«Воскресение»

Острота авторской критики. Работа над произведением началась в 1889 г. и, как всегда в первых стадиях обдумывания замысла, велась с большими перерывами. Но с 1898 г. она развернулась так энергич­но, как никогда еще с Толстым не бывало, и в 1899 г. роман вышел в свет. Дело в том, что, образно говоря, его подстегивал ритм типограф­ского станка: нужно было успеть на средства, вырученные от продажи романа, зафрахтовать два морских парохода, чтобы перевезти в Кана­ду представителей религиозной секты духоборов, жестоко преследовав­шихся правительством, и текст печатался одновременно в России и в Англии (бесцензурное издание).

Обличительная сила писателя в последнем его романе достигла высших своих пределов. Именно об этой сатирической манере Толсто­го когда-то остроумно и точно сказал Бернард Шоу: «Толстой видит мир из-за кулис политической и общественной жизни, в то время как боль­шинство из нас, одураченное, сидит в задних рядах партера». Критика Толстым суда, церкви, вплоть до Священного синода и его главы По­бедоносцева, которого все узнали в Торопове, тюрем, чиновничества, аристократического света и обитателей дна, всего устройства государ­ственной системы была неотразимой и резкой.

Первотолчком для замысла послужил сообщенный Толстому изве­стным судебным деятелем А.Ф. Кони факт из его собственной практи­ки: молодой человек «приличного общества», ставший участником судебного процесса в качестве присяжного заседателя, решил жениться на финляндской проститутке Розалии Онни, попавшей в такую же кри­минальную ситуацию, что и Катюша Маслова в «Воскресении». Наме­рения, однако, не удалось осуществить: «героиня» истории умерла в тюрьме, а фамилию молодого человека Кони встречал потом в числе вице-губернаторов в одной из провинций России.

В дневниках и письмах Толстого одно время замысел так и называл­ся — «Коневская повесть»: Толстой настоятельно советовал Кони на­писать на встреченный им реальный сюжет рассказ или повесть. Но затем так увлекся новым замыслом сам, что просил у Кони уступить ему идею рассказа. Толстой, однако, не только преобразил сообщенный ему действительный факт, но и придал роману острое и глубокое социаль­ное, философское, нравственное звучание.

В романе существует одно очень важное жанровое «заимствова­ние», которое определило всю архитектонику произведения: это роман путешествующего героя. Поэтому перед автором здесь возникает возможность показать все русское общество в его различных пластах: от изысканной светской гостиной до смрадного острога.

Два последних своих романа Толстой начинал фразами, которые едва ли не стали пословицами. Первая же фраза «Воскресения» сконцентрировано выразила в себе центральный романный конфликт: все здесь сосредоточено в образе-метафоре с резким противоположен ем — борьбой злого и животворящего начал: «Как ни старались лю собравшись в одно небольшое место несколько сот тысяч, изуродовать ту землю, на которой они жались, как ни забивали камнями землю, что бы ничего не росло на ней, как ни счищали всякую пробивающуюся травку, как ни дымили каменным углем и нефтью, как ни обрезывали деревья и ни выгоняли всех животных и птиц, — весна была весною даже в городе. Солнце грело, трава, оживая, росла и зеленела везде где только не соскребли ее, не только на газонах бульваров, но и меж­ду плитами камней, и березы, тополи, черемуха распускали свои клей­кие и пахучие листья, липы надували лопавшиеся почки, галки, воробьи и голуби по-весеннему радостно готовили уже гнезда, и мухи жужжали у стен, пригретые солнцем. Веселы были и растения, и птицы, и насе­комые, и дети. Но люди - большие, взрослые люди — не переставали обманывать и мучать себя и друг друга».

И затем он добавит, что люди опрометчиво пришли к ложному вы­воду: священна и важна не эта «красота мира божия, данная для блага всех существ<...> располагающая к миру, согласию и любви, а священ­но и важно то, что они сами выдумали, чтобы властвовать друг над дру­гом».

Мысль о несправедливом устройстве жизни, основанной на господ­стве одних над другими, на унижении одних другими, на использовании непосильного труда и ужасных условий существования одних другими, незаслуженно владеющими и наслаждающимися всеми благами жиз­ни, находит свое выражение в резком, обостренном контрасте, который становится основной опорой романной конструкции. Герой проходит по запутанным лабиринтам русской жизни, наблюдает то, что скрыто от чужих глаз, и в итоге горького опыта приходит к мысли о том, что его собственная жизнь и жизнь людей, пользующихся трудом народа, по­гибающего от непосильных усилий в ужасных условиях существования, безнравственна и преступна.

В центре повествования - судьба Катюши Масловой, крестьянс­кой девушки, по барской прихоти воспитанной в помещичьем доме в качестве горничной-прислуги; потом соблазненной племянником бары­ни, князем Нехлюдовым, и спустя короткое время оказавшейся в пуб­личном доме. За невольное участие в преступлении — отравлении купца - она заключена в тюремный острог и ждет суда. Нехлюдов же совершенно случайно оказывается среди присяжных заседателей, ко­торые должны решить судьбу Масловой. С этого момента и начинает­ся нелегкий путь его прозрения, и перед ним развертывается грустная панорама русской жизни во всех ее социальных пластах и в нравственных, духовных проявлениях. Дело в том, что ему действительно прихо­дится стать своего рода «путешествующим» героем, чтобы исправить чудовищную несправедливость, когда из-за простой ошибки, допущен­ной прежде всего равнодушными судейскими чиновниками, а затем и присяжными заседателями, невинную Маслову осуждают на каторгу, и она отправляется по этапам в Сибирь. В попытках добиться справед­ливости, что оказывается почти невозможным в условиях российской государственной системы, Нехлюдов, выхваченный из полной условно­стей, спокойной, благополучной жизни светского человека, погружа­ется в реальную жизнь русской действительности. С этого момента начинается его духовный переворот, совершается его душевная драма, отказ от прежних представлений, т.е. путь, который проходили некото­рые герои (например, Левин), но никогда это не было высказано в та­кой резкой, обостренной форме, как случилось с персонажем последнего романа Толстого.

Своеобразие композиционного построения «Воскресения» заклю­чается в том, что в нем нет параллельных сюжетных линий, подобно тому как это было в «Анне Карениной». С момента острожного утра, выхода в суд Катюши Масловой и позднего пробуждения Нехлюдова в своей роскошной опочивальне вскоре же начинает выстраиваться энергичное сюжетное движение — борьба за Катюшу, за исправление чудовищной ошибки, которая стоила ей четырех лет каторги. Нехлюдов, оказавшийся среди присяжных заседателей и потому повинный в допущенной ошиб­ке, дважды, таким образом, оказывается на пути Масловой: первый раз в молодые годы, соблазнив ее (история «падения» Катюши изложена во 2-й, 12— 18-й главах первой части романа) и отправив тем самым ее на дно жизни, и во второй, уже невольно, — на каторгу (он, как и другие, занятый своими мыслями, не заметил судебной оплошности). Затем он постепенно все более втягивается в попытку загладить зло, которое при­чинил этой женщине, и передним открывается бездна несправедливос­тей, в пучину которых давно уже погружены простые русские люди, только он до поры до времени не подозревал об этом.

Впервые Толстой пишет роман-разоблачение, роман-отрицание — отрицание не отдельных частных явлений жизни, как в повестях 80— 90-х годов, а всей жизни, всего существующего порядка вещей, при­том самого жестокого, ужасного и несправедливого по отношению к громадной массе народа. Именно романный жанр дает возможность ав­тору создать масштабное, широкое изображение действительности, ко­торое бы отвечало поставленной им перед собой задаче.

После краткого, но энергичного вступления, в первый же момент обнажающего резкий контраст-противоположение: комфортное, спокойное, праздное существование Нехлюдова и темные камеры и коридоры тюремного острога, где заключена Маслова, начинают множиться, расширяться наблюдения Нехлюдова, захватывая все новые и новые

впечатления. Сначала суд и судейские чиновники, присяжные заседателя - и произвол вынесения несправедливого приговора; затем ближайшие сферы - адвокатура с лабиринтами хитроумных ходов | судебных интриг; потом более высшие судебные инстанции, где Нехлю­дов тщетно пытается нантн справедливость. Но это лишь начало дол­гого его пути. Картина шаг за шагом вырисовывается не просто масштабная, а становится апокалипсически мрачной и безысходной.

Архитектоника романа выразительна и отчетлива. Автор, как новый Вергилий, проводит читателей по трем, в отличие от дантовских шес­ти, кругам ада русской жизни, оттого что они не воображаемые, мифо­логические, а реальные, не становящимся менее ужасными. Причем все они у Толстого связаны не с личностными, а с преимущественно обще­ственными недугами и преступлениями и конечной целью своей уста­навливают стремление нанести зло человеку, унизить, оскорбить его или даже поставить на грань гибели.

Эти романные художественные сферы перекрещиваются, пересе­каются, иногда сливаются друг с другом и вновь расходятся, усиливая свое звучание. Каждая из них при этом получает свое энергичное, це­леустремленное развитие.

Первый такой круг - суд и судебная система. В этой сфере, как и в других, происходит последовательное укрупнение событий и нараста­ние ощущения все более и более безнадежного тупика. Из окружного суда дело Масловон переносится в сенат. Но там то же мертвящее рав­нодушие и формализм, что и в первом судебном звене, и бессмыслен­ный приговор остается в силе. Последняя надежда — прошение на высочайшее имя, т.е. царю, тоже рискует остаться без ответа. В резуль­тате не повинный в преступлении, которое ему приписывается, чело­век, Маслова, отправляется по этапам на каторгу в Сибирь.

Примеров дикого судебного произвола Толстой рисует множество. Некоторые из них поражают своей бессмысленностью, и сами стано­вятся преступлениями, но уже суда, судебного делопроизводства. Глав­ным образом, беззакония совершаются в отношении «простого» народа, с которым суд не церемонится. Такова судьба Катюши Масло- вой; мнимых «поджигателей», мужа и жены, обвиненных за чужое - причем явное 1 преступление; любящих друг друга Федосьи и Тараса (она осуждена на каторгу, он следует за ней), идущих в Сибирь с партией уголовников, потому что пущенную в ход судебную машину нельзя ос­тановить, хотя повод для «преступления» оказывается уже бессмысленным, вымороченным; за толкование Евангелия, расходящееся с церков­ным, люди (сектанты) приговорены в ссылку, на поселение (в качестве вещественного доказательства на судебном столе лежит святая для всех книга — Евангелие); пятнадцатилетний мальчик из фабричных, голод­ный и пьяный, крадет с товарищем старые, никому не нужные полови­ки на сумму в три рубля, его соучастник умирает в тюрьме, а он был осужден как «самый опасный для общества человек». По совершенно­му недоразумению, из-за нелепости в тюрьме могут содержаться дли­тельное время разом более ста тридцати человек, и никому нет до них дела, никто не замечает беззакония, которое творится именем закона.

Жестокости и нелепости суда, утверждает Толстой, доведены до последней степени, поиски справедливости ни к чему не могут привес­ти, так как возникает замкнутый круг, и суд превращается всего лишь в орудие для поддержания существующего порядка вещей, выгодного высшему сословию. Дьявольская интрига судебного производства, по Толстому, заключается в том, что никто из чиновников не несет ника­кой ответственности за совершаемые преступления перед людьми и народом, потому что дело устроено так, что она не падает на них. «Люди эти страшны, — размышляет Нехлюдов. — Страшнее разбойников. Разбойник все-таки может пожалеть — эти же не могут пожалеть: они застрахованы от жалости». И поэтому нет предела жестокости и звер­ства с их стороны по отношению к другим, кто попадает в зависимость от них.

Во всем существует круговая порука, никто не виноват здесь в му­чениях ни в чем не повинных людей.

Характерно, что обобщение подобных явлений Толстой доверяет персонажу, который по своему положению должен знать всю подногот­ную знатных персон и представителей власти, громкие скандальные дела, не известные широкой публике, — адвокату. Именно он с удоволь­ствием рассказывает и о преступлении некоего директора департамен­та, о том, как вместо каторги, которая по закону предстояла ему, он получает почетное назначение губернатором, и о том, как были укра­дены высокопоставленными людьми деньги, собранные для конкретных дел, как любовница одного из них нажила миллионы на бирже, как один продал, а другой купил жену, — все эти повествования о мошенниче­ствах и преступлениях высших чинов государства, сидящих не в остро­ге, а на председательских креслах в различных учреждениях, вырастают для Нехлюдова в «ужасные истории царствующего зла». Он считает отныне всякий суд не только бесполезным, но и в высшей степени без­нравственным. Это сила не спасающая, а развращающая и унижающая или прямо уничтожающая людей.

Второй заколдованный круг русской жизни — следствие первого судебного. Это тюрьмы, остроги, каторжные этапы, которые наблюдя' ет путешествующий в «места не столь отдаленные в Сибири» герой романа. Они не выполняют, утверждает Толстой, своего официально­го назначения: наказания, исправления преступников и ограждения об­щества от них. Правда, он рисует отвратительные типы убийц, которые и в тюрьме продолжают делать свое дело, душат и убивают. Но глав­ная сила обличения направлена на то, чтобы доказать, какой непопра­вимый нравственный вред и какую угрозу таят для общества такие «исправительные» учреждения, где голодные, праздные, зараженные болезнями, опозоренные люди, запертые в смрадные, забитые до пос­ледней степени камеры, содержатся, как дикие звери, и где случайно ос­тупившихся или просто невинных насильственно помещают в сообщество самых развращенных людей-уголовников и доводят их тем самым до высшей степени порока и разврата, не уменьшая, а увеличи­вая опасность для общества.

Благодаря сюжетному замыслу, отправившему Нехлюдова с катор­жанами и ссыльными в Сибирь, читатель наблюдает и сами этапы, - еще одно безжалостное испытание, которого не выдерживают многие: в знойное время пыль, поднятая волочащими цепи ногами, или осен­няя непролазная грязь дороги, или зимняя пурга среди сплошного леса, проходы от 20 до 30 верст. Но самое страшное разыгрывалось в тес­ных этапных помещениях, где оказывались собранными сотни людей. Высшим выражением этих мучений становится для Нехлюдова после­дняя картина, которую он видит в забитом до предела этапном домиш­ке, где остановилась партия арестантов: маленький мальчик и старик в мокрой одежде спят в луже перед «парахой» (парашей). Такого изоб­ражения каторжан и таких сцен тюремной жизни не было в русской литературе со времени «Записок из Мертвого дома» Достоевского.

«Рабство нашего времени»: народ в романе. Третий круг ужасов, возникающий в романе, в какой-то мере парадоксален, потому что это уже не исключительные, а самые обычные сцены жизни и привычные нормы, по которым существует громадная масса людей, преимуще­ственно крестьянское население страны. Перед тем как отправить Не­хлюдова вето путешествие по каторжным этапам, Толстой отправляет его прежде в поездку по деревням, принадлежащим ему, и развертывает перед читателем ужасную картину - вымирания целого народа.

Причиной бедственного положения крестьян, поставленных на грань гибели, утверждает Толстой, является то, что у народа отнята зем­ля, оказавшаяся «в руках людей, которые, пользуясь правом на землю, живут трудами этого народа». Однако признание незаконности земельной собственности дело не ограничивается: автор показывает, как люди, прежде связанные самыми сердечными отношениями, отдаляются друг от друга из-за интересов наследования земли, что и произошло с Не­хлюдовым и его сестрой, когда-то близких в детстве и в молодости друг

ДРУГУ-

Таким образом, Толстой вводит в роман существенные положения своих публицистических работ философского и религиозного характе­ра. В форме конкретных эпизодов, конкретных образов людей труда он воспроизводит «рабство нашего времени», как сам говорил (см. его ра­боту «Рабство нашего времени»), когда от зари до зари с двухчасовым перерывом на обед приходится по пояс в воде добывать торф или когда во время жатвы из-за того, что крестьянской семье нужны рабочие руки, надо брать из тюрьмы ненавистную невестку (таким парадоксаль­ным образом наладилось счастье Федосьи и Тараса, продолженное на каторге). Народ забит, подавлен и безропотно, как должное, принима­ет то, что может быть вполне названо действительно рабским состоя­нием. Человеческое, доброе отношение вызывает в таких людях либо подозрение, либо недоумение. «Сколько ни ездил, — говорит один из случайных спутников Нехлюдова, крестьянин, — таких господ не ви­дал». В таком же положении оказывается и фабричный люд. «Как ра­ботаем, никто не видит, а вот как пьем — все видят», — обращается к Нехлюдову рабочий, опоражнивая (с женой) бутыль водки.

Страшной тоской в сердце Нехлюдова отдается все яснее кристал­лизующаяся мысль о том, что народ не только вымирает, но привык к своему вымиранию — все эти деревенские жители, которых он встре­чал в деревнях, но точно такие же были женщины, дети, старики, из­мученные, озлобленные, одуренные водкой люди в городе; только одни — лишенные земли, а другие по этой же причине согнанные в го­родскую толпу голодных ремесленников и рабочих. В воспоминаниях Нехлюдова как символ этого неизбывного несчастья и горя постоянно возникает, повторяясь, увиденная им в одной из своих деревень сцена: несчастный, умирающий от голода, старчески улыбающийся младенец на руках истощенной матери. Высший символ человеческого страда­ния — страдание детей, «слезки ребенка», по Достоевскому, не дает покоя и автору «Воскресения».

Возникает заколдованный круг: фабриканты крадут труд народа, удерживая его плату, правительство со всеми своими чиновниками, в виде налогов, обкрадывает его не переставая, военачальники гордятся своими победами, т.е. убийством все тех же людей руками других таких же бесправных людей, и т.д. «Не боятся они бога, мироеды, кровопий­цы проклятые!» «Видно, и вправду правду-то боров сжевал!» — звучат бессильно гневные реплики, итог которым гораздо позднее копот­ко подведет Маслова: «Я думаю, обижен простой народ... очень уж об жен простой народ».

Но именно этот народ, несмотря на свое ужасное положение, из мученный трудом и горем, а главное, вечной несправедливостью, только один и сохраняет в душе во всей чистоте нравственное чувство. Таковы Федосья и старушка, обвиненная в поджоге, с величайшим добродуши­ем переносящие свое заключение, хотя они очевидные жертвы судеб­ного произвола, таков, наконец, безвестный каторжанин, под страхом смерти (если узнают, с ним расправятся уголовники) сообщающий Не­хлюдову о том, что на одном из этапов произошла подмена: убийца вы­дал себя за другого, осужденного на поселение, т.е. в каторжные работы пойдет невинный человек.

Встречи с подобными людьми и вообще деревенским людом вызы­вают у Нехлюдова неожиданное для него самого впечатление: «Он ис­пытывал чувство радости путешественника, открывшего новый, неизвестный и прекрасный мир».

Светское общество, бюрократическая система, церковь. Резким контрастом, подчеркивающим бедственное положение народа, но вме­сте с тем его нравственную силу, становится в романе изображение высшего чиновничества и людей света: благополучие существования - и бессодержательность условностей хорошего тона (суть светских раз­говоров: «после еды пошевелить мускулами языка и горла»), фальшь, отсутствие какой бы то ни было искренности; комфорт, учтивость, по­кой, - и самая свирепая жестокость по отношению к другим, в особен­ности же к народу, трудом которого они живут. Все, что концентрирует в себе высший свет, повторяется на более низших «государственных» ступенях общества. «Может быть, и нужны эти губернаторы, смотри­тели, городовые, - думает Нехлюдов, — но ужасно видеть людей, ли­шенных главного человеческого свойства — любви и жалости друг к другу». Среди них редки и воспринимаются, как исключения, здоровые, естественные, открытые, честные люди типа Богатырева, бывшего то­варища Нехлюдова по полку, а теперь флигель-адъютанта, который собирается передать его прошение о смягчении участи духоборов в руки царя.

Другой прием, несущий в себе громадную силу сатирического уда­ра, представляет собой соотнесение представителей света и «просто­людинов». В главе XVII (часть вторая) появляется история двух убийств: пьяным мужиком, в минуту хмельного раздражения в драке, осужденным затем на каторгу, разлученным с семьей, с родными; зако­ванный в кандалы и с обритой наполовину головой, он пойдет по ужасным этапам в Сибирь. И офицер, хладнокровно застреливший на дуэ­ли единственного сына у матери: он спокойно «сидит в прекрасной ком­нате на гауптвахте, ест хороший обед, пьет хорошее вино, читает книги и нынче-завтра будет выпущен и будет жить по-прежнему, только сде­лавшись особенно интересным».

Самая яркая картина-противопоставление помещена автором в финале второй же части романа: мрачное шествие по городу арестан­тов в страшную жару, когда на глазах у Нехлюдова погибли от солнеч­ного удара в духоте толпы двое каторжан, и другое «шествие» семейства Корчагиных, отправляющихся на дачу, с дюжими носильщиками-лаке­ями, с жеманной дамой в кресле, которую они несут, с горничной, док­тором и другими сопровождающими лицами. Тщательно выполненное контрастное построение вырастает в сатирический образ-символ, со­держащий в себе заряд ненависти и негодования автора в отношении существующего порядка жизни.

Еще одним объектом сатирических атак и обобщений, имевших са­мые серьезные последствия для автора, стали в романе официальная церковь и ее служители. Толстой и здесь высказал то, что уже было ска­зано им прежде в его философских, религиозных, публицистических работах, но сила воздействия художественных образов гениального писателя была такова, что русские церковники не простили ему этого прегрешения. Одно только описание богослужения в тюремной церк­ви могло переполнить чашу терпения. Спустя год после опубликования «Воскресения» (1899) постановлением синода в феврале 1901 г. он был отлучен от церкви. Мысль его состояла в утверждении того, что цер­ковь исказила суть христианского учения. Торжественность службы в тюрьме (таинство Святого Причастия), переданная в остро сатиричес­ких тонах, дает повод автору высказать свой взгляд на обрядовую сто­рону церковного дела, запрещенную именно Христом, на то, что он требовал «молиться не в храмах, а в духе и истине; главное же, запре­тил не только судить людей и держать их в заточении, мучить, позорить, казнить, как это делалось здесь, а запретил всякое насилие над людь­ми, сказав, что он пришел выпустить пленных на свободу».

В развитии этой темы Толстой использовал тот же самый прием, что и в критике суда и судебных учреждений, — переход от низших инстан­ций к высшим: здесь возникает то же ощущение заколдованного круга и из тюремной церкви действие переносится в священный синод. Об­раз обер-прокурора синода К.П. Победоносцева запечатлен в Топоро­ве. Толстой рисовал сцены посещения Нехлюдовым всевластного чиновника, определявшего политику России в годы правления Алексан­дра III и (до 1905 г.) Николая II не по собственным впечатлениям: он никогда не был на приеме у Победоносцева, а по рассказам своей старшей дочери Т.Л. Толстой, которая посетила Победоносцева, по просьбе

отца, хлопоча о секте духоборов, жестоко преследовавшихся правительством (мужья, жены, дети отправлялись в разные места ссылок), | _Передала свои наблюдения отцу. Так что этот выразительный портр_ет одного из высших лиц русской государственности и православной ц_еркви можно сказать, в какой-то мере написан «с натуры», так как Тол­стая была прекрасной художницей (ученица И.Е. Репина) и внешние черты оригинала, манера его поведения были схвачены ею и переданы достаточно точно. Топоров в изображении Толстого, несмотря на зло­вещую внешность («неподвижная маска бледного лица»), всего лишь ловкий чиновник, опасающийся реакции государя на прошение, силь­но и ясно написанное, и одно из звеньев круговой поруки, которая при­звана всеми силами сдерживать выбивающийся из мрака невежества народи «не мешать богатым владеть тем богатством, которое они со­бирали с народа»; слова же о «справедливости, добре, законе, вере, боге и т.п. были только слова и прикрывали самую грубую корысть и жестокость».

Завершая роман, Толстой вновь обращается к идее Христа, говоря о торжествующем зле: «Все дело в том, - думал Нехлюдов, — что люди эти признают законом то, что не есть закон, и не признают законом то, что есть вечный, неизменный, неотложный закон, самим богом напи­санный в сердцах людей <...> взаимная любовь есть основной закон жизни человеческой». Иными словами говоря, Толстой определил в романе нравственные нормы и принципы, какими они должны быть, с точки зрения своего философского и религиозного представления о том, что бог есть любовь.

Впервые в «Воскресении» Толстой начинает разрабатывать тему, которой он никогда прежде не давал художественного воплощения, — тему революции. Писатель и здесь оказался исключительно сильным и глубоким аналитиком, обладающим даром прозрения. Он дает такую четкую классификацию типов революционеров, что она несет в себе объяснение будущих страшных ее последствий — десятилетий крова­вого режима власти, борющейся против собственного же народа пос­ле переворота 1917 г.

По его наблюдениям, в среде революционеров есть люди, чистые сердцем, настоящие подвижники, жертвующие собой. Такова Мария

Павловна, один из центральных персонажей третьей части романа, - мо­лодая женщина, дочь генерала, говорящая на четырех языках; с девятнадцати лет она ушла из дома, поступила на фабрику, потом, увлекшись народническим движением, жила в деревне, снова, когда потребовалось, приехала в город. Осуждена она была на каторгу потому, что взяла на себя выстрел, который во время обыска был сделан в темноте одним из ее товарищей. Ее отличительная черта состоит в том, что она всегда, в любом положении стремится «найти случай служения другим».

Особенно симпатичен Нехлюдову умирающий от чахотки Крыльцов. Блестяще закончивший математический факультет, он был арестован случайно, однако, оказавшись в первое же свое заключение свидете­лем казни двух молодых людей, несправедливо осужденных погибнуть на виселице, он примкнул к революционерам-народовольцам и ставил себе задачей развязать тотальный террор против правительства, дей­ствующего такими методами. Смертная казнь была заменена ему бес­срочной каторгой; погибает он на одном из этапов, и Нехлюдов случайно, в последний раз видит уже мертвое прекрасное его лицо.

Толстой изображает людей, попавших в революционное движение преимущественно из интеллигентного круга. Но есть среди них и крес­тьянин Набатов, и фабричный рабочий Кондратьев. Характерно, что именно Набатов, от которого всегда распространяется бодрость и ве­селость, выросший благодаря таланту и трудолюбию в сельского учи- теля-пропагандиста, целью себе ставит просвещение, сплочение рабочего, в особенности крестьянского народа. Революция, по его мне­нию, не должна ломать всего государственного, давно сложившегося здания: он решительно расходится с теми, кто требовал его разруше­ния и полного изменения всех форм жизни. В религиозном отношении, отмечает Толстой, «он был также типичным крестьянином. Ему ника­кого дела не было до того, каким образом начался мир, по Моисею или Дарвину, и дарвинизм, который так казался важен его сотоварищам, для него был такой же игрушкой мысли, как и творение в шесть дней». Кон­дратьев отличается от него не просто абсолютной верой в знания, но и тем, что готов последовательно претворять идею разрушения в жизнь, не особенно считаясь с ней самой.

Толстой не идеализирует новых для себя героев. Хотя с симпатией изображает некоторых из них. В заключении V главы третьей части романа он дает краткую, но в высшей степени выразительную систе­матизацию различных групп этих людей, используя прием, который был разработан им уже в ранних его произведениях (рассказы «Рубка леса» и «Набег»: изображение типов русских солдат и офицеров). Это не «сплошные злодеи», как их рисует правительство, но и не «сплошные герои», а самые «обыкновенные люди, между которыми были, как и везде, хорошие и дурные, и средние люди».

Причины, заставившие их вступить на опасный путь, утверждает Толстой, также были различны. Одни искренно считали себя обязанными бороться с существующим злом. Но были среди них и такие избрал эту деятельность из эгоистических, тщеславных побуждений. Отличие их от обыкновенных людей, говорящее в их пользу, состоя в том, что те из них, кто возвышался над средним уровнем, представляли собой часто образцы редкой нравственной высоты; те же, которые были ниже среднего уровня, состояли часто из людей неискренних тщеславных, честолюбивых и вместе с тем крайне самоуверенных за­носчивых, высокомерных. К последним относится автором Новодворов претендующий на то, чтобы занять положение руководителя партии' йость, односторонность, холодная логичность, безграничная уверен­ность в своей правоте при отсутствии нравственных и эстетических свойств, которые «вызывают сомнения и колебания», формируют в Новодворове способность группировать вокруг себя и благожелательно относиться только к людям, преклоняющимся перед ним, слепо веря­щим ему.

Толстой, не подозревая о том, дает «формулу» уже близкого исто­рического будущего России — кровавых событий, последовавших за революцией 1917 г. Эту идею, подтвержденную самой реальностью, высказывает в романе самый дорогой автору герой — Крыльцов. Он, отвергающий партийных вождей типа Новодворова, говорит, задыха­ясь и страдая: «Им совершенно все равно, погибнут, не погибнут де­сятки, сотни людей, да каких людей! Напротив, им именно нужно, чтобы погибли лучшие». Произвол, деспотизм, казни, страдания — таков удел новой революции, как и прежних, утверждает Толстой.

Писатель, таким образом, предсказал трагическое будущее России, но не мог предположить — в отличие от Достоевского с его «Бесами», — какой чудовищный, массовый характер приобретет этот террор партий­ных властей, когда на гибель будут обречены не десятки и сотни, а де­сятки миллионов людей, невинных жертв тоталитарного режима. Созданный Толстым образ Новодворова схватил еще одну глубинную суть русской революционной «идеи»: холодное, презрительное, высо­комерное, безжалостное отношение не только к сильным мира сего, а к тому самому народу, которому они, кажется, призваны служить: у них рука не дрогнет уничтожить и этих людей, если они замешкаются в пре­ображении, в пересозидании мира по их, - хотя бы и самым бредовым и диким - меркам и предписаниям.

Если резкая критика новоявленных спасителей России, звавших на путь кровавых экспериментов, зиждется у Толстого, как и у Достоевс­кого, на следовании христианским заповедям, то довольно курьезным примером вторжения в создаваемую им художественную систему тео­рии религиозного сознания и последовательной нравственности можно считать любопытный факт: самых ярких, постоянно выделяемых им из среды революционеров, — притом одновременно двух (!) - Марию Павловну и Симонсона, вызывающих восхищение у Катюши Масловой, автор наделил одной и той же чертой — отвращением к плотской люб­ви, Симонсон к тому же еще и вегетарианец, как и сам Толстой. Ины­ми словами говоря, темы публицистики Толстого часто в этом романе перекочевывают в художественную ткань произведения и становились ею. Он повторил в «Воскресении» мысль, которая занимала его еще в «Крейцеровой сонате» и в особенности была четко и резко высказана им в Послесловии к этой повести.

Случилось так, что самый небольшой по объему последний роман Толстого оказался и самым насыщенным, самым масштабным по охва­ту различных сторон русской жизни и по остроте и силе поставленных в нем проблем социальной, государственной, общественной ее сущности.

Символика названия романа. Однако, как и всякий роман, «Вос­кресение» имеет в основе сюжета «романическую», как принято было тогда говорить, т.е. любовную, интригу. Она достаточно сложна и вы­ходит далеко за пределы той реальной истории, которая дала толчок замыслу писателя в рассказе А.Ф. Кони. Это в полном смысле беллет­ристический, принадлежащий только Толстому-художнику вымысел.

Катюша Маслова, скатившаяся на дно жизни, — «мертвая женщи­на», как определяет ее Нехлюдов в первые же встречи с ней в остроге. Суть ее преображения заключается в том, что, пережив состояние не­доброжелательности, порой ненависти к нему как причине всех своих несчастий, она постепенно возвращается к молодому своему раннему чувству: она вновь любит Нехлюдова прежней чистой, искренней лю­бовью. Однако, не желая осложнить его жизнь, связывает свою судь­бу с Симонсоном.

Нехлюдов же оказывается в более сложном положении. Он «лю­бит ее не для себя, а для бога». Но он не может отказаться от прежней своей жизни с ее изяществом, эстетикой, тонкими духовными потреб­ностями. К чему приведет его эта «чистка души», в очередной раз пе­реживаемый им новый этап самосовершенствования, автор не знает, во всяком случае, он не показывает это читателю. Символическое зву­чание заглавия романа — «Воскресение» — вполне осуществилось в судьбе героини, Катюши Масловой. У нее воскресение души произош­ло. Состоится ли, и до какой степени, подобное же преображение Не­хлюдова — неизвестно. Автор оставляет своего героя на перепутье долгого пути и на полуфразе размышлений его об избранной им новой жизни. Роман закончен раздумьями героя, но не поступком, как в слу­чае с Масловой.