Malinova_O_Yu__red__Simvolicheskaya_politika_2_vypuska / Малинова О.Ю. Символическая политика. Выпуск 1. Конструирование представлений о прошлом как властный ресурс

4

зонтичной категорией, позволяющей исследовать под разными углами широкий спектр явлений и процессов, связанных с производством и обращением смыслов. С этим связан выбор словосочетания «Символическая политика» в качестве названия нового продолжающегося издания, посвященного исследованию различ-

ных способов интерпретации социальной реальности и их взаимодействия в публичном пространстве.

Необходимость изучения символов в качестве не только форм, опосредующих «объективную реальность», но и элементов, конституирующих политическую действительность, хорошо показал основоположник теории политики как символического действия Мюррей Эдельман. Он писал: «Из всех живых существ только человек реконструирует собственное прошлое, воспринимает условия настоящего и предвидит будущее, основываясь на символах, которые помогают абстрагироваться, отражают, сводят воедино, искажают, нарушают связи и даже творят то, что представляют его вниманию органы чувств. Способность символически оперировать чувственными данными делает возможными сложные рассуждения, планирование и как следствие – эффективные действия. Она также предрасполагает устойчивую склонность к иллюзиям, ошибкам понимания, мифам и как следствие – к неправильным или неудачным действиям». Поскольку это так, адекватное объяснение политического поведения не может не учитывать в качестве вмешивающегося элемента «формирование общих смыслов и их изменение в процессе символического постижения группами людей интересов, бремени обстоятельств, угроз и возможностей» [Edelman, 1971, p. 2]. Саму политику следует изучать как «симво-

лическую форму» [Edelman, 1964, p. 2].

Работы М. Эдельмана были первой попыткой построения теории, анализирующей символическую составляющую политических действий и объясняющую ее эффекты в контексте «собственно политологической» постановки проблем конфликта, насилия, групповых интересов, роли элит и т.п. (хотя, безусловно, далеко не

ний, закрепившихся в разных интерпретациях данного концепта. Они связаны как с определением объема понятия, так и с нормативной оценкой описываемого им феномена (подробнее об этом см. в обстоятельном обзоре С.П. Поцелуева и в статье Н.М. Мухарямова, где выделяются некоторые противоречия в использовании рассматриваемого термина). Используя понятие «символическая политика» в качестве инструмента описания и анализа, приходится учитывать эти различия.

6

первым опытом исследования взаимосвязей между политическим поведением и «тем, что находится в головах»). Настаивая на необходимости изучения символической составляющей политического действия, Эдельман полемизировал с доминирующей парадигмой рационального выбора, которая рассматривает отношения власти и подвластных в логике «очевидных» интересов. Он доказывал, что оптика этой парадигмы существенно искажает реальные политические связи, ибо на практике действия правительства не столько удовлетворяют или не удовлетворяют запросы граждан, сколько влияют на их восприятие реальности, меняя их потребности и ожидания [Edelman, 1971, p. 7–8]. В свете данного обстоятельства маневры, к которым прибегают политики, должны рассматриваться в качестве самостоятельных «целей в игре», ибо именно в процессе принятия решений (а не благодаря содержанию последних) лидеры получают или теряют последователей, индивиды обретают роли и политическую идентичность, происходит перераспределение денег и статуса, причем часто – совсем не тем группам, которые, казалось бы, выигрывают от правительственной политики

[Edelman, 1971, p. 4].

Символы, интерпретируемые как «способ организации репертуара познаваемого (cognitions) в смыслы», как априорные смысловые структуры, которые помогают усваивать сообщения, редуцируя их к заранее известному, согласно концепции Эдельмана, являются основой механизма, обуславливающего восприятие социальной реальности, и следовательно – поведение [Edelman, 1971, p. 33–35]. В общественных науках существует целый набор понятий для описания символической – в указанном значении слова – функции социально конструируемых смыслов: дискурсы,

идеи, представления, образы, мифы, фреймы, нарративы, собст-

венно символы (в более узком значении знака или изображения, условно «воплощающего» некие явления или идеи) и др. Это далеко не полный перечень понятий, схватывающих различные связи и эффекты, которые возникают вследствие того, что человеческое сознание способно «осваивать» социальный мир исключительно за счет символической редукции, осуществляемой на основе социально конструируемых и коллективно разделяемых смыслов. Все

7

эти категории могут рассматриваться в качестве инструментов описания и анализа проблемного поля символической политики1.

Пионерская работа М. Эдельмана, безусловно, возникла не на пустом месте. Анализ эвристических возможностей понятия символической политики должен учитывать «параллельные» опыты концептуализации описываемого им явления в рамках других дисциплин – социальной психологии, социологии2, лингвистики, семиотики, антропологии и др. Это теоретическое наследие еще ждет внимательной ревизии, которая, хочется надеяться, будет иметь место и на страницах «Символической политики». Публикуя в этом выпуске работу С.П. Поцелуева, посвященную истории данного концепта, мы рассчитываем в дальнейшем продолжить тему анализа классических и новых подходов к изучению взаимосвязей между социальным конструированием смыслов и поддержанием или изменением политического порядка.

Концепт символической политики (в значении как symbolic politics, так и symbolic policy) используется в качестве инструмента эмпирического описания и анализа в конфликтологии [Harrison, 1995; Kaufman 2006], в исследованиях публичной политики [Cohen 1999; Birkland, 2005; Schneider, Ingram, 2008], политических ком-

муникаций [Gamson, Stuart, 1992], а также в работах, посвященных

1Подробнее об особенностях концептуализации «идеальной» / символической составляющей социальных и политических взаимодействий [см. Малинова, 2009].

2В конце 1960-х в рамках социально-бихевиоралистского подхода сложилось направление, получившее название «символический интеракционизм». Классическая работа Герберта Блумера «Символический интеракционизм: перспектива и метод» [Blumer, 1969] увидела свет пятью годами позже «Символического использования политики» Эдельмана [Edelman, 1964] (который, как и Блумер, опирался на труды основоположника социального бихевиорализма Джорджа Герберта Мида (1862–1931)). Несмотря на критику, которой были встречены попытки сторонников символического интеракционизма сосредоточить внимание на «человеке интерпретирующем», подчеркивая его относительную автономию от структурных и физических причин, этот подход активно развивается в рамках социологии и социальной психологии и по сей день. Действует Общество по изучению символических взаимодействий (Society for the Study of Symbolic Interaction; см.: http://www.symbolicinteraction.org), издается специ-

альный журнал, наследие классиков бережно изучается и переосмысливается [Denzin, 1992 и др.]. Думается, что эти и другие наработки смежных дисциплин могут представлять определенный интерес и для исследователей символической стороны политики.

8

изучению коллективных действий [Brysk, 1995]. С ним работают и некоторые российские авторы [Поцелуев, 1999; Мисюров, 1999; Киселев, 2006; Малинова, 2010 и др.]. При этом предлагаются различные определения ключевого термина – что неудивительно, ибо речь идет о широкой категории, описывающей фундаментальное свойство человеческой деятельности, пересечения которого с полем политики можно рассматривать под разными углами зрения. На наш взгляд, одним из наиболее существенных теоретических водоразделов в понимании содержания данной категории является различие между подходами, противопоставляющими символическую политику «реальной», «материальной»1, – и подходами, которые рассматривают первую как специфический, но неотъемлемый аспект политики как таковой.

Противопоставление «символических» и «материальных» эффектов политики, как правило, имеет место в контексте обсуждения проблем, связанных с «медиатизацией» современного политического процесса, которая объективно способствует усилению автономии деятельности, связанной с его публичной репрезентацией, и ведет к «отступлениям» от нормативной логики демократической легитимации власти. Сучетом данного обстоятельства, символическая политика нередко рассматривается как своеобразный суррогат «реальной» политики. Именно в такой интерпретации это понятие было впервые введено в российский научный оборот С.П. Поцелуевым. Согласно его определению, символическая политика– это «особый род политической коммуникации, нацеленной не на рациональное осмысление, а на внушение устойчивых смыслов посредством инсценирования визуальных эффектов». Символическая политика предполагает «сознательное использование эстетически-символических ресурсов власти для ее легитимации и упрочения посредством создания символических «эрзацев» (суррогатов) политических действий и решений [Поцелуев, 1999, с. 62]. Таким образом, данный подход сфокусирован на целенаправленной репрезентации деятельности политических акторов в публичном пространстве (ипрежде всего – в СМИ), которая

1 Многие авторы, придерживающиеся такого разграничения, отмечают его условность, ибо «символическая» политика может иметь вполне материальные последствия, а «материальные» меры (связанные, например, с распределением финансовых ресурсов) – быть инструментом борьбы за утверждение определенных способов интерпретации действительности [Cohen, 1999, р. 2; Birkland, 2005,

р. 150–151; Schneider, Ingram, 2008, р. 207].

9

может не совпадать с непубличной (ноот этого не менее реальной) стороной политики. Вкачестве «символического элемента» политики рассматривается то, что целенаправленно «конструируется» политическими элитами врасчетенаманипуляцию сознанием масс.

Вместе с тем очевидно, что символическая функция политики не сводится к производству идеологических конструкций – даже если, принимая во внимание развитие визуальных технологий коммуникации, мы не будем связывать идеологии исключительно с вербальными формами.

Во-первых, элиты, «конструирующие» смыслы, сами действуют в рамках социально разделяемых систем смыслов и, участвуя в их производстве и воспроизводстве, «подчиняются» их логике. Символическая составляющая политики не рефлексируется ее акторами в полной мере, а эффекты того, что П. Бурдье называл «символической властью»1, не всегда достигаются за счет прямой пропаганды. Как точно заметил Эдельман, «наиболее глубоко укорененные политические убеждения не формируются открытыми призывами принять их

ине дебатируются в тех субкультурах, где их разделяют. Они создаются формой политического действия, гораздо более мощной, чем риторические разъяснения, и слишком значимы для людей, чтобы подвергать их сомнению в публичных дебатах» [Edelman, 1971, p. 45].

Символическая политика как деятельность, связанная с производством определенных способов интерпретации социальной реальности и борьбой за их доминирование, не ограничивается социально-инже- нерным «изобретением» смыслов. Она связана с социальным конструированием реальности, как его описывали П. Бергер и Т. Лукман [Бергер, Лукман, 1995]. Стремящиеся манипулировать сознанием масс элиты не только «осуществляют» символическую политику, но

исами действуют, ориентируясь на символические сигналы, поступающие со стороны правительства [Edelman, 1971, p. 10] и других политических акторов.

Во-вторых, в поле символической политики действуют специфические механизмы2, изучение которых позволяет лучше по-

1По Бурдье, символическая власть – это «власть учреждать данность через высказывание, власть заставлять видеть и верить, утверждать или изменять видение мира и, тем самым, воздействие на мир, а значит, сам мир…» [Бурдье, 2007, с. 95].

2Можно согласиться с Э. Бриск, которая утверждает, что исследование символической политики связано с изучением механизмов, а не законов [Brysk, 1995, p. 561]. По определению Ч. Тилли и Р. Гудина, «механизмы образуют определенный класс событий, которые меняют отношения между выделенными элементами

10