Достоевский и его истолкователи

Даже в сравнении с писателями такого же масштаба Достоевский - художник невероятно мощных концепций. Герман Гессе говорил, что он стоит уже « по ту сторону» искусства: он прежде всего пророк, предска­зывающий исторические судьбы человечества. Но следовало бы доба­вить: пророк именно потому, что гениальный художник, гениальный деятель искусства.

Однако он, и в самом деле, обладал способностью уходить в иные миры, даже в области сознания, чуждые ему, и находить точки сопря­жения с ними. Эйнштейн оставил свою загадочную фразу, признавшись, что Достоевский дал ему, математику, гораздо больше, чем Гаусс, ве­ликий математик. Громадная интуиция, не просто ум ума, а ум сердца или ум души, черта характерно русская, способность предчувствовать то, что разум бессилен схватить, были присущи ему в высшей степени.

Он остался сложнейшим, трудно поддающимся интерпретациям писателем. Пророческими по отношению к нему самому оказались его же слова, сказанные им в речи о Пушкине незадолго до собственной гибели: «Пушкин умер в полном развитии своих сил и бесспорно унес с собою в гроб некую великую тайну, и вот мы теперь без него эту тай­ну разгадываем». Но если Пушкин — гармонически уравновешенная личность, то Достоевский — тайна вдвойне: мечущаяся, истерзанная душа, словно сотканная из противоречий, из психологических «углов», из резких противоположений. Художественная модель мира, созданная им, открыла такие потрясающие воображение бездны аморализма, страдания, крови, падения и взлетов человеческого духа, поставила столько фундаментальных религиозных и философских проблем — при­чем они все более и более актуализировались в последующих XX— XXI вв., — что со временем вокруг его имени и его наследия возникло множество кривотолков, недоразумений, сознательной и бессознатель­ной лжи.

Революционно-демократической критике с ее корифеями - Бе­линским, Добролюбовым — он оказался не под силу, они были слиш­ком прямолинейны в своих истолкованиях; М. Горький и советская идеологизированная литературная наука превратили его в «реакци­онного» писателя; сторонники натуралистического романа полагали, что он яркий представитель именно этого литературного направления; ницшеанцы находили в нем подтверждение своим идеям; апологеты

авангардистских экспериментов утверждали его в качестве своего предтечи и более того - вдохновителя «всех декадентских течений» как в России, так и на Западе; психоаналитики обращались к нему за подтверждением значения «Эдипова комплекса» в художественном творчестве и т. п.

Каждый стремился найти (и порой, казалось, находил) в нем что- то «свое». Нередко такие истолкования приобретали довольно просто душный характер, подобно утверждениям — уже вскоре после его смерти — итальянских криминалистов о том, что «Преступление и на­казание», «Бесы», «Братья Карамазовы» не что иное, как мастерские очерки психологии преступника, возникшие под пером Достоевского только потому, что он воспринял идеи итальянской позитивной школы. Чаще же аналитические построения были более изощренными. Напри­мер, с использованием биографического метода, когда Достоевскому припомнили все: и его эпилепсию, и эшафот, и каторгу, полагая, что эти испытания и определили его стиль.

Судьба художника рассматривалась и сквозь призму характеров его персонажей, и в нем настойчиво искали черты, которые в какие-нибудь пятнадцать лет превратили мечтателя «Белых ночей» в героя «Запи­сок из подполья», мучительно бьющегося в конвульсиях духовного стриптиза. С этой точки зрения, его сочинения были всего лишь «па­норамой» его собственной души. Утверждалось, что, много страдавший, он заставляет страдать и других, своих героев и своих читателей. Вот почему чрезвычайно стойкой оказалась мысль о «жестоком таланте» Достоевского.

В особенности эта метафора актуализировалась в конце XX — на чале XXI столетия, подобные дефиниции пользовались большим успе­хом, постепенно наслаиваясь одно на другое: «мрачный гений», «художник психологических аномалий и надрывов», «мастер патоло­гической психологии», «болевых ощущений» и т.п. Однако такие «пор­треты», как бы ни были они выразительны, весьма далеки от оригинала и мало что могут в нем объяснить.

О том, до какой степени трудно поддается анализам Достоевский, свидетельствует парадоксальный опыт Владимира Набокова. Он, ка­залось бы, счастливо объединил в себе дар ученого, вузовского педа­гога и выдающегося художника: поэта, прозаика, драматурга. Однако в лекциях о русской литературе, прочитанных американским студентам, он потерпел жесточайшее фиаско в разговоре именно о Достоевском. Набоков неожиданно отказал ему не только в гениальном, но даже хоть сколько-нибудь выдающемся таланте, а мир его героев уподобил сумасшедшему. Эти «заблудшие, искалеченные, изуродованные души» отвечали, по Набокову, самым распространенным психическим забо­леваниям. Педантично классифицируя их, он выделил в персонажах Достоевского многочисленные случаи эпилепсии, истерии, психопатии, различных форм сумасшествия. По его выводам оказывается, что ге­рои Достоевского «заслуживают более тщательного психологическо­го анализа, чем мог предпринять вечно торопившийся» автор, что исключительно в личной трагедии писателя заключены идеи «страда­ния и смирения», так занимавшие его.

Самое же удивительное в этих суровых — и несправедливых — при­говорах заключалось в том, что Набоков как прозаик достиг успеха, идя в русле приемов, разработанных именно Достоевским, и, не замечая того, испытывал громадное влияние его на свой творческий процесс. Например, инфернальницы Набокова с их изощренной жестокостью по отношению к беззащитным людям, подобные персонажам романов «Камера обскура» и «Пнин», как будто скроены по меркам героинь Достоевского. Или своеобразный синдром Свидригайлова: знаменитый роман «Лолита» словно вырос из его предсмертных видений, как и «подвиги» Ставрогина, путь которого усеян женскими искалеченными и прямо гибнущими или погибшими существами. В особенности силь­но воздействие Достоевского сказалось в романе «Дар»: сцена само­убийства юноши — ведь это близкое, парафразное повторение гибели Кириллова в «Бесах»! Аналитическая мысль писателя в попытке по­знать тайну Достоевского не замечает, что его собственный непосред­ственный творческий опыт идет по уже проложенной художественным гением колее.

Нечто подобное произошло и с Томасом Манном. Он признавался, что в эпоху его жизни, прошедшей под знаком «Доктора Фаустуса», ин­терес к «больному, апокалипсически-гротесковому миру Достоевско­го возобладал у него над обычно более сильной приязнью к гомеровской мощи Толстого», но одна из глав его романа, беседа Леверкюна с дья­волом, есть не что иное, как художественная цитата разговора Ивана Карамазова с чертом в последнем романе Достоевского «Братья Кара­мазовы».

Наследие Достоевского по-прежнему несет в себе множество за­гадок. Тайна личности художника соединилась здесь с тайной его тво­рений, так как проблемы поэтики Достоевского до сих пор остаются далеко не выясненными. Однако какими бы сложными путями ни раз­вивался в дальнейшем процесс осмысления творчества Достоевского, не следует преувеличивать влияния этих трактовок. Сила гения в том и выражается, что он минует толпу посредников и протягивает руку че­рез их головы к читателям, захватывает их своими художественными идеями, тем, что было добыто с такими усилиями духовной и кой работой писателя. «Художественность, — говорит он - есть способность до того ясно выразить в лицах и образах рома на свою Щи что читатель, прочтя роман, совершенно так же понимает мысль теля, как сам писатель понимал ее, создавая свое произведение» .