Malinova_O_Yu__red__Simvolicheskaya_politika_2_vypuska / Малинова О.Ю. Символическая политика. Выпуск 2. Споры о прошлом как проектирование будущего

летворенность и воодушевление, почувствовать свою вовлеченность – играют роль ритуала, призванного подчеркнуть связывающие людей узы и побудить их принять официально утвержденную политику. Разумеется, выборы не смогут выполнять эту жизненно важную социальную функцию, если вера в прямой контроль народа над правительственной политикой посредством данного инструмента будет широко подвергаться сомнению.

Пытаясь найти ответ на вопрос, каким образом ценности, разделяемые людьми, учитываются в решениях властных органов, Эдельман уделяет особое внимание роли мифов, ритуалов и других символических форм в публичной политике. В частности, мифами являются широко проповедуемые представления о том, как работает правительство. Они имеют важные последствия – однако не те, о каких обычно твердят. По словам автора, «систематическое исследование наводит на мысль, что не только самые заветные формы народного участия в управлении имеют преимущественно символический характер, но и многие общественные программы, которые, как везде говорят и считают, выгодны широкой публике, в действительности полезны лишь узким группам» (р. 4).

Эдельман делает особый упор на то, что политика имеет разное значение и разные результаты для активного меньшинства и пассивного большинства. Он пишет: «Разграничение между политикой как спортом для зрителей и политической деятельностью организованных групп, используемой для получения конкретных и вполне осязаемых благ, является фундаментальным для распознавания символических форм в политическом процессе. Для большинства людей большую часть времени политика – это серия картинок, возникающих в уме благодаря телевизионным новостям, журналам и дискуссиям» (р. 5). Данному обстоятельству приписывается фундаментальное значение: в своей обычной жизни люди совершают поступки, имеющие наблюдаемые последствия, которые, в соответствии с постулатами бихевиорализма, побуждают корректировать поведение. Однако иначе дело обстоит в политике: лишь немногие люди вовлечены в нее непосредственно, большинство выступает в роли зрителей и реагирует на продуцируемые политической системой символы.

В своем исследовании Эдельман опирается на работы психологов, антропологов и философов, посвященных проблемам символов, в частности – на работу Эдварда Сапира (Edward Sapir), показавшую, что влияние, оказываемое символами, зависит от удаленности причины и следствия (remoteness). Основываясь

191

на выводах Сапира, Эдельман различает символы, отсылающие к референту (referential symbols), и конденсирующие символы

(condensation symbols), в сжатом виде отражающие отношения и оценки. Несмотря на то что автор «Символического использования политики» признает условность этой типологии («все символы представляют нечто иное, нежели они сами, и все они пробуждают некое отношение, впечатление или паттерн события через ассоциации времени, пространства, логики или с помощью воображения» (р. 6), он придает ей большое значение. Символы, отсылающие к референту, – это экономичный способ указать на объективные элементы вещей или ситуаций; эти элементы одинаково идентифицируются разными людьми. Такие символы помогают логически осмысливать ситуации или манипулировать ими. Например, статистика несчастных случаев в промышленности – это, по Эдельману, отсылающий символ. Напротив, конденсирующие символы пробуждают эмоции, ассоциирующиеся с конкретной ситуацией. «Они соединяют (condense) в одном символическом событии, знаке или действии патриотическую гордость, страх, память о былой славе или унижении, обещание будущего величия, – что-то одно или все вместе» (р. 6). Практически любой политический акт, вызывающий споры, обречен служить конденсирующим символом. Он вызывает политическое успокоение или возбуждение, ибо символизирует уверенность или угрозу. Поскольку смысл актов в таких случаях лишь отчасти зависит от их объективных последствий, о которых массовая публика и не может знать, Эдельман считает возможным связать его с психологическими потребностями самих респондентов.

При этом он ссылается на результаты психологического исследования, которое показало, что политические мнения выполняют для личности функции: 1) оценки объекта, 2) социальной адаптации, 3) экстернализации внутренних проблем. Сопоставление с объектом-референтом принципиально лишь для выполнения первой функции, тогда как психологический эффект двух других не зависит от того, насколько мнение соответствует реальности. В свете этого становится понятно, что политические действия, вызывающие споры и при этом далекие от непосредственного опыта индивида, «обречены становиться конденсирующими символами для значительной части массовой публики» (р. 8). Парад политических новостей поставляет «сырье» для такой символизации. Не случайно СМИ транслируют ограниченное количество новостей, которые стремятся драматизировать. «Если политиче-

192

ские действия должны обеспечить социальную адаптацию или означать то, что требуется, исходя из наших внутренних проблем, они должны иметь драматические очертания и быть свободными от реалистических деталей. Публика хочет символов, а не ново-

стей» (р. 9).

Разумеется, некоторые виды политической деятельности весьма конкретны: профессиональные политики стремятся получить голоса и работу, бизнесмены – выгодные контракты, гражданские активисты на местах выступают за улучшение работы школ и т.п. Но таким образом использует политику лишь малая доля населения, для большей же части их сограждан «политика – это парад абстракций» (р. 10) или совокупность преимущественно «символических актов». Этот термин Эдельман позаимствовал у шведского социолога Ури Химельштранда (Uri Himmelstrand); он указывает на «действия, имеющие в качестве своих исключительных объектов символы и игнорирующие объективные или концептуальные референты этих символов» (р. 10).

Отличительной чертой символов является неоднозначность. Однако Эдельман был склонен по-разному интерпретировать восприятие символизма устойчивых политических институтов и текущих политических процессов. В значительной степени разделяя традиционное представление об институтах, он полагал, что «постоянные институты, вроде выборов, дискуссий в легислатурах, применения законов и ритуалов судебных заседаний, вызывают примерно одинаковые отклики у всей массы наблюдателей. В демократических странах эти институты усиливают веру в реальность участия граждан в управлении и рациональные основания властных решений вне зависимости от того, что говорится по конкретным поводам» (р. 12). Людям могут не нравиться победившие кандидаты, принятые законы или решения суда, но это не мешает им поддерживать саму форму выборов, легислатуры и суда.

В противоположность институтам мимолетные политические действия или новости в СМИ для разных групп зрителей обычно означают разные вещи: они рассматриваются как часть различных тенденций, которые группы с разными интересами могут оценивать по-разному. При этом основная дихотомия задается способностью событий ассоциироваться с угрозой или утешением (threat or reassurance). Некоторые угрозы разделяют почти все: это угрозы, имеющие последствия для целой нации, – неважно, проистекают ли они от других наций, неукротимой природы и группы внутри самой нации.

193

По мысли Эдельмана, «политические действия, речи и жесты эмоционально включают массовую аудиторию в политику, самой этой включенностью склоняя их к согласию с переменами политического курса» (р. 15). При этом в США безусловно «сохраняется и возможность реального влияния для тех, кто включен в группы, извлекающие выгоду от административных игр и переговоров. Едва ли нужно говорить, что возможность – это не всегда реальность, и нашим уделом по большей части является символическое участие. Оно имеет место отчасти благодаря нашему выбору, но, что более существенно, – благодаря многоликому символизму политических действий и институтов» (р. 16).

Фактически заявляя новую исследовательскую программу, Эдельман утверждал: «Изучать, как работают в этой сфере ритуалы и мифы, – значит исследовать устойчивые политические институты, вместо того, чтобы отслеживать парад новостей» (р. 16). Ритуалы и мифы он считал «двумя символическими формами, пропитывающими наши политические институты» (р. 16).

Ритуал – это моторная деятельность, которая символически включает участников в общее предприятие, концентрируя их внимание на общих связях и интересах. Эдельман отмечает, что все основные политические институты включают моторную деятельность, которая призвана усилить впечатление политической системы, предназначенной транслировать желания индивидов в публичную политику. Особенно важны здесь политические ритуалы, в которых массы непосредственно принимают участие, – прежде всего, церемонии, утверждающие величие, героизм и благородство нации. Не менее убедительны избирательные кампании и политические дискуссии: значительная часть того и другого состоит в обмене клише между людьми, которые согласны друг с другом. Участие в такого рода ритуалах – мощная форма политического убеждения.

Мифы служат тем же целям, что и ритуалы. Наиболее убедительными мифами Эдельман называет представления о рациональном характере голосования, о том, что выборы позволяют контролировать принятие властных решений, а также о механическом характере административного и судебного правоприменения. Однако он не имеет в виду, что элиты сознательно создают политические мифы и ритуалы для достижения этих целей. Потенциальные «конденсирующие символы» создаются в процессе самой жизни, «внутри социальной ткани»; это верно и применительно к политическим формам, которые становятся символами (р. 20).

194

Во второй главе, имеющей название «Символы и политический покой», автор на примере правового регулирования бизнеса уточняет условия, способствующие наступлению «состояния покоя». Он использует терминологию, применявшуюся в то время для описания политических процессов: считалось, что если интересы групп противоположны, успех одной облегчается апатией другой. Однако апатия – это ментальное состояние, которое нельзя наблюдать – в отличие от состояния покоя (quiescence). Предполагается, что группа находится в состоянии покоя по отношению к конкретной области политики, если она либо не проявляет к ней интереса, либо удовлетворена проводимым курсом. Эдельман исследует, из чего складывается эта «удовлетворенность», уделяя особое внимание заинтересованности в «символическом утешении (reassurance)», которая проявляется при двух условиях: наличии экономических обстоятельств, угрожающих безопасности большой группы, и отсутствии организации, способной позаботиться о ее интересах.

Анализируя эмпирические данные, приводимые другими исследователями, Эдельман выявляет некоторые условия, при которых группы склонны активно реагировать на символические призывы и игнорировать или искажать реальность в политически значимых масштабах. Во-первых, люди склонны вкладывать собственные смыслы в ситуации, с которыми они плохо знакомы, но которые провоцируют их эмоции. Во-вторых, значительная часть публики мыслит стереотипами, прибегает к упрощениям, персонализирует политические процессы. В-третьих, сам факт принятия решений относительно проблемы способен вызывать удовлетворение, даже если он ничего не меняет, – он служит подтверждением того, что власть не дремлет, общество хорошо организовано, проблемы решаются и т.д. В-четвертых, для артикуляции требований имеет значение сравнение с референтными группами, близкими по социальному статусу: поддержка или неодобрение таких групп объясняют как «спокойствие» неорганизованных групп, не требующих дополнительных ресурсов, так и алчность некоторых организованных групп. В-пятых, символизация конституирует объекты в контексте социальных отношений.

По мысли Эдельмана, эти исследования помогают понять, чего разные типы групп ждут от власти и при каких обстоятельствах они могут быть удовлетворены или не удовлетворены. На этой основе он выделяет два больших паттерна поведения групп по отношению к политике, затрагивающей их интересы.

195

Паттерн А предполагает: относительно высокий уровень организации – рациональные когнитивные процедуры – наличие точной информации – действительную заинтересованность в конкретных и ощутимых ресурсах – восприятие стратегической позиции собственной группы как благоприятной по сравнению с референтными группами – относительную малочисленность группы.

Паттерн Б включает: разделяемую заинтересованность в улучшении статуса с помощью протестной активности – восприятие стратегической позиции собственной группы как неблагоприятной в сравнении с референтными группами – наличие искаженной, стереотипизированной, неточной информации – реакцию на символы, обозначающие угнетение или угрозу – относительную неэффективность в приобретении ощутимых ресурсов с помощью политической деятельности – недостаток организации для целенаправленных действий – состояние покоя – относительную многочисленность группы (р. 36).

Автор уточняет, что элементы, включенные в описания этих паттернов, не нужно рассматривать в логике причинно-следствен- ных связей: они могут проявляться с разной степенью полноты. По его заключению, исследователи политических процессов и организаций неплохо продвинулись в изучении паттерна А, однако представления о паттерне Б, равно как и о связях между двумя паттернами, пока остаются фрагментарными.

Анализ, представленный во второй главе, демонстрирует то,

очем хорошо осведомлены практикующие политики, – группы, притязающие на ресурсы, в некоторых случаях могут удовлетворяться успехом в достижении неосязаемых благ. Они становятся защитниками той самой системы права, которая позволяет организованным группам более эффективно преследовать собственные интересы. Это не значит, что знаки или символы имеют магическое действие, – они лишь оказываются средством приспособления для групп, положение которых не позволяет анализировать сложную ситуацию рационально.

По мысли автора книги, это побуждает скорректировать привычный дизайн политических исследований: анализируя взаимосвязи между поведением и лежащим за ним социальным взаимодействием, следует смотреть шире. «Для всех типов политической деятельности требуется тщательно выяснять, выполняет ли она преимущественно символическую или содержательную функ-

196

цию. “Что” из знаменитого ласуэлловского определения политики1 – это целая сложным образом устроенная вселенная» (р. 43).

В третьей главе «Административная система как символ»

Эдельман на примерах деятельности дорожной полиции и нескольких административных агентств анализирует роль символов в процессе правоприменения. Он показывает роль символических (т.е. основанных на разделяемых представлениях, которые не совпадают с формальными юридическими требованиями) взаимодействий в практике принуждения к выполнению права. На примере ФБР автор демонстрирует, каким образом символическая поляризация общества оправдывает функции этого агентства в глазах сограждан. Он приходит к выводу, что административная система как символ и ритуал служит легитимации целей элит, выступая как гарантия против угроз и иногда – как катализатор симбиотических связей между противниками (р. 68).

Четвертая глава посвящена «Политическому лидерству». Эдельман отмечает, что лидеры, занимающие официальные государственные посты, обладают потенциальной возможностью возбуждать сильную эмоциональную реакцию населения. «Когда индивид получает признание в качестве легитимного государственного лидера (leading official of the state), он становится символом некоторых сторон самого государства – его способности давать блага и причинять вред, нести угрозы и уверенность. По этой причине его действия приобретают публичный характер. Считается, что они имеют значимые, сильные и устойчивые косвенные последствия для большого числа людей» (р. 73–74).

Включаясь в актуальную тогда дискуссию о сущности политического лидерства, автор книги утверждает: «Лидерство… не следует понимать как что-то, чем человек обладает или не обладает всегда и везде. Оно всегда определяется конкретной ситуацией и распознается в реакциях последователей на речи и действия индивида» (р. 75). Теории черт, связывающие лидерство с наличием неких особых качеств, он называет «откровенной идеологией, которая создает впечатление, что некоторые люди рождены, чтобы во всякой ситуации быть лидерами» (р. 75).

По мысли Эдельмана, массовые реакции на политические действия основаны на неразличении лидеров и инкумбентов (лиц,

1 Имеется в виду заглавие книги Г.В. Ласуэлла «Политика: Кто получает что, когда и как» («Politics: Who gets what, when, how», 1935).

197

занимающих определенные должности). Влияние последних определяется тем, что массы не имеют возможности эмпирически оценивать политические действия и влиять на них. Это усиливает приверженность абстрактным символом. А инкумбент, занимающий высокий пост, – самый убедительный символ: он знает, что делать, и готов действовать. Это отношение не описывается веберовским различением бюрократического и харизматического лидерства: оно определяется невозможностью продемонстрировать успех или неудачу и склонностью отчужденных масс проецировать свои физические нужды на лицо, занимающее высокий пост (р. 77). Особенно выигрывают от статуса инкумбента президенты: у них больше возможностей стимулировать обеспокоенность сограждан так, чтобы проявить себя наилучшим образом. Благодаря этому у них больше шансов остаться на своем посту, чем у губернаторов, которые вынуждены много времени проводить в малоинтересном для народа «административном хоре» (р. 83–84).

Столь высокие шансы инкумбентов побуждают присмотреться к тому, как осуществляется их селекция – какие качества имеют значение. По мнению Эдельмана, кандидатам имеет смысл адаптироваться к ценностям и стилям, которые импонируют селекторату (в зависимости от должности, о которой идет речь, – большинству избирателей или узкой элитарной группе). Однако в случае лидеров сопротивления или протестного движения также имеют значение харизма и «способность распознавать возможности для политических инноваций и осуществлять власть» (р. 89–90). И это не случайно: Эдельман ссылается на исследования, показывающие, что лидерство и официальное лидерство – это не только разные, но в некотором смысле даже несопоставимые вещи.

Он отмечает, что двойственность – важная черта любого успешного политика, ибо он действует в обстоятельствах конфликта. Символическая неоднозначность поведения лидера способствует впечатлению, что он представляет интересы всех групп (р. 93). С этим связано и то, что, став историческими фигурами, лидеры приобретают значение, отличное от того, каким они обладали для современников. Лидеры созданы «служить интересам тех, кто будет следовать за ними, писать о них или вспоминать их» (р. 94). В силу этого при ретроспективном использовании символы лидерства могут быть более могущественными факторами, нежели в бытность соответствующих политиков у власти.

В пятой главе, названной «Символизм политических мест действия», речь идет об особых драматургических характеристи-

198

ках политических «сцен» – зала заседаний суда, полицейского участка, палаты законодателей, зала, где проходит партийный съезд, офиса мэра и т.п., – которые известны их участникам и зрителям. Случайные отступления от сложившихся правил лишь подчеркивают роль мест действия (settings) для политического процесса. Все «сцены» такого рода спроектированы так, чтобы вырвать человека из привычной для него среды, подчеркнуть особость случая, который привел его в суд, конгресс или на событие исторической важности. При этом символизм мест политического действия адресован более широким аудиториям, нежели круг непосредственных участников: он помогает легитимировать действие для тех, кто мог бы его оспорить. «В действительности, – пишет Эдельман, – места действия не могут выполнять свою функцию, если они адресованы массовым аудиториям…» (р. 100).

Шестая глава «Язык и восприятие политики» посвящена ро-

ли речи в политике. Эдельман задается вопросом: если политика – это действительно «кто получает что», то почему она предполагает так много разговоров? Ведь сами по себе они ничего не дают и даже, напротив, – могут вызвать реакцию сопротивления. Он подчеркивает, что использование языка для санкционирования действий – это именно то, что отличает политику от иных методов распределения ценностей: речь предполагает использование символов, отсылающих к референтам и вызывающих воспоминания, благодаря которым достигается ощущение сосуществования. Речь сильна не словами, а потребностями и эмоциями. Культура формирует слова и смыслы, и люди реагируют на вербальные сигналы, причем делают это в зависимости от выполняемых ролей / принадлежности к группам.

Эдельмана особенно интересует то, каким образом язык формирует восприятие и поведение. Опираясь на современные ему исследования, он пытается выделить некоторые механизмы такого воздействия, например, повторение стандартных фраз, использование понятий, формирование знаковых структур, задающий порядок, который позволяет группам действовать, рассчитывая на определенную реакцию других и статус, и др.

Тему политической речи он продолжает в седьмой главе

«Формы и значения политического языка», в которой выделяет несколько особых речевых стилей, характерных для политического процесса (назидательный стиль, используемый в политических кампаниях, юридический стиль, характерный для законодателей, административный стиль, практикуемый назначенными чиновни-

199

ками, а также используемый приватно язык переговоров), и анализирует то, каким образом они содействуют разрешению групповых конфликтов.

В восьмой главе «Постоянство и изменение политических целей» Эдельман подвергает критике часто используемое политологами предположение о наличии у людей политических целей или интересов, от степени удовлетворения которых зависит их политическое недовольство. С одной стороны, он показывает, что на практике не подтверждается зависимость между достижением цели и удовлетворенностью (напротив, неудачи способствуют снижению запросов, а успех – выдвижению новых требований). С другой стороны, он задается вопросом о том, что есть политические цели, и приходит к выводу, что это – всего лишь имя, ярлык, связанный с доминирующими представлениями (например, «превосходство белых», «высокие зарплаты», «обновление городской среды», «сохранение свободного мира» и т.п.). Это метафорические понятия, которые призваны вызывать реакцию. Причем, как показывает Эдельман, эта реакция не является постоянной: она зависит не только от языка, но и от интересов, надежд, страхов, присущих данной культуре или субкультуре (например, лозунг «превосходство белых» будет вызывать разную реакцию у расистов Юга и либералов Севера).

Следовательно, то, что мы называем политическими целями, в действительности «есть априорные категории, которые мы используем для классификации восприятия политического мира. Они не вытекают из наблюдаемого поведения и явно не могут его предсказывать или контролировать кроме как с помощью вербальных ассоциаций, уже включенных в формальные категории» (р. 158– 159). Это подтверждает тезис о том, что удовлетворение масс отчасти зависит от широкого распространения мифов.

Формальные категории, именуемые политическими целями, есть не что иное, как выражение культурно сформированных ценностей. Они служат катализаторами, а отнюдь не генераторами массового поведения, которое зачастую бывает иррациональным. Понимание данного обстоятельства помогает объяснить как постоянство, так и изменчивость политических целей. Однако не ими объясняется формирование политики. По словами Эдельмана, «интересы выражаются в политике лишь в той мере, в какой они служат посылками решений, принимаемых организациям» (р. 161).

Девятая глава – «Массовые реакции на политические симво-

лы». В ней Эдельман более обстоятельно аргументирует идею о

200