Билет №34.Значение финалов в «Истории одного города» и «Господах Головлёвых».

I. «Истории одного города»:

"Через неделю (после чего?), - пишет летописец, - глуповцев поразило неслыханное зрелище. Север потемнел и покрылся тучами; из этих туч нечто неслось на город: не то ливень, не то смерч. Полное гнева, оно неслось, буровя землю, грохоча, гудя и стеня и по временам изрыгая из себя какие-то глухие, каркающие звуки. Хотя оно было еще не близко, но воздух в городе заколебался, колокола сами собой загудели, деревья взъерошились, животные обезумели и метались по полю, не находя дороги в город. Оно близилось, и по мере того как близилось, время останавливало бег свой. Наконец земля затряслась, солнце померкло... глуповцы пали ниц. Неисповедимый ужас выступил на всех лицах, охватил все сердца. Оно пришло... В эту торжественную минуту Угрюм-Бурчеев вдруг обернулся всем корпусом к оцепенелой толпе и ясным голосом произнес: - Придет... Но не успел он договорить, как раздался треск, и бывый прохвост моментально исчез, словно растаял в воздухе. История прекратила течение свое".

В финале повествования мы видим образ загадочного Оно, которое сметает Угрюм-Бурчеева. В этом необыкновенном образе можно видеть не только природную стихию, восставшую против губительной политики, не только намёк на народную революцию, но аллегорию неизбежного воздаяния, суда Высшей силы.

Сам Салтыков-Щедрин писал, что «Из города Глупова дорога в Умнов лежит через Буянов, а не через манную кашу», намекая на то, что единственный выход он видит в революции. Но дорога к Умнову представлялась сатирик далёкой-далёкой. И это окрасило его произведение в глубоко трагические тона.

Таким образом, последняя фраза: «История прекратила своё течение» - явная параллель к апокалипсическому предсказанию о конце человеческой истории и установлению Благодати.

В 1869 году, когда Салтыков уже работает над «Историей одного города», свое «оно» предъявляет читателю Л. Толстой. «И мучительный страх охватывает его. И этот страх есть страх смерти: за дверью стоит оно… Оно вошло и оно есть смерть (выделено Толстым — И. С.). И князь Андрей умер».

Но и Баратынский в своей элегии, и Толстой в «Войне и мире» сразу расшифровывают образ, называют обозначаемый предмет: бездуховное «мертвое» тело в первом случае, смерть — во втором. Щедрин же, сгущая атмосферу страха, загадочности, неопределенности, четырежды меняет план изображения: оно неслось… оно было еще не близко… оно близилось… оно пришло… Но вместо ожидаемого указания на предмет в тексте появляется не менее загадочная фраза, парафраз евангельского Откровения Иоанна Богослова, Апокалипсиса («Времени уже не будет» — гл. 10, ст. 6): «История прекратила течение свое».

Каким он будет, этот завтрашний день, это оно, которое пришло? Вопрос в финале «Истории одного города» остается без ответа. 

Такое понимание щедринской книги связывает ее с одной из самых важных в русской литературе традиций. Существенной чертой «пренебрежения автора к условным формам прозаического художественного произведения» Толстой считал «отсутствие романической завязки и развязки».

Действительно, «Евгений Онегин», «Мертвые души» (если рассматривать первый том как самостоятельное целое), «Преступление и наказание», «Война и мир» — книги с открытым финалом. В них нет традиционной развязки, фабульного завершения. Герои в конце повествования оказываются на распутье. Читателю предоставлена возможность самостоятельных размышлений об их судьбе.

Щедринский «конец» тоже открыт: писатель останавливает и оставляет на распутье своего главного героя - глуповскую историю.

Концовке «Истории одного города» находится прямое художественное соответствие в финале «Ревизора». Образ «остановленного времени» - момента высшей концентрации действия, тревожного вопроса, обращенного за пределы художественного текста, к читателю, в будущее - драматургически реализован в «немой сцене» «Ревизора» и повествовательно воплощен в «Истории одного города».