оптимизации и повышения обще- ственно-политической эффективности», выполненного в 2012 г. Автор обосновывает причины отсутствия значительных идеологических расколов в сознании представителей элиты и неизбежность межпоколенных различий смысложизненных ценностей представителей субфедеральной политической элиты. В работе Л.С. Ланды и И.А. Яблокова исследуется антиеврейская концепция заговора хазар, пользующаяся популярностью в националистических дискурсах народов Северного Кавказа. Т.В. Барандова анализирует дискурсы активистов протестного движения 2011–2012 гг. с целью выявить в них отсылки к символам советской и постсоветской истории, а также проследить особенности представленных в них гендерных ролей.

В рубрике «Общественная мысль» публикуются статьи

Я.М. Щукина, а также О.Ю. Малиновой и В.Н. Ефремовой, посвя-

щенные анализу представлений о «среднем классе», внедряемых в российский общественный дискурс усилиями социологов и политических экспертов. Анализируя материалы СМИ, авторы этих статей демонстрируют роль экспертно-аналитических сообществ

15

в конструировании новых социальных категорий, задающих язык для интерпретации действительности.

Выпуск завершает раздел «Книжная полка», в котором собраны рецензии на три книги, посвященные проблематике символической политики. О.Ю. Малинова рекомендует вниманию читателей книгу австралийского политолога Г. Гилла о символизме постсоветской российской политики. М.Ю. Мартынов знакомит с монографией Л.А. Фадеевой, в которой судьба отечественной интеллигенции и ее роль в конструировании политической идентичности рассматриваются в широком компаративном контексте. Л.А. Фадеева рассказывает о книге «Конструирование смыслов», обобщающей результаты десятилетних исследований символической политики в современной России О.Ю. Малиновой.

Каждый из этих материалов на свой лад включает читателя в диалог о символическом измерении современной политики и значении ее темпоральных проекций.

Литература

Бурдье П. Социология социального пространства / Пер. с фр.; Отв. ред. перевода Н.А. Шматко. – М.: Институт экспериментальной социологии; СПб.: Алетейя, 2007. – 288 с.

Кассирер Э. Понятие символической формы в структуре наук о духе // Кассирер Э. Избранное: Индивид и космос. – М.: Университетская книга, 2000. –

С. 391–412.

Лосев А.Ф. Проблема символа и реалистическое искусство. – М.: Искусство, 1995. – 320 с.

Лотман Ю.М. Символ в системе культуры // Лотман Ю.М. Чему учатся люди. Статьи и заметки. – М.: Центр книги ВГБИЛ им. М.И. Рудомино, 2010. –

С. 293–308.

Малинова О.Ю. Конструирование смыслов: Исследование символической политики в современной России: Монография / РАН. ИНИОН. Центр социал. науч.- информ. исслед. Отдел полит. науки. – М., 2013. – 421 с.

Мисюров Д.А. Политика и символы в России. – М.: МАКС Пресс, 2004. – 144 с. Поцелуев С.П. Символическая политика: констелляция понятий для подхода к проблеме // Полис. – М., 1999. – № 5. – С. 62–76.

Поцелуев С.П. «Символическая политика»: К истории концепта // Символическая политика: Сб. науч. тр. / РАН. ИНИОН. Центр социал. науч.-информ. исслед. Отд. полит. науки; Отв. ред.: Малинова О.Ю. – М., 2012. – Вып. 1: Конструирование представлений о прошлом как властный ресурс. – С. 17–53.

Науменко Н.В. Символическое в философской традиции и его современная актуализация в институте литературы // Credo new. – СПб., 2005. – № 4. – Режим доступа: http://credonew.ru/content/view/513/57/ (Дата посещения: 20.01.2014.)

16

Alexander J.C., Mast J.L. Introduction: Symbolic action in theory and practice: The cultural pragmatics of symbolic action. – Cambridge etc.: Cambridge univ. press, 2006. – P. 1–28.

Brysk A. «Hearts and minds»: Bringing symbolic politics back in // Polity. – Basingstoke, 1995. – Vol. 27, N 4. – P. 559–585.

Edelman M. The symbolic uses of politics. – Urbana: Univ. of Illinois press, 1964. – 201 p. Edelman M. Politics as symbolic action: Mass arousal and quiescence. – Chicago:

Markham publishing company, 1971. – 188 p.

Gamson W.A., Stuart D. Media discourse as a symbolic contest: the bomb in political cartoons // Sociological forum. – N.Y., 1992. – Vol. 7, N 1. – P. 55–86.

Gill G. Symbols and legitimacy in Soviet politics. – Cambridge: Cambridge univ. press, 2011. – VI, 356 p.

Gill G. Symbolism and regime change in Russia. – Cambridge: Cambridge univ. press, 2013. – VIII, 246 p.

Harrison S. Four types of symbolic conflict // The journal of Royal anthropological institute. – Chichester etc., 1995. – Vol. 1, N 2. – P. 255–272.

Mead G.H. The social psychology of George Herbert Mead / Ed. and with an introd. by A. Strauss. – Chicago: Univ. of Chicago press, 1956. – XVI, 298 p.

Müller J.-W. Introduction: The power of memory, the memory of power and the power over memory // Memory and power in post-war Europe: Studies in the presence of the past / Ed. by J.-W. Müller. – 2nd ed. – Cambridge: Cambridge univ. press, 2004. – P. 1–35.

Smith K.E. Mythmaking in the new Russia: Politics and memory during the Yeltsin era. – Ithaca etc.: Cornell univ. press, 2002. – XI, 223 p.

Wertsch J.V. Voices of collective remembering. – Cambridge: Cambridge univ. press, 2002. – 202 p.

О.Ю. Малинова

17

СИМВОЛИЧЕСКАЯ ПОЛИТИКА КАК ПРЕДМЕТ ИЗУЧЕНИЯ: ТЕОРЕТИЧЕСКИЕ И МЕТОДОЛОГИЧЕСКИЕ ПРОБЛЕМЫ

А.В. Бабайцев

ПОДХОДЫ К ОПРЕДЕЛЕНИЮ ПОНЯТИЯ «ПОЛИТИЧЕСКИЙ СИМВОЛ»

Элементами символической политики являются политические символы. В философской, социологической и политологической литературе практически отсутствуют определения политического символа. Это связано с тем, что из-за наличия в символе иррациональной, «идеальной» составляющей социологическая и политологическая традиции очень редко обращаются к исследованиям подобного рода [см. об этом: Даниленко, 2000, с. 793; Малинова, 2009], а философская литература практически никогда не подвергает анализу «политический символ», считая его исключительно социологическим и политологическим понятием. Рассмотрим те подходы и трактовки политической символики, которые все-таки встречаются в научной, учебной и энциклопедической литературе.

Ряд авторов определяют политические символы как особого рода знаки, которые связаны с политической или государственной властью. Так, Г. Морис-Георгица утверждает, что «...политическим символом следует называть любой знак, связанный с отношением власти, который признается таковым на основании социальной конвенции» [Морис-Георгица, 1991, с. 353]. Похожее определение дается и в учебнике для вузов «Политология» под редакцией М.А. Василика: «Политический символ – это знак, выполняющий коммуникативную функцию между личностью и властью» [Поли-

тология, 1999, с. 369].

В первом определении не учитывается то, что функционирование политических символов регламентируется не только социаль-

18

ными конвенциями, но и юридическими нормами. Во втором делается акцент на роли политических символов как средства коммуникации между личностью и властью. Однако они могут выполнять подобную функцию и применительно к политическим партиям, общественным организациями, движениям, этническим группам, а также государствам, являющимся акторами в международных отношениях, т.е. любым субъектам политического процесса.

Кроме того, и в первом случае, и во втором знак и символ отождествляются, хотя это – разные понятия: знак – родовое, а символ – видовое, при этом символ, безусловно, включает в себя знаковую составляющую, но к самому знаку не сводится. Об этом пишет А.Ф. Лосев: «Символ вещи есть ее знак, однако не мертвый

инеподвижный, а рождающий собою многочисленные, а может быть, и бесчисленные закономерные и единичные структуры, обозначенные им в общем виде как отвлеченно данная идейная образность» [Лосев, 1991, с. 273]. Знак становится символом, когда у человека возникает потребность воспринимать знак не только как «собственно знак» (обнаруживая лишь поверхностное единичное значение), а эмоционально пережить глубинные пласты значений. Необходимо также, чтобы первое – конкретное, понятное каждому значение соприкоснулось, слилось с теми значениями, которые находятся в «глубине» знака (или образа), превратившись в конечном итоге в нечто новое – собственно символическое значение. Именно поэтому политические символы имеют, по меньшей мере, три отличия от знака. Во-первых, связь в политическом символе между его «телом» и смыслом мотивирована аналогией или сходством, в то время как знаки – это искусственные образования, их форма весьма произвольна. Во-вторых, символ неизменно активизирует эмоции. И в-третьих, символ всегда полисемантичен.

Другие авторы определяют политический символ как нечто «проявляющее», «идеализирующее» политическую жизнь. Так, Э.Я. Баталов считает, что политические символы – это «...знаковые средства, имеющие чувственно-наглядную или абстрактную форму

ирепрезентирующие элементы политического мира, а именно нацию, политическую систему в целом, конкретные политические режимы и институты, отношения, убеждения, позиции» [Баталов, 1990, с. 161]. А.И. Демидов и А.А. Федосеев понимают политический символ как «условный образ важнейших политических идеалов, важнейшее средство их пропаганды и утверждения, зримое выражение приверженности их носителя к определенной позиции в политике» [Демидова, Федосеев, 1995, с. 171]. Схожее определение

19

дается в учебнике «Политология» под редакцией А.А. Радугина, где под политическими символами понимается «...совокупность символов, в образно-процессуальной форме отражающих либо идеализирующих мир политики» [Политология, 1996, с. 251]. Эти трактовки политического символа основаны на теоретических разработках А.Ф. Лосева, который утверждает, что символ – это «идейная, образная или идейно-образная структура, содержащая в себе указание на те или иные, отличные от нее предметы» [Лосев, 1970, с. 10]. Он приводит следующий пример выражения трансцендентного, иррационального в конкретном материальном объекте: окружность круга можно вычислить по формуле 2πR, где R – величина радиуса, а π – особого рода число, «не выразимое в конечных арифметических знаках» [Лосев, 1995, с. 10]. Площадь круга равняется πR2. Мы, конечно же, говорит он, видим своими «физическими глазами» эту окружность круга и эту площадь круга, но, по сути дела, «все это» есть что-то иррациональное и трансцендентное, «точно так же и символ вполне видим и вполне осязаем, хотя в него входят иррациональные и трансцендентные величины» [Лосев, 1995, с. 11].

Часто авторы обращают внимание на двойственность политической символики. Так, в первом российском политологическом словаре, вышедшем в 1993 г., политическая символика понимается как «совокупность выразительных средств, придающих политической жизни, политическому действию, различным формам материализации политики явный, особенно очевидный, подчеркнутый либо, напротив, скрытый смысл» [Политология, 1993, с. 272]. Д.А. Мисюров, определяя политическую символику как «символы, существующие и используемые в политической жизни» [Мисюров, 1999, с. 44], также обращает внимание на то, что «в сфере политики символ соединяет идеальные понятия власти и общественной деятельности с материальными вещами, создаваемыми человеком» [Мисюров, 1999, с. 45–46].

Действительно, политический символ устанавливает живое единство между реальным и идеальным планами политического бытия. При этом символ отличается крайней неустойчивостью: с одной стороны, он может «соскользнуть» в беспредметность, «развеществить» конкретный политический мир, перевесив «идею» над «вещью», и растворить единичное в абсолютном (в таком случае появляются или «обыкновенная расплывчатость», или «дурная бесконечность»); с другой – в символе присутствует сугубо предметный план [Косиков, 1993, с. 34–35].

20