Malinova_O_Yu__red__Simvolicheskaya_politika_2_vypuska / Малинова О.Ю. Символическая политика. Выпуск 2. Споры о прошлом как проектирование будущего

руируется в процессе коммуникации, непосредственно отражая ее исторически детерминированный контекст. Историческое знание априорно дискурсивно, поскольку получаемая информация многократно опосредована. Ее однозначная интерпретация возможна только в обстоятельствах, когда идеологические или ценностные значения уже настолько закрепились в массовом сознании, что не осознаются.

Последний подход фактически означает отказ от идеала прозрачной коммуникации, на котором основывалось большинство теорий эффективности массмедиа начиная с 1930-х годов. Это обусловлено как особенностями самих новых медиа, так и тем, что артикуляция в рамках определенных систем формирования высказываний и последующая организация нарративов, метафор и образов формируют своеобразный репертуар смыслов, к которым апеллируют участники дискурса. В результате разные интерпретации и репрезентации, с одной стороны, соперничают, с другой – могут весьма причудливо синтезироваться и комбинироваться друг с другом [см.: Малинова, 2009, с. 5–26].

Вместе с тем для адекватного понимания специфики формирования репрезентаций необходимо их контекстуальное изучение в ряду других факторов, определяющих социокультурное бытование любого явления или артефакта. Данный подход нашел, в частности, отражение в концепции «контура культуры» (circuit of culture) [см.: Doing cultural studies, 1997], с точки зрения которой репрезентация является лишь одним звеном в цепочке формирующих дискурсивное значение параметров, куда входят также: идентичность; производство (специфика выработки информации, а также факторы, определяющие или оказывающие влияние на этот процесс); потребление (особенности восприятия / декодирования информации определенной аудиторией); регуляция (набор социетальных норм, правил и предписаний, задающих границы значимости, приемлемости и допустимости, а также маркирующих общие наборы ценностей). Каждое из названных звеньев оказывает влияние на формирование репрезентаций, которые в конечном итоге выступают как сложные социокультурные конструкции, не только отражающие формирование, переопределение и перераспределение ключевых понятий и ценностей, но и активно участвующие в этих процессах. Именно с такой точки зрения в контексте рассматриваемого нами материала особый интерес представляет специфика взаимодействия репрезентации и идентичности [Бурдье, 2002].

151

Переопределение идентичности

Гласность и перестройка открыли эпоху стремительных перемен в идеологической сфере. Они имели множество важных последствий и, прежде всего, – оказались фактором радикальной трансформации общества, положившей конец существовавшему политическому режиму. Первоначально «гласность» предполагала «откровенное» обсуждение проблем, затруднявших развитие социализма. С провозглашением в 1987 г. курса на «перестройку», подразумевавшего уже исправление недостатков социалистического общества, круг тем, разрешенных для критического осмысления, стал стремительно расширяться. Одним из аспектов перемен в общественном сознании, вызванных политикой гласности, стал процесс переопределения коллективной идентичности. Очевидная либерализация режима и постепенное расширение границ дозволенного для публичных высказываний, планы экономических, а затем и политических реформ, поток медиасообщений о прежде запретных страницах истории ХХ столетия и, наконец, – первые национальные конфликты, обозначившие хрупкость декларированного единства советского народа, – все эти обстоятельства «побуждали к переосмыслению устоявшихся представлений о политическом и культурном сообществе (или сообществах)», объединенных границами Советского государства [Малинова, 2011, с. 112; см. также: Малинова, 2009, с. 141–182]. Изменения касались в первую очередь представлений о Нас в проекциях времени и пространства. Однако динамика восприятия Значимого Другого также имела существенное значение для дискурсивного переопределения коллективной идентичности. По мере того, как каркас идеологических установок, задававших стандарты публичных дискурсов, менялся, постепенно утрачивая свои «нормализаторские» функции, образы Европы становились более «разноцветными» и обнаруживали черты не только различий, но и сходств.

Представляется обоснованным тезис о том, что для Советского Союза, а затем и новой России Европа как квинтэссенция «западности» выступает в качестве Значимого Другого, по отношению к которому определяется и переопределяется собственная идентичность. Споры об отношении к этому Другому остаются важным условием конструирования современной политической идентичности и фактором структурирования политического спектра. Однако параметры среды, в которой происходят производст-

152

во, обращение и соперничество идей, для развития общественнополитической мысли в позднесоветский период и в первое десятилетие XXI в. имеют разную значимость.

Важно отметить, что начало процессу переопределения Европы было положено изменениями в дискурсе власти. Концепция «нового мышления», заявленная М.С. Горбачёвым в 1987 г., предлагала новые принципы взаимоотношений с Западом. Традиционным элементом канона советской идеологии был принцип «мирного сосуществования государств с различным общественным строем». Считалось, что этот принцип не отменяет классовой борьбы двух систем, а лишь исключает войну как средство такой борьбы – особенно опасное в эпоху ядерного противостояния. Новацией Горбачёва было дополнение догмата о мирном сосуществовании принципом подчинения «классовых ценностей общечеловеческим», что должно было открывать перспективы для нового международного порядка, основанного на общих ценностях. Концепция «нового мышления» отличалась двойственностью: она вовсе не предполагала отказа от классовой борьбы, однако позволяла находить «общечеловеческие» аспекты в том, что прежде клеймилось как «буржуазное» [Малинова, 2011, с. 112]. После 1987 г. репертуар официального словоупотребления пополнился такими понятиями, как «парламентаризм», «разделение властей», «правовое государство», «права человека» и др. Стала меняться и тональность медиапотока о «жизни Европы».

Вместе с тем «западнические» устремления власти не всем оказались по вкусу, и по мере того как официальные установки теряли силу обязательности, на страницах «перестроечных» изданий закипала полемика между новыми «западниками» и «почвенниками». На протяжении пяти перестроечных лет властнопубличный дискурс заметно эволюционировал: сначала предметом дискуссий были пути повышения эффективности социалистической экономики, позже впрямую заговорили о рынке и частной собственности; после 1989 г. появилась свобода для высказываний

вдухе русского национализма – и реакция на них.

Всвязи с этим анализировать тему «цивилизационной идентичности России» во время перестройки и на современном этапе развития протестного движения в логике постепенной эволюции дискурса представляется не в полной мере обоснованным. Интернетизация российской политики, развитие новых медиа и связанной с ними сложно организуемой интерактивной коммуникации

153

сформировали качественно иные условия актуализации вопроса соотнесения с Европой и с Западом в целом.

По мере постепенного размывания националистической картины мира, интерпретирующей человечество как совокупность народов-наций, каждый из которых имеет свой особый характер и судьбу, и утверждающей «национальность» в качестве основного принципа легитимации политических границ [Малинова, 2010, с. 90–91], рассматриваемая актуализация приобретает новое содержание. В рамках дискурса об отношении России к Европе формируются новые элементы представлений о российской политической идентичности. Развитие этого дискурса, первоначально определявшееся соперничеством двух полюсов, представлявших Россию как тоже-Европу или не-Европу, характеризуется критическим осмыслением перспектив освоения европейского опыта для внутриполитических целей. Противостояние соперничающих интерпретаций происходит не только в контексте дискурсивного конструирования политической идентичности по отношению к Значимому Другому, но и с целью понимания системы координат, в которых формируется и развивается пространство российской публичной политики.

При этом принципы, в соответствии с которыми строятся правила высказывания о европейскости, не остаются неизменными. Многократно модифицируется контекстуальное обрамление спора, ведь к началу XXI в. и Россия и Европа стали совершенно иными, нежели 30, а тем более 100 лет назад. Изменилось не только место России в мире и по отношению к Европе – изменились и мир и Европа. Проблема переосмысления собственной идентичности в условиях изменяющегося миропорядка стоит перед Европой не в меньшей степени, чем перед трансформирующимся российским обществом. Более того, изменяются модели артикуляции и сама информационно-коммуникационная среда, которые более не ориентируются на казавшуюся привычной колею, по которой текут рассматриваемые дискуссии.

Формирование протестного движения и соответствующих линий расколов между властью и оппозицией, которые начали интенсивно проявляться с декабря 2011 г., было слабо связано с традиционными способами членения политического пространства между либералами-прогрессистами и консерваторами-почвенниками, даже между правыми и левыми. Протест объединил носителей разных убеждений, что делает актуальной задачу уточнения наличной системы политических различий. В современной России возникают и ис-

154

чезают новые точки политизации публичного пространства. Политические идентичности становятся более сложными и менее ясными. Очевидно, появляется запрос на систему ключевых означающих, которая описывала бы европейскость/ западность уже не столько как линии мировоззренческих расколов, сколько в качестве концептов, характеризующих переформатирование публичной сферы. Отчасти это связано с тем, что внутренняя консолидация оппозиции на основе выработки ключевых точек, стягивающих дискурс европейскости, предельно затруднена. Вязыке протеста крайне мало нормативных означающих, что, по справедливому замечанию А. Девяткова и А. Макарычева, отличает его от аналогичных движений в Центральной и Восточной Европе, где «лозунги демократии, прав человека и “возвращения в Европу” были доминирующими» [Девятков, Мака-

рычев, 2012, с. 11].

Репрезентации перестройки

Рассматриваемый протестный дискурс в российском сегменте Интернета целесообразно анализировать как совокупность текстов, создаваемых для коммуникации в сфере гражданско-политической деятельности, направленной на уточнение пределов и способов репрезентации позднесоветского в публично-политических пространствах. Представляется правильным говорить не об одном, неделимом и монолитном дискурсе, а о совокупности дискурсов, поскольку сам протест выступает как совокупность массовых акций гражданского недовольства, реакции на них государства и их результатов, которые могут заключаться в изменении состава и характера деятельности социальных институтов.

Произошедший в годы перестройки отказ от мифологизированного «морально-политического единства советского народа» естественным образом обострил межгрупповые конфликты, которые в институциональных категориях «формальной демократии» описывались лекалами обязательно возникающего плюрализма. Последующее смещение ценностных ориентаций в направлении отказа от уличной революционности определило основной подход к изучению тех изменений, которым оказались подвержены широкие слои населения в новой России. Трактовка перемен в этой системе ценностей базировалась исключительно на двух тезисах. Во-первых, предполагалось, что общественные приоритеты формируются по принципу «нехватки»: граждане придают большую ценность тому, чего в обще-

155

стве относительно мало (например, стабильности или перемен). Во-вторых, подразумевалось, что личные ценностные ориентации и приоритеты определяются условиями социализации. Сочетание этих двух посылок создавало общую теоретическую модель формирования ценностныхустановок.

Актуализация смысловой пары «легитимность – честность» в протестном дискурсе 2011–2012 гг. хорошо вписывается в эту модель. Важно отметить, что сама по себе честность не является одним из системных принципов выборов как формы непосредственной демократии. К таковым относятся принципы всеобщности, равенства, состязательности, непосредственности, периодичности, тайного голосования и общественного контроля. Как общественнополитический институт, выборы не могут быть более или менее честными – таковыми их делают более или менее честные избиратели и наблюдатели. Самими участниками протеста качество честности отождествлялось прежде всего с исключением фальсификаций только на последних четырех этапах выборов: при голосовании, подсчете голосов, установлении результатов голосования и определении результатов выборов.

На наш взгляд, это объясняется тем, что избиратели – интер- нет-пользователи, как и все общество, не имеют зрелого опыта политической конкуренции, но демонстрируют стойкий, выработанный именно в результате негативного осмысления итогов и последствий перестройки иммунитет и понимание того, какие средства и методы могут быть использованы российскими политиками для получения или удержания власти. Широкое распространение специфичных практик голосования – по открепительным удостоверениям, дополнительным спискам и при непрерывных производствах – наряду с так называемыми «каруселями» (обменом чистых бюллетеней для голосования на заранее заполненные) заметно снизили уровень доверия к избирательным практикам.

Собственно цикл политического протеста, его формы, сила и длительность определяются как ресурсами протестного движения– прежде всего, массовостью и коммуникационным потенциалом, – так и набором аналогичных ресурсов у противостоящих ему сил. Можно предположить, что многие индивиды в той или иной степени не удовлетворены политикой государства, однако, сознавая угрозу репрессий, воздерживаются от массовых ненасильственных (порой называемых «бархатными») протестов до тех пор, пока не почувствуют, что сильнее режима. Мотивация к критическому переосмыслению сложившегося властвования тождественна той, которая сформи-

156

ровалась при оценке опыта Советской власти, осуществлявшейся в годы перестройки. Претензии протестующих оформляются с помощью системы бинарных противопоставлений: догматизм– плюрализм, авторитарные– демократические практики, административнокомандная– конкурентно-рыночная система, закрытость– публичность политики, нечестность– честность электоральных событий. Не случайно в протестном дискурсе российского сегмента Интернета политическая ситуация 2011–2012 гг. нередко сравнивалась со страной «образца 1979 г.», а про нынешнего главу государства писали, что он «повторяет ошибку позднесоветских вождей: перегружает бюджет и экономику сразу многим одновременно: и огромными социальными программами, и большими военными затратами, и квазиимперскими непроизводительно-затратными проектами типа олимпиады/ чемпионата мира по футболу» [Калашников, 2012]. Многие сравнивали В.В. Путина с Л.И. Брежневым, уточняя, что действующий президент «воспроизводит ту же брежневскую модель врезкоухудшившейсяситуации» [Святенков, 2011].

При этом модель самоидентификации в проекциях «застой – реформы», представляя будущее изменение вектора общественнополитического развития как ломку национальных традиций, может опираться главным образом на представления о желанности такого изменения и на волю просвещенного меньшинства к его осуществлению: «Своим развитием и всеми своими достижениями (возможно, за исключением эволюции из обезьяны в homo sapiens) человечество обязано меньшинствам: интеллектуалам, пассионариям, художникам, святым, сорвиголовам, визионерам, бессребреникам, героям. И это аккурат те, кого в нашей стране власти сознательно выжигали, и войны выкашивали весь прошлый век, и остатки которых сейчас выдавливает из страны и из активной жизни президентская швондеркоманда. “Большинству” это безразлично или даже “любо” – ведь единственное меньшинство, которое оно готово терпеть, – это воровская начальственная номенклатура. Но [она] (“меньшинства” ведь не обязательно хорошие и полезные) никогда не поднимет страну, а будет тянуть ее только назад и вниз. А спасти ее могут только “враги стабильности” (раньше назывались “враги народа”). Если умные, творческие и бескорыстные люди не окажутся в России у рычагов управления, страна обречена» [Троицкий, 2012].

Указанная конструкция действительно была уязвима для критики сторонников режима. Интерпретируя ее на собственный лад, последние утверждают, что стремление «нигилистов из эли-

157

ты» разрушить «национальное самосознание народа», сокрушить «самобытную русскую цивилизацию», опираясь на помощь и опыт западного общества («выполняя задание госдепа»), обнаруживает их духовное родство с теми, «кто желал быстрых перемен (Разин, Пугачёв, декабристы, народовольцы, большевики…)» [цит. по: Протесты бывают разные, 2012].

Вдискурсе доминирующей партии получила широкое хождение интерпретация протестного движения как попытки «рево- люционно-уличного меньшинства» ценой беспрецедентного насилия навязать «народному большинству» утопический проект западного происхождения: «А в чем, собственно говоря, заключается благость цели болотных революционеров? <…> Революционеры – это карьеристы-разрушители, разрушители чужих жизней, которые ради развития своей политической карьеры, ради власти готовы пойти на союз с дьяволом, т.е. используют любые средства, даже готовы лишить своих соотечественников спокойной, нормальной человеческой жизни» [Исаев, 2012].

Вгоды перестройки критические выпады охранителей не встречали широкого сочувствия, поскольку идея перемен пользовалась популярностью, и перспектива жизни «как на Западе» привлекала многих. Но в 1990-х годах, когда возникло разочарование

вначатых реформах, тиражируемый оппонентами образ «западников» как «нигилистов», которые упорно стремятся навязать России неподходящий для нее чужой путь, получил заметное распространение. Негативная оценка итогов «советского утопического эксперимента» побуждала оценивать критически и дореволюционную историю. Отечественное прошлое виделось как серьезное препятствие на пути к реформам [Малинова, 2011, с. 115], а, например, развитие предпринимательства было обречено на столкновение с психологическими барьерами, укорененными «в неявных “архетипах” культуры» [Панарин, 1991, с. 183].

Тем не менее именно в разграничении «позднесоветского» от «непостсоветского» соотношение «Мы – Европа» начинает играть ключевую роль, при этом важным атрибутом «советскости» становится отталкивание-противопоставление «западности», соответственно, поворот к Западу, совершенный в рамках горбачёвского «нового мышления», начинает восприниматься как значимый маркер дрейфа к «несоветскому».

Протест 2011–2012 гг., несмотря на категоричность в отношении к действующему режиму, «спотыкался» на возможности «сохранения культурно-исторического наследия». Едва ли кто-то из

158

лидеров протеста был готов ставить вопрос о разработке другого нарратива об отечественной истории, который позволял бы вписать либерально-демократические начала в российскую политическую традицию, не только представив ее как историю «нелиберальной социально-политической системы с доминированием государства над личностью» [Ахиезер, Клямкин, Яковенко, 2005, с. 14], но и продемонстрировав «движение маятника… в противоположную по сравнению с самодержавным диктаторством сторону» – пусть прерывистую и «робкую», но все же существовавшую «традицию ограничения произвола» [Блог laggardtullioh, 2013]. Если перестройка мыслилась ее сторонниками из «западнического» лагеря как изменение курса отечественной истории в направлении, обозначенном опытом цивилизованных стран, то для протестующих задачи переформатирования нарратива о российском прошлом уже не представлялись столь романтическими и максималистскими.

Это объясняет, в частности, очевидную осторожность оппозиции в проведении сквозных исторических параллелей: «Их не так много в нашей истории– Освободителей. Все больше – государственники и крепостники. А правителей, давших людям свободу, кажется, всего два: АлександрII Освободитель и Михаил Горбачёв!» [Савельев, 2013]. Во многом это обусловлено тем, что в массовом сознании доминирует иронически-негативный образ перестройки, причем важной особенностью представлений о перестройке становится ее семантическое сближение не с позднесоветским временем (с которым ассоциируется, прежде всего, «застой»), а с постсоветскими «девяностыми», где распад СССР выступает не в качестве знакового рубежа между советской и постсоветской эпохами, а скорее, воспринимается как смысловой стержень именно реформаторско-перестро- ечных процессов: «Михаил Сергеевич уже был инициатором одной перестройки. В результате мы потеряли страну» [«Единая Россия» приписала Горбачёву… 2013].

В данном контексте объяснимо, почему именно к «развалу

СССР» апеллируют сторонники правящего режима, проводя параллель между перестройкой с ее негативными коннотациями и современной оппозицией: «Премию Навальный… как и Горбачёв, вполне вероятно, получит, Горбачёв за развал СССР, Навальный – России» [Россия без Путина, 2013]. Некоторые критики называют А. Навального «Горбачёвым 2.0», намекая на популярность обоих лидеров за рубежом: «Навального на Западе сейчас обожают так же, как в свое время Горбачёва, объявившего perestroika и glasnost» [Путин боится! 2012].

159

Подобным же образом в один ряд с перестроечными «вестернизаторами» вписывают и других лидеров нынешней оппозиции: «… “экономически целесообразно, по оценкам мирового сообщества, оставить проживать на территории России 15 миллионов человек” (М. Тэтчер). Не к этому ли стремился Горбачёв и стремятся те, кто за честные выборы, – Немцов, Навальный, Яшина, Гайдар, Каспаров??!!»; «В толпе распространяли листовки, призывающие прийти 23 февраля на следующий альтернативный митинг против “оранжевых” и “за Родину”. На оборотной стороне листовки были перечислены враги: Михаил Горбачёв, “разваливший Россию”, Михаил Касьянов “2%”, Алексей Навальный, “чьи сокурсники по Америке уже организовали революции в Египте, Йемене, Ливии, Сирии”, Ксения Собчак, “делающая имя на развращении и отуплении молодежи”» [Винокурова, 2012].

Вместе с тем конструирование желаемого властью унифицированного исторического нарратива о позднесоветском представляется проблематичным. С одной стороны, есть соблазн использовать связанные с перестройкой и 1990-ми годами негативные ассоциации для компрометации оппозиции, с другой – современная российская власть – генетически постсоветская, ее суверенитет вырастает на обломках СССР. Это обстоятельство дает основание националистической части оппозиции считать именно ее органическим продолжением и наследницей перестройки. В силу этих обстоятельств официальный дискурс о перестройке касается практически исключительно распада СССР как явления неорганического, результата действия чужеродных сил.

Таким образом, сущностным представляется выделение двух основных приемов репрезентации перестройки: во-первых, проведение параллелей между нею и революционным движением на основе апеллирования к по-разному интерпретируемому концепту «Революция» [Концепт «революция»… 2008], и, во-вторых, представление самой сущности позднесоветского, прежде всего, как изменения соотношения «Россия – Запад». При этом протестный дискурс во многом формируется как вторичный / реактивный по отношению к дискурсу власти.

Важно отметить, что спектр ответов, предлагаемых властью на вызовы «конкуренции за владение прошлым», варьируется от попыток официального регулирования исторических интерпретаций позднесоветского до предложений (вос)создания «правильного» метанарратива об отечественной истории [Реут, Тетеревлева, 2013]. При этом предпринимаются попытки прямого переноса «офлайновых» мер в

160