Начало творческого пути

Формирование писательской направленности. В восприятии со­временников и людей последующих поколений Толстой был живым воп­лощением гениальности. Но мы знаем: всему, чего добивается гений, он обязан только самому себе. Тогда нам нужно обратиться к фактам уже его духовной биографии, а следовательно, к его дневнику. Это сте­нограмма его души, он никогда с ним не расставался. В 1844 г. Толстой отправляется в Казанский университет, в то время один из лучших университетов России, и поступает сначала на факультет восточных языков, а затем переходит на юридический факультет. Дневник, начав­шийся подробно вестись в студенческие годы, сыграл громадную роль в формировании, как говорят в таких случаях психологи, ранней писа­тельской направленности Толстого и выполнял несколько функций. Во- первых, самовоспитания или, по словам Толстого, самосовершенство­вания. Молодой Толстой ставил перед собой одну за другой нелегкие задачи и тщательно следил за их выполнением. Но так как он сделал себя объектом самых пристальных наблюдений, то эта нравственная работа, работа «для себя» становилась работой «для других», для бу­дущих читателей. Ведь он постепенно вырабатывал способность пси­хологического анализа, умение постигать тончайшие движения души. «Чем глубже самого себя зачерпнешь, — говорил он позднее,— тем лучше для читателей».

Во-вторых, дневник становился для автора своеобразной кладовой памяти. Толстой неутомимо вносил в него все новые и новые наблю­дения и нередко затем, по его словам, «грабил» дневник и записные книжки, работая над тем или иным произведением. Стефан Цвейг в книге «Великая жизнь» говорит о бесконечно точной его памяти и до­бавляет при этом: «Ничто не стирается в ней твердым напильником лет».И напрасно все-таки добавляет эту подробность: именно стира­ется и очень часто и быстро стирается. Непосредственные наблюдения, несущие в себе множество тончайших оттенков, обертонов смысла, эмоциональных красок, тускнеют, лишаются вскоре своей выразитель­ности, яркости. Даже хорошо тренированная память оказывается бес­сильной перед временем.

Дневник Толстого схватывал драгоценные мгновения жизни и фик­сировал их по горячим следам событий. Приведу только два примера. Князь Андрей Болконский, почитатель Монтескье, как он говорит о себе, вступает в спор со Сперанским по поводу одного из основных по­ложений «Духа законов» и утверждает, что мысль, изложенная в этом сочинении, свидетельствующая о том, что основание монархии есть честь, кажется ему «несомненной». Но ведь это дневниковая запись Толстого еще молодых студенческих лет, оставленная в его дневнике 1847 г.: «Montesquieu признавал только одну честь основанием (principe) монархического правления...» Или, прочитав статью крити­ка Дружинина, замечает в дневнике 1856 г.: «Его слабость, что он ни­когда не усумнится — не вздор ли это все». Однако вспомним, как тот же князь Андрей, наблюдая за Сперанским, делает для себя вывод: «Видно было, что никогда Сперанскому не могла прийти в голову та обыкновенная для князя Андрея мысль, что нельзя все-таки выразить всего того, что думаешь, и никогда не приходило сомнение в том, что не вздор ли все то, что я думаю, и все то, во что я верю». Читатель и не предполагает, сколько годами накапливаемых наблюдений приходилось автору порой вложить в какую-нибудь короткую фразу его творения, реплику, «мимолетную» деталь.

В-третьих, на страницах дневника появляются первые попытки осу­ществления уже самих художественных замыслов. Он рано начал печататься (повесть «Детство» была опубликована в 1852 г., когда ему было 24 года), но еще раньше начал писать. В этом секрет успеха его литературного дебюта, когда перед читателями вдруг появился уже вполне сложившийся писатель со своим «почерком», своими приема­ми, никогда прежде не существовавшими в русской литературе.

Наконец, в-четвертых, с дневниковых записей стала вырабатывать­ся оригинальная система эстетических представлений Толстого, стремившегося к тому, чтобы открыть перед читателем возможность с наибольшей интенсивностью, эмоциональностью использовать свой жизненный опыт, дорисовывая картину, которую ему показывает худож­ник, так, как ему подсказывает его чувство правдивого. Он создавал свои гениальные произведения не только благодаря интуиции и худо­жественному дару, но и потому, что отдавал себе отчет в истинных законах искусства, законах творчества и читательского восприятия Один из героев повести Бальзака «Неведомый шедевр» говорит: «Художник должен рассуждать только с кистью в руках!» Толстой так и делал- он рассуждал об искусстве, творя шедевры.

Необычно начался и творческий путь Толстого. В 1851 г. он уехал на Кавказ в действующую армию. Вскоре он станет офицером-артил­леристом легкой полевой батареи и постоянно будет находиться на гра­ни жизни и смерти, и только счастливые случайности сохранили для русской и мировой литературы гениального писателя; он по крайней мере несколько раз, по его же собственным признаниям, должен был бы погибнуть, но остался жив. Понятно появление потрясающих, по­истине толстовской силы многочисленных сцен драматического ухода человека из жизни. Чтобы описать эти десятки смертей, он должен был сотни раз пережить собственную смерть в «потрясенной душе», про­ницательно заметил Стефан Цвейг.

Литературные дебюты. В станице Старогладковской (1851 — 1854) были созданы повести «Детство», «Отрочество», кавказские расска­зы «Набег», «Рубка леса», начаты «Казаки».

Литературный дебют с «Детством» (1852) оказался очень удачен. Стало ясно, что в русскую литературу вступил никому до того времени не известный автор, но уже со своей писательской манерой. В первом же своем произведении Толстой высказался как неповторимый, само­бытный художник - верный признак гениального дарования. В извес­тном смысле можно сказать, что «Детство» — это прообраз будущих произведений Толстого, в том числе и его знаменитых романов.

Уже в первой повести дает себя знать тяга автора к широким обоб­щениям, к философским построениям. Ведь повесть выросла из нео­существленного замысла романа «Четыре эпохи развития», который составляли отдельные части: «Детство», «Отрочество», «Юность» и «Молодость». Но в процессе работы Толстой пришел к выводу, что пер­вый цикл становления личности заканчивается «Юностью» — своеоб­разным возвращением к «Детству» на новом духовном уровне наподобие диалектической триады «теза-антитеза- синтез»: к счастли­вой поре «потребности любви и веры», соотносимой с тем же ощуще­нием счастья, которое свойственно юности. Четвертая часть предполагавшегося романа - «Молодость» оказалась отброшенной: она не входила в это завершенное диалектическое единство.

Вторая особенность повести - предельная индивидуализация, сосредоточенность на внутреннем мире мыслей и переживаний героя. Не столько события, сколько жизнь души, тончайшие переходы чувств, состояний действующего лица занимают автора. В «Детстве» уже дает себя знать то, что Чернышевский позднее назовет толстовской «диа­лектикой души».

С этой авторской задачей связано и своеобразие формы повести: дробность, дискретность повествования. В ней нет сквозного сю­жета, скорее это мозаика отдельных эпизодов, рисующих что и как в тот или иной момент испытывается героем — Николенькой Иртеневым. Уже здесь, в этом приеме сфокусированного внимания на ин­дивидуальном возникает свойственное Толстому ощущение почти документализма, реальности изображаемого, жизни, словно перене­сенной на страницы книги. К тому же то, что происходит, отмечается автором порой с точностью до часа, дня или месяца. Возникает впе­чатление поразительной правды воспринимаемого, достоверности самой действительности, хотя все это не что иное, как беллетристи­ческий, художественный вымысел, т.е. то, чего никогда не существо­вало.

Этот «обман зрения» читателей и критики дал себя знать сразу же после появления «Детства». Первой реакцией Толстого на публикацию повести стал его резкий спор с Некрасовым, в то время редактором «Современника», где она появилась. Некрасов изменил заглавие про­изведения, назвав его: «История моего детства». Впоследствии критика и литературная наука определят «Детство», «Отрочество» и «Юность» как «автобиографическую трилогию», что совершенно не соответствует истинному содержанию этих произведений. Толстой именно отмечает, что это не реальность, а сочиненная, выдуманная им жизнь, «роман», как он говорит, имея в виду неосуществленный замысел развертыва­ния произведения (четыре эпохи развития). «Кому какое дело до исто­рии моего (подчеркнуто Толстым) детства?» — резко пишет он Некрасову, добавляя, что такая произвольная поправка, как и многие другие, не только «изуродовала» сам текст, но даже и его общую идею. И затем он неизменно будет повторять эту мысль. «Князь Андрей (Бол­конский), — говорит он, — никто, как и всякое лицо художника, а не пи­сателя личностей и мемуаров». А в другом случае замечает, еще более заостряя свой тезис: «Та литературная деятельность, которая состоит в описывании действительно существующих или существовавших лиц, не имеет ничего общего с тою, которою я занимаюсь».

Между тем шлейф прототипов едва ли не к каждому из его героев все более будет разрастаться. Образы его до такой степени правдивы, что у читателей и критиков возникало невольное желание рассмотреть, кто скрывается за плечами того или иного персонажа, с какого реаль­ного лица списан тот или иной портрет, — вплоть до лошади Вронского Фру-Фру в «Анне Карениной». Путаница с реальностью и художественным вымыслом произойдет и в «Севастопольских рассказах» (1855 /856), которые относили порой не к жанру рассказа, а к очеркам 1

Если «Детство» и «Отрочество» принесли Толстому известность Севастопольские рассказы» — подлинную всероссийскую славу ' В них Толстой отразил события героической обороны Севастополя I которой сам участвовал. В них же впервые проявились с особенной си­лой две идеи, которые он будет упорно разрабатывать в дальнейшем^- сила русского народа, народного характера и ужас и бессмысленность войны. «Надолго оставит в России великие следы эта эпопея Севасто­поля, которой героем был народ русский», — пишет он, завершая пер­вый рассказ («Севастополь в декабре месяце»), а, открывая следующий («Севастополь в мае»), замечает: «Вопрос, не решенный дипломата­ми, еще меньше решается порохом и кровью».

Другая в такой же степени важная черта «Севастопольских расска­зов» заключается в том, что Толстой не только разработал, но и сфор­мулировал в них принципы художественного изображения, которым всегда будет следовать в дальнейшем своем творчестве.

Герой всякого, создаваемого мною литературного произведения, пишет Толстой в рассказе «Севастополь в мае», «которого я люблю всеми силами души, которого старался воспроизвести во всей красоте его и который всегда был, есть и будет прекрасен, — правда». В пол­ном соответствии с этой мыслью он совершил настоящий переворот в изображении войны: не в виде красочных, торжественных батальных сцен, а «в крови, в страданиях, в смерти».

Повести «Детство» и «Отрочество», военные рассказы (кавказс­кие и севастопольского цикла) дали основание Н.Г. Чернышевскому в статье о произведениях молодого Толстого высказать ряд положений относительно его великих художественных открытий. Главное авторс­кое достижение определяется им как «диалектика души». «Внимание графа Толстого, — пишет он, — более всего обращено на то, как одни чувства и мысли развертываются из других... он не ограничивается изоб­ражением результатов психического процесса: его интересует самый процесс, — и едва уловимые явления этой внутренней жизни, сменяю­щие одно другое с чрезвычайной быстротою и неистощимым разнооб­разием».

Чернышевский имеет в виду, говоря о новаторских приемах Толсто­го, прежде всего Тургенева и Гончарова, известнейших уже в то время писателей, дававших в художественной картине именно конечные ре­зультаты скрытого процесса психического развития вполне в духе мыс­ли, высказанной Тургеневым: «Писатель должен быть психологом, но тайным». Толстой же делает явным как раз процесс самодвижения, саморазвития мыслей, чувств, состояний своих героев. Мгновение может быть развернуто у него в громадное пространство изображения «для­щегося мига». В этом смысле он далеко опередил искусство XX столе­тия, например кинематограф, дав ему возможность использовать это свое открытие, как, впрочем, и другое, принадлежащее тоже ему и выс­казавшееся ярко уже в ранних его произведениях, — внутренний моно­лог, т.е. слово героя, звучащее как бы «за кадром», не иллюстрируя его, а создавая параллельный ему и авторскому повествованию художе­ственный ряд.

Целеустремленность поиска. Поражает целеустремленность и це­лесообразность ранних художественных поисков Толстого. Он подтвер­ждает парадоксальное наблюдение великого романиста уже XX столетия Эрнеста Хемингуэя, во многом унаследовавшего его приемы: истинный талант всегда начинает с малых форм, и только посредствен­ность сразу же принимается за эпопею. Толстой начал именно с малых форм. «Детство» представляло собой ряд кратких фрагментов, объе­диненных одним героем, затем последовали рассказы кавказского цикла и «Севастопольские рассказы». Это легко обозримое пространство повествования, воспринимаемое на одном дыхании читателем. Здесь нет возможности скрыться за хитросплетениями сюжета или сложно зак­рученной интригой. Если это и не рассказ «в ладонь величиной», как юмористически определял Чехов свой идеал краткости, то, во всяком случае, в нем как на ладони видны все достоинства и недостатки автор­ской работы. Для начинающего писателя это замечательное поле экс­периментов и поисков, чтобы отточить свои приемы мастерства.

Затем, уже в 1856 г. Толстой пишет повесть, в первоначальном за­мысле имевшую название «Отец и сын». Некрасов «реабилитировал» себя, если вспомнить его ошибку с публикацией «Детства», посовето­вав автору — на этот раз очень удачно — изменить заглавие повести на иное: «Два гусара»; под этим именем повесть получила широкую изве­стность. Но она, как и «Детство», представляла собой соединение всего лишь двух контрастных эпизодов и не имела сквозного сюжета. Толстой сделал еще одну попытку создать повесть («Семейное счастье»), не имев­шую успеха. И только в 1862 г. он, наконец, завершил «Казаков» — клас­сическое произведение в жанре повести: с многими действующими лицами, с развернутым сюжетом, с постановкой важнейших проблем (народ и герой, история кавказского казачества и кавказская война), с широкой панорамой быта, с обильным введением фольклорных мотивов.

После «Казаков» Толстой почти не печатается. Это был спад, за­тишье. Но перед взрывом громадной творческой силы: он стоял у по­рога создания первого своего гениального романа «Война и мир».