До бр. Залеського

21 квітня 1856. Новопетровське укріплення

21 апреля.

Христос воскресе!

Я так давно не писал тебе, искренный мой друже, что теперь не знаю, с чего и начинать. Начну с сердечной моей благодарности за твою присылку, которую я получил от И[раклия], и за будущие твои присылки, о которых ты мне пишешь. Еще раз благодарю. Что же я тебе пошлю? Ропот на судьбу, ничего больше. А впрочем, кроме этой грустной посылки, посылаю тебе два куска шерстяной материи, любой из них выбери себе на память обо мне, а другой продай и пришли фотографии. Еще посылаю тебе «Варнака» и «Княгиню»; прочитай их и поправь, где нужно, отдай переписать и пошли по следующему адресу: «В С.-Петербург, в Академию художеств, художнику Николаю Осиповичу Осипову, на квартире графа Толстого». А если имеешь ты там доброго и надежного человека, то пошли на его имя для известного употребления. Еще посылаю тебе случайно мне попавшееся в руки объявление о издании «Monumenta Regum Poloniae Cracoviensia». Мне кажется, что это хорошее издание, то не вздумаешь ли ты его выписать.

Ты так прекрасно говоришь мне о г[енерале] Бюрно, что и я полюбил его так, как и ты его любишь; это явление весьма редко между господами г[енералами]. Жаль, что он скоро, как ты говоришь, оставляет Оренб[ург]. Он, говорят, пользуется добрым вниманием графа В[асилия] А[лексеевича]. Попроси его, не может ли он для меня сделать что-нибудь, хоть вырвать меня из этого проклятого гнезда. Я не знаю, что мне думать о моем упорном несчастии. Львов ли причиною его или кто-нибудь выше его? Во всяком случае, без В[асилия] А[лексеевича] для меня никто ничего доброго сделать не может, окроме государя. Напиши ты Аркадию и проси его от меня, чтобы он повидался или написал Варваре насчет прошения на высочайшее имя. Она не должна отказать во имя нашей дружбы и христианского милосердия. Теперь должен быть в Оренбурге А. И. Бутаков. Кланяйся ему от меня и проси его, не может ли он ходатайствовать о мне у /101/ В[асилия] А[лексеевича]. Проси его, проси всех, мой нелицемерный друже! Тебе более, нежели кому-нибудь, известно мое горькое положение. Такое продолжительное испытание, как я терплю, извиняет меня перед тобою в моей назойливости. Постоянное несчастие и твердейшие характеры разрушает, а мой и в лучшее время принадлежал к числу непрочных.

С следующей почтой, если буду в силах, напишу Сове. А в настоящее время я так встревожен, так нравственно убит, что не могу простой мысли связать в голове моей бедной, а не то чтобы написать что-нибудь похожее на дело. Пиши ему, целуй его от меня, желай ему, как и я желаю, полного здоровья и всякого счастия.

Кланяйся от меня Карлу и не забудь прислать его фотографическое поличие.

Целую Михайла, Людвига, Евстафия, Сигизмонда и всех меня помнящих. Прощай, мой единый друже! Не забывай меня.

Я пишу тебе так редко и так мало, что мне совестно перед тобою. Но что делать? Сам знаешь, о чем я здесь сидя могу писать пространно или хоть даже кратко, но о чем? Однообразие и тоска!

Чуть было не забыл. Бюрно советует тебе оставить службу и посвятить себя искусству. Он имеет основание так тебе советовать: у тебя есть любовь к искусству, а это верное ручательство за успех. Однако с оговоркою: к любви нужно прибавить хоть самое умеренное обеспечение, по крайней мере лет на пять, чтобы прежде времени не начать работать из-за насущного хлеба. Нужда охолодит любовь, и тогда все пропало. Я больше ничего не могу сказать, искренный друже.