Оглавление

Предисловие — 3

Глава первая

Теоретические проблемы становления человеческого .общества — 5

Глава вторая

Возникновение праорудийной деятельности. Стадо ран­них предлюдей — 44

Глава третья

Возникновение производственной деятельности. Стадо поздних предлюдей — 89

Глава четвертая

Превращение стада поздних предлюдей в праобщество формирующихся людей — 107

Глава пятая

Археология и палеоантропология о начале социогенеза и его основных этапах — 142

Глава шестая

Эпоха архантропов — начальная стадия становления человеческого общества — 176

Глава седьмая

Эпоха палеоантропов — заключительная стадия станов­ления человеческого общества — 204

Глава восьмая

Завершение становления человеческого общества. Воз­никновение рода и человека современного физического типа — 256

Заключение — 293

Принятые сокращения — 296

Использованная литература — 298

_{Ю.И.Семенов}

_{На заре}

человеческой истории

Москва «Мысль» 1989

ББК 63.3(0)2 СЗО

РЕДАКЦИЯ ЛИТЕРАТУРЫ ПО ВСЕОБЩЕЙ ИСТОРИИ И МЕЖДУНАРОДНОМУ РАБОЧЕМУ ДВИЖЕНИЮ

Рецензенты — доктор философских .чаук. профессор X. Н. Момджян, доктор исторических наук А. И. Першиц

На форзаце —

Австралопитек африканский — один из ближайших предков человека (реконструкция 3. Еуриана)

0504010000-122 004(01) - 89

81-88

ISBN 5-244-00092-6

© Издательство «Мысль». 1989

Предисловие

а

ря человеческой исто­рии — это время возникновения человеческого обще­ства. Проблема социогенеза является одной из самых сложных. Решить ее означает показать, каким образом произошел переход от биологической формы движения материи к качественно иной — социальной. Для этого необходимо привлечение данных как биологических, так и социальных наук. В настоящей работе и предпринята попытка, основываясь на материалах этологии, примато­логии, генетики, общей теории эволюции, палеоантропо­логии, с одной стороны, археологии, этнографии, фоль­клористики — с другой, дать решение этой задачи.

Предлагаемая работа — не первый труд автора, по­священный этой проблеме. Те, кто давно уже интересу­ется вопросами антропогенеза и социогенеза, возможно, знакомы с моей монографией «Как возникло человече­ство», опубликованной в 1968 г. И у них естественно должен возникнуть вопрос об отношении между этими двумя работами. Не представляет ли новая работа пере­работанный вариант ранней? На этот вопрос может быть дан только один ответ — отрицательный. Это совершен­но новое исследование, новое не только по структуре, но в значительной степени и по содержанию.

В переходе от стада животных к человеческому

обществу можно выделить два основных переломных момента: переход от стада животных — предшественни­ков человека к формирующемуся обществу (праобще-ству) и переход от формирующегося общества к готово­му, сложившемуся обществу. В книге «Как возникло человечество» достаточно полно и детально рассмотрен лишь второй переломный момент. Что же касается первого, то он был затронут лишь в самых общих чертах. О самом главном — зарождении «скелета» общества — системы производственных, социально-экономических отношений сказано очень мало. И это не случайно. В конце 50-х — начале 60-х годов, когда была написана книга «Как возникло человечество», наука не давала материала для конкретных суждений по этому вопросу.

За истекшие более чем два десятилетия положение резко изменилось. Во-первых, впервые в истории науки было проведено множество исследований поведения обезьян, включая человекообразных, в естественных ус­ловиях. Во-вторых, получила развитие научная дисцип­лина, которую за рубежом именуют экономической антропологией, а у нас — экономической этнографией. Огромный материал, собранный ею, дал возможность реконструировать первоначальную форму первобытных производственных отношений и выявить объективную логику их эволюции.

Все это, вместе взятое, сделало возможным переки­нуть мост от биологической формы движения материи к социальной, раскрыть внутренний механизм зарожде­ния и формирования производственных отношений.

Генезис производственных отношений — главное в предлагаемой вниманию книге. Но вполне понятно, что содержание ее этим далеко не исчерпывается. Становле­ние общества — формирование не только социально-экономических, но и всех социальных отношений во­обще. В книге рассматривается хозяйство и образ жизни наших далеких предков — формирующихся людей, а где возможно, и их духовная жизнь.

Разумеется, в книге уделяется внимание и второму переломному моменту, но меньше. Основные положения по этому вопросу, выдвинутые мною более двадцати лет назад, не только не были поставлены под сомнение, но, наоборот, получили подтверждение в новом материале, который и приводится в книге.

Глава первая

Теоретические проблемы становления человеческого общества

настоящему времени архе­ологами обнаружены десятки, если не сотни тысяч каменных орудий, относящихся к самой ранней эпохе развития человечества. Тем не менее восстановление эволюции каменной индустрии этого периода является делом нелегким. У археологов нет единства мнений по многим вопросам. Отсутствует, в частности, даже общеп­ризнанная периодизация эволюции каменной техники.

Трудно восстановить и историю формирования физи­ческого типа человека, хотя в распоряжении науки имеется значительное число остатков формирующихся людей. В этой области еще много спорного и нерешенно­го. Исследователи, например, предлагают разные схемы эволюции человека, нередко значительно отличающиеся друг от друга, по-разному решают вопрос о факторах, определивших переход от животного к человеку, и т. п.

Однако самой трудной является задача реконструк­ции процесса становления человеческого общества, т. е. формирования общественных отношений. От самих этих отношений ничего не сохранилось, ибо они, как известно, не представляют собой чего-то вещественного, не имеют физического существования.

Из-за отсутствия прямых данных о характере обще­ственных отношений в начальную эпоху человеческой

истории мы можем основываться только на косвенных. Но если даже прямые данные (остатки людей, каменные орудия) можно интерпретировать по-разному, то тем более это относится к косвенным. Любая более или менее детальная реконструкция процесса становления обще­ства неизбежно является гипотетической.

В условиях, когда данных мало и все они косвенные, первостепенное значение приобретают общетеоретиче­ские положения, которыми руководствуется исследова­тель в своей попытке нарисовать более или менее конкретную картину становления общественных отно­шений.

Проблема социального и биологического. Самой важ­ной проблемой, без правильного решения которой не­возможно рассчитывать на объективное воссоздание процесса становления общественных отношений, явля­ется вопрос о том, что такое общество и что, следователь­но, нужно понимать под социальным. Выявление приро­ды социального предполагает выяснение его отношения к биологическому. Присуще ли общество только челове­ку, или же оно существует и в животном мире? От того или иного ответа на этот вопрос зависит сам подход к решению проблемы социогенеза.

Наряду с видом, популяцией и другими, подобными им, группировками у части животных существуют и та­кие, все члены которых тесно связаны, находятся в по­стоянном взаимодействии, знают друг друга и отличают от посторонних животных. Такие группы можно было бы назвать зоологическими объединениями или просто объ­единениями. Если под обществом понимать просто сово­купность индивидуумов, которые живут в постоянном взаимодействии друг с другом, то зоологические объеди­нения с неизбежностью придется признать обществами. Именно такую позицию занимает подавляющее боль­шинство зарубежных исследователей. Они постоянно пишут об «обществах», «общественной жизни» живот­ных, о «социальной организации», «социальной струк­туре», «социальных отношениях», «социальных тради­циях», вообще о «социальном» у животных (425; 432; 492). Подобная же терминология встречается и в со­ветской литературе (98. С. 843; 134. С. 21—22). С такой точки зрения социальное присуще и животным, и чело­век — одно из многих общественных животных.

Но в животном мире безраздельно господствуют биологические закономерности. В нем нет ничего, что не относилось бы к биологической форме движения мате­рии, нет ничего надбиологического, суперорганического. Если социальное существует и в животном мире, то это означает, что оно представляет собой одно из проявлений биологического.

Логичным из этого был бы вывод, что общество человека есть одно из зоологических объединений, а сам он представляет собой по своей сущности лишь биологи­ческое существо. Некоторые из исследователей так и делают (434. С, 478). Однако далеко не все. Несводи­мость явлений общественной жизни людей к биологиче­скому слишком бросается в глаза.

Несомненен факт, что все люди, живущие на Земле в течение последних 35 — 40 тыс. лет, относятся к одному биологическому виду — Homo sapiens. Но столь же бес­спорно, что поведение людей, входящих в состав разных обществ, нередко существенно различается. И речь идет не о всегда возможных индивидуальных или групповых вариациях поведения. У людей, входящих в состав разных обществ (а если общества являются антагони­стическими, то и в состав разных классов), могут быть совершенно различные потребности, стимулы, мотивы поведения и т. п. Совершенно ясно, что эти различия имеют свою основу не в структуре организма людей и не в биологии человека вообще, а в чем-то ином, отличном от биологического.

Многие зарубежные исследователи объявляют такой основой культуру, имея в виду прежде всего или исклю­чительно духовную культуру. Рождаясь и вырастая в том или ином обществе, человек усваивает его культу­ру, которая и делает человека тем, что он есть. Именно культура, а не структура организма, не биология опреде­ляет поведение людей. Культура у данных исследовате­лей выступает одновременно и как присущее исключи­тельно лишь человеку, и как качественно отличное от биологического и более высокое, чем последнее. С этим связана нередко встречающаяся в их работах характери­стика культуры как надбиологического, суперорганиче­ского (305; 323; 493. С. 12-17).

Суперорганический, надбиологический характер культуры ярко проявляется в особенностях ее развития.

И здесь, как и в биологическом развитии, имеют место преемственность, наследование, передача информации от одного поколения к другому. Но если при биологиче­ском развитии информация записывается в молекулах ДНК и передается через зародышевые клетки, то в дан­ном случае она закрепляется в сознании и передается через посредство примера, показа и языка. В результате эволюция культуры может идти независимо от биологи­ческого развития.

Некоторые исследователи особо выделяют внегенети-ческую форму передачи информации от поколения к поколению и именно в наличии ее у человека видят суть его отличия от животных. При этом они пользуются для ее обозначения терминами «социальное наследова­ние» или «социальная преемственность». Соответствен­но они говорят о «социальной программе», противопо­ставляя ее «генетической программе» (48. С. 36—39; 49. С. 16 — 17; 154. С. 199). Однако, несмотря на применение термина «социальный», а не «культурный», их взгляды ничем по существу не отличаются от тех, которые разви­ваются исследователями, видящими специфику челове­ка в наличии у него культуры.

Подобного рода понимание сущности человека обус­ловливает определенный подход к проблеме перехода от биологического к более высокому качеству. Она высту­пает как вопрос становления не общества, а культуры.

С тем, что культура присуща только человеку и что она представляет собой суперорганическое, надбиологи-ческое явление, можно согласиться. Но нельзя принять взгляд, по которому в наличии у человека культуры заключена сущность его отличия от животных, точно так же как нельзя признать правильной точку зрения, по которой суть отличия человека от животных заключа­ется в наличии у него сознания, хотя сознание и прису­ще одному только человеку.

Нельзя ограничиться объявлением культуры осно­вой, программой поведения человека. Необходимо отве­тить на вопрос, что лежит в фундаменте этой программы, почему в данном обществе существуют именно такие, а не иные нормы, культурные ценности, почему культу­ра этого общества именно так, а не иначе ориентирует, побуждает действовать человека. Иными словами, нуж­но найти объективную основу той части культуры, той

части общественного сознания, которая определяет чело­веческое поведение, выступает как его программа.

Эту объективную основу культурной программы исследователи, стоящие на охарактеризованных выше позициях, отыскать не могли. У них получалось, что единственным источником существующей в сознании культурной программы поведения является само созна­ние. Суперорганическое, надбиологическое развитие вы­ступало как чисто духовный процесс, имеющий источ­ник в себе самом. Иначе как идеалистической такую точку зрения не назовешь. Изменить подобный характер этой концепции не могут и встречающиеся у некоторых ее сторонников утверждения о том, что культура не зависит от человека, управляет человеком и т. п. (492. С. 13-14).

Выявление идеалистической сущности рассмотрен­ной выше концепции стало одной из причин возникнове­ния в последние десятилетия среди ученых немарксист­ского направления течений, известных под названием «этология человека» и «социобиология». Сторонники их не могли примириться с фактическим отрицанием мате­риальной основы человеческого поведения. Как они указывали, в господствующей суперорганической тео­рии культуры все нормы поведения человека, т. е. дей­ствий людей по отношению друг к другу, выступают по существу в качестве «свободных продуктов человеческо­го воображения» (244. С. 9). Стремясь преодолеть эту точку зрения, они начали искать материальный базис социального поведения человека и, как казалось им, нашли его в биологии человека, в его генотипе.

По их мнению, человеческое социальное поведение в своих основных чертах так же генетически запрограм­мировано, как и анатомия человека. И эти генетически запрограммированные поведенческая и анатомическая системы являются единым базисом человеческой соци­альной организации. Иначе говоря, культура не есть что-то суперорганическое, это простб своеобразное проявле­ние биологического. Мир человека есть часть животного царства, всецело подчиненная законам биологии (459; 497).

Таким образом, стремление преодолеть идеализм в понимании отличия человека от животных, который господствовал у одной части западных исследователей,

10/Н

привело другую их часть к отрицанию существования качественной грани между человеком, с одной стороны, и животными — с другой, т. е. к биологизации человека. Преодолеть как тот, так и другой взгляды, раскрыть подлинную сущность человека, а тем самым и его каче­ственное отличие от животных можно только с позиций марксизма. Марксизмом впервые было установлено, что кроме общественных отношений, определяемых созна­нием, зависящих от сознания, существуют и такие, которые не только не зависят от сознания людей, но, наоборот, определяют их сознание. Этими объективными общественными связями являются производственные, социально-экономические отношения, имеющие своей основой производительные силы.

Система этих отношений — не что иное, как особый, своеобразный вид материи — социальная материя, или общественное бытие. Эта социальная материя бестелес­на, невещественна, не представляет собой физической реальности. Но при всем этом она обладает основным свойством материи — быть первичной по отношению к сознанию. Именно эта социальная материя является объективным источником той части сознания, которая определяет поведение людей, т. е. общественного созна­ния в узком смысле слова. Она выступает как объ­ективная сила, которая определяет интересы людей, их отношение ко всем общественным явлениям, их жела­ния, намерения. Именно она — основной источник глав­ных мотивов человеческой деятельности. Тем самым она всецело определяет сущность поведения людей.

Своеобразие социальной материи помимо всего про­чего заключается в том, что она в отличие от природной материи в норме не может существовать без сознания. Социально-экономические связи в норме не могут суще­ствовать иначе как в волевых отношениях, а последних, разумеется, нет и быть не может без воли и сознания. Общественное бытие первично по отношению к созна­нию только в том смысле, что оно само, не определяясь взглядами людей, т. е. не завися от них, в конечном сче­те детерминирует сознание и волю людей, а тем самым все их поступки и соответственно их волевые отноше­ния.

Таким образом, ошибка тех исследователей, которые видели специфику человека в наличии у него культуры,

заключалась вовсе не в признании бытия суперорганиче­ского, надбиологического, а в том, что суперорганиче­ское они по существу прямо или в конечном счете сводили к сознанию, к духовной деятельности людей.

Человеческое сознание, бесспорно, является супер­органическим. Однако кроме духовного суперорганиче­ского существует материальное суперорганическое, представляющее собой основу первого. Только выявле­ние материального суперорганического, социальной ма­терии дало возможность раскрыть коренное отличие общества человека от объединения животных.

Человеческое общество всегда существовало и суще­ствует как совокупность отдельных конкретных об­ществ. Каждое такое общество представляет собой опре­деленную совокупность людей, связанных воедино пре­жде всего системой социально-экономических отноше­ний. Как любое другое материальное явление, эта система функционирует и развивается независимо от сознания и воли людей, которых она связывает. Наличие в основе любого конкретного общества такой материаль­ной системы с неизбежностью превращает его в особый организм, развивающийся по законам, отличным от за­конов развития живой материи. Именно это и дает основание говорить об общественном развитии как о но­вой, высшей форме движения материи, отличной от биологической. Социальная форма движения материи не исчерпывается изменениями одной лишь социальной материи, т. е. системы производственных отношений. Она включает в себя также движение социально органи­зованной материи, прежде всего развитие производи­тельных сил. Развитие общества, разумеется, не сво­дится к движению материи. Оно включает в себя разви­тие общественного сознания и всех вообще обще­ственных явлений, а не только социальной и социально организованной материи. Но в своей основе, в своей сущности оно представляет собой прежде всего особую форму движения материи.

Возникновение и развитие объединений животных не есть самостоятельный процесс, идущий по своим специ­фическим законам, а всего лишь момент эволюции того или иного биологического вида, всецело определяемой законами биологии. Ни с какой другой, более высокой, чем биологическая, формой движения материи мы здесь

не сталкиваемся. Ничего суперорганического, надбиоло­гического в животном мире не существует.

В свете материалистического понимания истории под социальным следует понимать исключительно лишь осо­бую форму движения материи, качественно отличную от биологической, и все порожденное ею, а под обще­ством — не любое объединение, а лишь такое, которое представляет особый организм, развивающийся по зако­нам, отличным от биологических. И в этом значении общество присуще только людям. Ни о каком социаль­ном или даже его зачатках в животном мире не может быть и речи.

В животном мире нет обществ. В нем существуют только зоологические объединения. Соответственно и связи внутри этих объединений не могут быть названы социальными. Однако нужда в термине, который мог бы служить для обозначения этих связей, имеется. Так как от слова «объединение» трудно образовать прилагатель­ное, то таким термином могло бы стать слово «гре-гарный» (от латинского цгех — стадо). В таком случае можно было бы говорить о грегарных связях, грегарной организации, грегарной структуре, о грегарных и оди­ночных животных, грегарной и одиночном образах жизни и т. п.

Открытие социальной материи, а тем самым выявле­ние качественного отличия общества человека от объеди­нений животных позволило вскрыть сущность отличия человека от животных.

Животное есть только биологическое существо, есть только биологический организм. В том, что животное есть биологический организм, заключена его сущность. Именно потому, что животное только биологическое существо, оно таково, каков его биологический организм. Иное дело — человек. Он прежде всего общественное существо. Именно в этом заключается его сущность, именно этим он качественно отличается от животных. Сущность человека как общественного существа про­является в том, что он таков, каков тот социальный организм, в состав которого он входит. Лежащая в основе социального организма система социально-экономиче­ских отношений, детерминируя сознание и волю людей, определяет мотивы и стимулы их деятельности, а тем самым все их поведение, все их прочие отношения.

С изменением социально-экономической структуры общества, происходящей в результате прогресса про­изводительных сил, меняется содержание общественной воли, исчезают одни и появляются другие правила и нор­мы поведения, другие социальные ценности, изменяются намерения людей, мотивы и стимулы их деятельности. Как писал К. Маркс, «сущность человека не есть аб­стракт, присущий отдельному индивиду. В своей дей­ствительности она есть совокупность всех общественных отношений» (1.С.З).

Но, став общественным существом, человек не пере­стал быть биологическим организмом. У него, как и у любого животного, существуют определенные биологи­ческие потребности или инстинкты, удовлетворение которых — необходимое условие его бытия. К ним отно­сятся прежде всего пищевой и половой инстинкты, а также инстинкт самосохранения. Но если у животного эти и другие биологические потребности являются един­ственными и поэтому безраздельно господствующими стимулами его поведения, то у человека они всегда подчинены другим мотивам, имеющим корни не в его материальной биологической организации, а в матери­альной структуре общества. Социальные стимулы и мо­тивы, как правило, господствуют над биологическими. Ими прежде всего определяется поведение человека. Удовлетворение биологических потребностей всегда контролируется обществом. Оно происходит в опреде­ленных рамках, с соблюдением определенных норм и правил. Биологическое у человека всегда опосредовано социальным, пронизано им, находится под его посто­янным воздействием и контролем.

Будучи социальным существом, человек не может жить без общества. Именно возникновение общества кладет грань между животным и человеком. Человек появляется там, где возникает общество, зарождается социальное.

Проблема начала и конца социогенеза. Как явствует из сказанного, общество — это не всякая совокупность индивидов, а только такая, в основе которой лежат соци­ально-экономические, производственные отношения, представляющие собой особый вид материи. Поэтому становление общества есть прежде всего возникновение этого вида материи, появление новых отношений, каче­

ственно иных, чем те, что существуют в животном мире, превращение зоологического объединения в особого рода организм, развивающийся по законам, отличным от био­логических.

Ясно, что социально-экономические, производствен­ные отношения не могут возникнуть и существовать без производства. Человек, будучи социальным существом, с неизбежностью является существом производящим. Производство есть необходимый признак человека. Только возникновение производственной деятельности могло привести к появлению общества и человека.

Отличие человека от животных и человеческого общества от объединений животных столь велико, что не может быть речи о мгновенном превращении животного в человека и объединения животных в общество. С не­избежностью должен был существовать длительный период превращения животного в человека и объедине­ния животных в человеческое общество, т. е. становле­ния человека (антропогенеза) и формирования общества (социогенеза).

Антропогенез и социогенез — это вовсе не два само­стоятельных, параллельно протекающих процесса. Ста­новление человека есть прежде всего формирование его сущности. Но сущность человека — вся совокупность общественных отношений. Таким образом, формирова­ние человека есть прежде всего становление всей сово­купности общественных отношений, т. е. становление общества. Иначе говоря, антропогенез и социогенез представляют собой две неразрывно связанные стороны одного единого процесса — становления человека и об­щества (антропосоциогенеза).

Отсюда следует, что начало антропогенеза было одновременно и началом социогенеза, конец антропоге­неза — одновременно и концом социогенеза. В самом общем виде положение о существовании периода ста­новления общества, являющегося одновременно и перио­дом формирования человека, содержится у Ф. Энгельса. Он писал о формировавшихся людях и готовом человеке, только вместе с которым возникло общество, о стадах первобытных людей (3. С. 489—491; 6. С. 138), у В. И. Ленина встречается упоминание о первобытном стаде, обуздывавшем зоологический индивидуализм, о стаде первобытных людей (8. С. 10; 9. С. 232.).

Но свое конкретное воплощение это положение полу­чило в созданной советскими антропологами и отчасти археологами научной теории, именуемой концепцией двух скачков (24; 121; 121 а; 155; 156). Согласно этой теории, в эволюции человека существуют два узловых пункта, два переломных момента. Первый и наиболее важный из них — это отмеченный началом изготовления орудий переход от стадии животных предшественников человека к стадии формирующихся людей, каковыми являются питекантропы и другие сходные с ними формы (архантропы) и неандертальцы (палеоантропы). Вто­рой скачок — происшедшая на грани раннего и позднего палеолита смена палеоантропов людьми современного физического типа (неоантропами, Homo sapiens), явля­ющимися подлинными, готовыми людьми. Первый ска­чок означал появление социальных закономерностей, второй — установление их полного и безраздельного гос­подства в человеческих объединениях.

Коллектив формирующихся людей — питекантропов и неандертальцев уже не был чисто биологическим объединением и в то же время еще не был подлинным человеческим обществом. Он представлял собой становя­щееся человеческое общество.- Формирующиеся люди жили в формирующемся обществе, за которым посте­пенно закрепилось название первобытного человеческо­го стада.

Возникнув, теория двух скачков получила широкое признание в советской науке. Однако в последней суще­ствуют и другие точки зрения, сторонники которых выступают с критикой теории двух скачков.

Одна группа ученых считает, что уже питекантропы, не говоря о неандертальцах, были подлинными, готовы­ми людьми, а их объединения — подлинным человече­ским обществом. Поэтому термин «первобытное стадо» к последним неприменим (28; 76). Фактически отрицая наличие периода становления человеческого общества, сторонники данной точки зрений по существу настаива­ют на том, что превращение стада животных пред­шественников в человеческое общество произошло сра­зу. Тем самым и антропогенез или рассматривается ими как разовый акт, или сводится лишь к формированию физического типа человека.

Другую точку зрения, противоположную первой,

16/П

отстаивал Б. Ф. Поршнев. Ни питекантропы, ни не­андертальцы, полагал он, ни в каком смысле не были людьми. Они были животными и только животными. Соответственно их объединения носили чисто биологиче­ский характер. Первыми людьми были появившиеся на грани раннего и позднего палеолита неоантропы. Только с их появлением зародилось человеческое общество (109; 111. С. 104-105, 373, 389).

Источником как той, так и другой точки зрения является односторонний подход к реальному процессу становления человека и общества. В период антропосо-циогенеза человеческое общество одновременно и суще­ствует, ибо оно уже возникает, и не существует, ибо оно еще не возникло. Всякое становление обязательно явля­ется единством бытия и небытия. Сторонники первой точки зрения абсолютизируют момент бытия общества, игнорируя момент небытия, сторонники второй — раз­дувают момент небытия, игнорируя момент бытия. Одни абсолютизируют первый скачок, превращая его в един­ственный, другие — второй скачок, тоже превращая его в единственный.

Кроме прямых защитников первой точки зрения к ней в той или иной степени близки и некоторые другие исследователи, также выступающие против теории двух скачков. Главным объектом их критики является термин «первобытное человеческое стадо», используемый сто­ронниками последней концепции.

Вкладывая в этот термин свой собственный смысл, а именно понимая «первобытное стадо» как чисто биоло­гическое объединение, некоторые из них приписывают сторонникам теории двух скачков полное отрицание существования социальных связей, вообще социального в период, предшествующий возникновению неоантропа (38. С. 129). Подобное утверждение не имеет под собой оснований. Термин «первобытное стадо» применяется сторонниками концепции двух скачков для обозначения становящегося человеческого общества, представляюще­го собой систему формирующихся социальных связей. Особенно активно исследователи, относящиеся к данно­му течению, возражают против применения термина «первобытное стадо» для обозначения коллективов лю­дей второй половины раннего палеолита вообще, мусть-ерского времени в особенности. Они называют эти

объединения и общинами, и локальными группами, и, наконец, зарождающимися родами (87. С. 40; ИЗ. С. 138-146; 120. С. 76 и др.)

Из работ этих исследователей не всегда можно уяснить, чем, по их мнению, являлся коллектив людей начала раннего палеолита, который часть их считает возможным называть стадом,— чисто биологическим объединением или же формирующимся обществом. Столь же нелегко из этих работ понять, что, по мнению их авторов, представляли собой объединения людей второй половины раннего палеолита, которые стадом уже не являлись,— формирующееся или уже готовое общество. Большинство этих ученых, по-видимому, склоняется ко второй точке зрения.

В качестве доказательства они ссылаются на новые данные, свидетельствующие о существовании в мустьер-скую эпоху магических обрядов и долговременных жи­лищ. Но материалы о тотемизме и магической обрядно­сти в мустье давно уже имеются в распоряжении науки. Что же касается долговременных жилищ, то сам по се­бе факт их бытия в мустье не может рассматриваться как доказательство того, что в данную эпоху мы име­ем дело с уже готовым, а не с формирующимся обще­ством.

Но никакие данные науки не ставят под сомнение факт, который лег в основу вывода, что формирование человеческого общества завершилось лишь с переходом от раннего палеолита к позднему. В течение всего ранне­го палеолита шел процесс эволюции человека как биоло­гического вида. Между архантропами, палеоантропами и неоантропами существуют значительные морфофизио-логические различия, которые, во всяком случае, не могут быть оценены ниже, чем видовые. Процесс транс­формации архантропов в палеоантропов и последних в неоантропов с точки зрения биологии не может рас­сматриваться иначе, как процесс видообразования, воз­никновения новых биологических видов.

С появлением неоантропа развитие человека как биологического вида прекратилось. Это отнюдь не зна­чит, что человек вообще перестал развиваться. Наоборот, только с появлением неоантропа началось стремитель­ное, непрерывно убыстряющееся развитие человечества. За какие-то 35—40 тыс. лет человечество прошло путь

от каменного топора до атомных электростанций и кос­мических кораблей, от первобытнообщинного строя до социализма. Но все эти колоссальные изменения не затронули человека как биологический вид. Человек коренным образом изменился, но не как биологическое, а как социальное существо.

Все это неопровержимо свидетельствует, что с по­явлением неоантропа развитие человека стало безраз­дельно определяться социальными закономерностями, что только вместе с ним возникло готовое, сформиро­вавшееся человеческое общество. С появлением нео­антропа завершился не только антропогенез, но и социо­генез, закончился единый процесс становления человека и общества — антропосоциогенез.

Но если не появилось никаких новых данных, кото­рые заставили бы пересмотреть верхнюю границу перио­да формирования человека и общества, то с нижней границей этого периода обстоит сложнее.

Социальное, как уже указывалось, нетелесно, неве­щественно. Поэтому о его зарождении можно судить лишь по косвенным данным. Социальное невозможно без материального производства. Только последнее способно его породить. Социальное существо есть обязательно существо и производящее. Производство есть необходи­мый признак человека. Отсюда делался и нередко сейчас делается вывод, что оно представляет собой и доста­точный признак человека, что любое производящее существо обязательно является человеком, что именно возникновение производственной деятельности кладет грань между животным и человеком.

Это отнюдь не означает, что сторонники такой точки зрения полагали, что наличие одной лишь производ­ственной деятельности само по себе делает данное существо человеком. Они как само собой разумеющееся принимали, что производящее существо должно было обладать сознанием и жить в системе социальных свя­зей. И основания для такого допущения были.

Столь характерная для животных приспособитель­ная деятельность заключается в использовании для удовлетворения потребностей существующих в природе готовых вещей. В отличие от нее производственная деятельность заключается в создании для удовлетворе­ния потребностей таких вещей, которые в природе

в готовом виде не существуют. Материальное производ­ство есть преобразование вещей, есть материальное творчество.

Деятельность по созданию той или иной вещи, не­обходимой для удовлетворения потребности, может при­вести к желаемому результату только в том случае, если она будет определяться этим желаемым результатом. Однако он не может существовать к началу деятельности в качестве объективного предмета. В противном случае она была бы излишней. Результат деятельности не мо­жет существовать к ее началу иначе, как в форме субъективного образа желаемого предмета, т. е. лишь как идеальное.

Результат деятельности, существующий к ее началу в форме идеального, есть не что иное, как цель. Цель, определяя течение деятельности, превращает ее в про­цесс своей собственной реализации. Необходимым усло­вием успешного реального преобразования мира явля­ется его идеальное преобразование. Материальное твор­чество предполагает и требует существования идеально­го, духовного творчества. Производственная деятель­ность требует особой формы отражения мира, не существующей у животных,— активного, творческого отражения, включающего в себя в качестве необходимо­го момента создание образов вещей, которые еще не существуют и не существовали ранее.

Создание образов еще не существующих вещей не­возможно без отражения еущественного общего, необхо­димого в реально существующих явлениях. Поэтому в качестве необходимого момента данная форма отраже­ния мира должна включать в себя специальные образы общего, необходимого. Такими образами могут быть только понятия и системы понятий, которые в свою очередь невозможны без слов, без языка.

Иначе говоря, производственная деятельность требу­ет и предполагает существование понятийного мышле­ния, т. е. сознания, и языка. Человеческое сознание не только отражает мир, но и через практику обратно воз­действует на него, обеспечивая преобразование мира в соответствии с поставленными целями. Человеческое сознание, взятое в его обратном воздействии на материю, есть не что иное, как человеческая воля. Познание не­обходимости и действие в соответствии с познанной

необходимостью делают человека свободным. Сознание, воля, свобода присущи только человеку.

Производственная деятельность в принципе, в идеале является целенаправленной, волевой, свободной. Имен­но это дало самое важное основание для вывода, что она может быть только сознательной, волевой, целенаправ­ленной, но ни в коем случае не условнорефлекторной, какой является приспособительная деятельность живот­ных. Отличие в содержании с неизбежностью определяет различие в форме.

Правда, некоторыми советскими исследователями изложенный выше взгляд на соответствие между со­держанием и формой деятельности не разделяется. Однако возражение у них вызывает вовсе не тезис о том, что производственная деятельность может быть только волевой, сознательной. Они выступают с критикой поло­жения о том, что приспособительная деятельность всех, включая высших, животных может быть только усло­внорефлекторной, но не волевой, сознательной. Как утверждают они, данные науки неопровержимо доказы­вают, что поведение высших животных не может быть сведено к одним лишь условным рефлексам, что у этих животных существует интеллект, разум, рассудок, мы­шление, что их деятельность является в известной степе­ни разумной (79; 84. С. 11-12; 91. С. 121).

Подобного рода взгляды далеко не новы. Все эти идеи отстаивались более ста лет назад представителями зоо­психологии и были подвергнуты в свое время жесточай­шей критике И. П. Павловым (105. С. 108, 229, 262­268). Гаданиям зоопсихологов И. П. Павлов противопо­ставил научную, материалистическую концепцию пове­дения животных и отражения мира в их мозгу — теорию высшей нервной деятельности.

Решение вопроса о том, существует ли у животных мышление, необходимо предполагает достаточно четкое раскрытие содержания этого понятия. На наш взгляд, под мышлением нужно понимать исключительно лишь ту форму отражения мира, которая была обрисована выше: активное творческое отражение объективной ре­альности в форме понятий, существующее только в не­разрывном единстве с языком. Это отражение мира имеет своей основой не только материальные процессы в мозгу, но и социальную форму движения материи,

поэтому оно, включая в себя указанные процессы, не сводится к ним, не исчерпывается ими. Оно представля­ет собой особую форму движения, имеющую свои особые законы, качественно отличающиеся от тех, что управля­ют физиологическими процессами в мозгу. Такое отра­жение объективной реальности может быть порождено только производством. Оно представляет собой не биоло­гическое, а социальное явление. И поэтому если пони­мать под мышлением, интеллектом, разумом подобного рода отражение, то о таком мышлении у животных не может быть и речи.

Современные сторонники зоопсихологии, утверждая, что мышление, интеллект существуют и у животных, вкладывают в эти слова какое-то совершенно иное пони­мание, которое они, к сожалению, не раскрывают, что делает дискуссию с ними нередко спором о словах. Но если обратиться к существу дела, то необходимо прежде всего исходить из того, что животное есть существо только биологическое. Из этого следует, что любой про­цесс отражения мира в мозгу любых животных, не исключая высших, есть явление только биологическое, без остатка сводимое к биологическим процессам. Биоло­гическое и только биологическое явление представляет собой поведение животных. Именно такое понимание лежит в основе созданной И. П. Павловым теории вы­сшей нервной деятельности животных. Как неоднократ­но подчеркивал И. П. Павлов, отражение мира в мозгу животных является исключительно процессом лишь вы­сшей нервной деятельности (165. С.58,81,120, 178, 262, 279, 313, 350, 362, 369, 390, 451, 467 и др.).

И в свете понимания животного как существа только биологического допущение, что отражение в мозгу жи­вотных не сводится к условнорефлекторной деятельно­сти, может означать только предположение о существо­вании в мозгу животного кроме процессов высшей нервной деятельности еще каких-то более высоких, но тем не менее биологических и только биологических процессов. И если бы такая более высокая биологическая форма отражения мира была действительно обнаружена, то ее нельзя было бы назвать мышлением, ибо это озна­чало бы, с одной стороны, игнорирование глубокого качественного различия между этим чисто биологиче­ским явлением и активным отражением мира в мозгу

человека, представляющим собой не биологическое, а со­циальное явление, а с другой — неоправданное противо­поставление этой биологической формы отражения ми­ра другим, биологическим же формам его отображе­ния.

Но в действительности к настоящему времени ника­ких других, более высоких, чем высшая нервная дея­тельность, биологических процессов в мозгу животных не обнаружено. Все зоопсихологи, говорящие о наличии у животных интеллекта, мышления, ограничиваются описанием тех пли иных актов поведения животных и истолкованием их по аналогии с человеческими, даже не пытаясь раскрыть их реальные механизмы. Павлов­ская теория высшей нервной деятельности и в настоящее время является единственной концепцией, раскрываю­щей механизм поведения животных и отражения мира в их мозгу. II этой теории вполне достаточно, чтобы без остатка объяснить все поведение любого высшего жи­вотного, не исключая человекообразных обезьян (33).

Некоторые из современных зоопсихологов, стараясь обосновать свои положения, обращаются к авторитету И. П. Павлова, который, как они утверждают, тоже допускал существование у животных кроме процессов высшей нервной деятельности и мышления (79. С. 10). И. П. Павлов действительно говорил о существовании у животных «элементарного, конкретного м ы ш л е н и я», но под последним он понимал отнюдь не какую-то форму отражения мира в мозгу животного, отличную от высшей нервной деятельности, а саму высшую нервную деятельность (105. С. 386).

В отличие от взгляда, согласно которому вся деятель­ность высших животных является условнорефлектор­ной, вывод, что производственная деятельность может быть только волевой, сознательной, не ставился под сомнение. Он находился в полном соответствии с теми фактами, которыми располагала наука.

Один из этих фактов состоит в том, что производ­ственная деятельность не была обнаружена ни у одного из ныне существующих видов животных, включая и са­мых высших. И этот факт остается неопровергнутым, несмотря на появившиеся в последние десятилетия рабо­ты, в которых в той или иной форме утверждается о существовании производственной деятельности у жи­

вотных, особенно у высших человекообразных обезьян (111. С. 386-388; 252. С. 472; 492).

О производственной деятельности можно говорить только в том случае, если мы сталкиваемся с изготовле­нием орудий при помощи орудий. Ни у одного из современных животных в естественных условиях такой деятельности не обнаружено. У них встречаются, как правило лишь спорадически, действия по использова­нию готовых природных предметов в качестве орудий. Наблюдается у них обработка природных предметов при помощи органов тела. Обработанные предметы также могут использоваться в качестве орудий. Наконец, в ус­ловиях неволи у обезьян были отмечены случаи воздей­ствия одним предметом на другой, результатом которых было их изменение. Но эти измененные предметы если и использовались в качестве орудий, то только в услови­ях эксперимента, как подражание действиям экспери­ментатора.

~ Т-аким образом, из всех ныне живущих существ производственная деятельность присуща одному лишь человеку, который обладает сознанием, волей и живет в обществе. Еще несколько десятилетий назад не вступа­ли в противоречие с положением о том, что производ­ственная деятельность может быть только сознательной и никакой другой, данные палеоантропологии и археоло­гии.

20—30 лет назад древнейшими из известных про­изводящих существ были питекантропы. Принадлеж­ность этих существ к числу людей не вызывала у специа­листов сомнений. Их морфофизиологическая организа­ция вообще, структура мозга в частности хотя и отлича­лась от той, что присуща современным людям, но в целом носила достаточно отчетливый человеческий характер.

Лет 35—40 назад имелись определенные основания полагать, что непосредственными предками питекантро­пов были человекообразные обезьяны, в принципе не отличавшиеся ни по своей морфологической организа­ции, ни по характеру деятельности от современных антропоидов. Отсюда напрашивался вывод, что произ­водственная деятельность пришла непосредственно на смену обычной животной деятельности по присвоению предметов природы, подобной той, что наблюдается у со­

временных высших приматов, и что производственная деятельность с самого начала была не условнорефлек-торной, а волевой, сознательной.

С открытием австралопитеков последние, а не иско­паемые человекообразные обезьяны стали рассматри­ваться как непосредственные предшественники пите­кантропов. Австралопитеки значительно отличались от человекообразных обезьян. Они передвигались на за­дних конечностях, имели свободные верхние конечности и систематически использовали камни, палки и другие природные предметы для защиты от врагов и для охоты. Однако они не производили, а лишь приспосабливались к среде с помощью природных орудий. Чисто животной была их морфологическая организация. Поэтому вопрос об их природе не вызвал среди специалистов больших споров. Они, несомненно, были не людьми, а животны­ми, хотя и очень своеобразными, отличными от всех ныне существующих животных. Точнее всего их можно было бы назвать предлюдьми (прегомининами).

В 60-х годах XX в. выяснилось, что непосредственны­ми предшественниками питекантропов были не австра­лопитеки, а происшедшие от них существа, которые при своем открытии были названы Homo habilis, что означает «человек умелый» (331). Вокруг вопроса о природе хабилисов развернулась оживленная дискуссия. Одни исследователи настаивают на том, что хабилисы явля­ются людьми, другие рассматривают их как животных.

Чтобы понять суть проблемы и споров вокруг нее, нужно обратиться к фактам. К настоящему времени можно считать установленным, что хабилисы изготовля­ли орудия при помощи орудий, т. е. производили. Столь же твердо установлено, что по своей морфофизиологиче-ской организации, включая структуру мозга, они сколь­ко-нибудь существенно от австралопитеков не отлича­лись. Как вынуждены признать даже самые упорные защитники человеческого статуса хабилисов, если бы у последних не было найдено орудий, то никто из иссле­дователей не усомнился бы в том, что они являются животными (137. С. 83).

Иначе обстоит дело с питекантропами. Для определе­ния их принадлежности к людям достаточно анализа одной лишь их морфологической организации. И этот факт признается всеми антропологами, не исключая тех,

кто считает хабилисов людьми (138. С. 33; 157. С. 89 — 90; 220. С 50 и др.).

Таким образом, грань, отделяющая животную мор-фофизиологическую организацию от человеческой, про­ходит не между австралопитеками и хабилисами, а меж­ду хабилисами и питекантропами. Все это, вместе взятое, дает основания для вывода, что только с переходом к питекантропам начали формироваться такие специфи­ческие человеческие особенности, как мышление, воля, язык.

Иначе говоря, накопленный к настоящему времени наукой материал настоятельно требует отказа от поло­жения о том, что производственная деятельность с само­го начала была сознательной и волевой. В свете новых данных стало ясно, что производственная деятельность, с одной стороны, мышление и язык — с другой, воз­никли не одновременно, а с разрывом примерно в 0,5 — 1 млн лет.

И эти открытия не только не опровергают, а, наобо­рот, подтверждают и одновременно конкретизируют положение о том, что труд породил сознание. Хотя про­изводственная деятельность в идеале выступает только как сознательная и волевая, реально она не могла воз­никнуть иначе как в животной форме. На это обстоятель­ство в свое время прозорливо указывал К. Маркс. Определив труд как сознательную, волевую, целенаправ­ленную деятельность, К. Маркс тут же подчеркнул, что он не рассматривает здесь «первых животнообразных инстинктивных форм труда», а предполагает труд «в та­кой форме, в которой он составляет исключительное достояние человека» (2. С. 189). Появлению труда как целенаправленной сознательной деятельности, по мне­нию К. Маркса, предшествовал период, когда «труд еще не освободился от своей примитивной, инстинктивной формы...» (там же). Говоря об инстинктивном характере первоначального труда, К. Маркс имел в виду только одно, а именно что эта деятельность не направлялась волей и сознанием, была животной по своему механизму. В свете современных данных о механизме поведения высших животных форму, в которую была облечена при своем возникновении производственная деятельность, нельзя охарактеризовать иначе как условнорефлектор-ную.

Эта форма с самого начала находилась в противоре­чии с производственной деятельностью, что, однако, не исключало полностью какого бы то ни было развития последней. Но рано или поздно и эта крайне ограни­ченная возможность была полностью исчерпана. Начи­ная с определенного момента дальнейшее совершенство­вание производственной деятельности в животной обо­лочке стало невозможным. Необходимым теперь стало освобождение производственной деятельности от живот­ной формы, превращение ее в сознательную, волевую, что, разумеется, предполагало начало существенной пе­рестройки морфофизиологической организации произ­водящих существ, и прежде всего структуры их мозга. Если производственная деятельность возникла с хабили­сами, то сознательной, волевой она начала становиться лишь с переходом к питекантропам.

Таким образом, современные данные заставляют пересмотреть то решение проблемы грани между жи­вотными и человеком, которое долгое время было обще­принятым в нашей науке. Утверждая, что грань между животными и человеком создает возникновение про­изводственной деятельности, исследователи имели в ви­ду, что вместе с ней возникает мышление и язык. Теперь, когда выяснилось, что производственная деятельность возникла и первоначально развивалась в условнорефлек-торной форме, невозможно обойтись без четкого ответа на вопрос, что же именно кладет эту грань: переход от использования природных орудий к изготовлению ору­дий с помощью орудий или начало формирования мыш­ления, воли, языка и соответственно специфически человеческой морфологической организации. Многие ан­тропологи склоняются ко второму ответу. Они исходят из того, что без специфической человеческой морфологи­ческой организации нет человека. Поэтому они относят хабилисов не к людям, а к животным. Первыми людьми они считают питекантропов (57; 73; 158; 220; 490 и др.).

Как уже отмечалось выше, истинную грань между животными и человеком создает появление социального, прежде всего социально-экономических отношений. Но материальные социально-экономические отношения в норме не могут существовать иначе, как проявляясь в волевых общественных отношениях. Общественное бытие в норме не может существовать без общественно­

го, а тем самым и индивидуального сознания. Поэтому формирование социальных отношений не могло начать­ся намного раньше зарождения мышления, воли, языка.

Производственная деятельность при своем возникно­вении была облечена в животную оболочку не только условнорефлекторного поведения, но и зоологического объединения. На определенном этапе объективной не­обходимостью стало освобождение производства как от той, так и от другой животной оболочки. Началось фор­мирование мышления и языка и одновременно становле­ние материальных, производственных отношений. Не только материальные социально-экономические отно­шения не могли оформиться без мышления и языка, но и мышление и язык не могли появиться без материаль­ных, производственных отношений, ибо по самой своей сущности они представляют собой явления социальные. Материальное социальное и духовное социальное могут существовать в норме только вместе. Общественное бы­тие и общественное сознание могут формироваться только в единстве.

Начало формирования общественного бытия и обще­ственного сознания было одновременно и началом ста­новления человеческого общества, а тем самым и челове­ка. Формироваться человеческое общество стало, таким образом, не с появлением хабилисов, а с переходом от них к питекантропам. Только последние были людьми, еще формирующимися, но людьми. Что же касается хабилисов, то они являются не людьми, а животными, но животными особого рода — предлюдьми. Если австрало­питеков можно охарактеризовать как ранних предлю-дей, то хабилисов — как поздних предлюдей, непосред­ственно предшествующих людям.

Таким образом, новые открытия палеоантропологии и археологии не только не поставили под сомнение созданную К. Марксом и Ф. Энгельсом трудовую теорию антропосоциогенеза, но, наоборот, подтвердили ее. Од­новременно они в значительной степени позволили ее конкретизировать. Только возникновение производ­ственной деятельности могло привести к появлению человека и общества. Труд действительно создал челове­ка, однако далеко не сразу. Потребовался 0,5—1 млн лет для того, чтобы развитие производственной деятельно­сти привело к превращению животных в первых, еще

только формирующихся людей, а их объединения — в формирующееся общество. И еще 1,6 млн лет понадо­билось для того, чтобы развитие производственной дея­тельности смогло привести к появлению готовых людей и готового общества. Начавшийся 1,6 млн лет назад процесс становления человека и общества завершился лишь 35 — 40 тыс. лет назад.

Проблема сущности социогенеза. На протяжении всего этого длительного периода мы имеем дело с обще­ством еще не готовым, а формирующимся. Его чаще всего называют первобытным человеческим стадом. Бо­лее точным, на наш взгляд, был бы термин «праобще-ство».

Становление общества было процессом формирова­ния первой формы его существования — первобытного общества. Последнее всегда существовало как совокуп­ность значительного числа конкретных отдельных об­ществ, социальных организмов, которые чаще всего именуются первобытными общинами. Становление об­щества было, таким образом, генезисом первобытной общины. Формирующиеся социальные организмы пред­ставляли собой становящиеся первобытные общины. Поэтому их с полным правом можно было бы назвать также праобщинами. Праобщество всегда реально суще­ствовало как совокупность конкретных отдельных пра-обществ, или праобщин.

Формирование человеческого общества было генези­сом первобытнообщинной социально-экономической формации. Именно это обстоятельство послужило осно­ванием для включения этапа становления общества в первобытнообщинную формацию в качестве первой стадии развития последней.

Непосредственная преемственная связь между пра-обществом и первобытным обществом несомненна. Бес­спорно, что эпоха праобщества была временем становле­ния именно первобытнообщинных, а не каких-либо других общественных отношений.

Но это не должно заслонять того несомненного факта, что в эпоху праобщества формировалось не про­сто первобытное общество, а человеческое общество вообще, возникали не просто первобытнообщинные отно­шения, а общественные отношения вообще. И как стано­вящееся общество праобщество противостоит всему гото­

вому человеческому обществу вообще, начиная с перво­бытного и кончая коммунистическим. Качественная грань, отделяющая праобщество от общества, является более глубокой, чем рубежи между первобытным обще­ством и первой классовой общественно-экономической формацией, между рабовладельческим и феодальным обществами и т. д., т. е. между общественно-экономиче­скими формациями, ибо первая отделяет стадию превра­щения стада животных в человеческое общество от стадии развития готового, сформировавшегося общества, а вторые — одну ступень развития готового общества от другой его ступени.

История человечества прежде всего делится на два основных периода: историю праобщества (период ста­новления общества) и историю собственно человеческо­го общества (период развития готового, сформировавше­гося общества). Стадии развития последнего — обще­ственно-экономические формации, первой из которых является первобытнообщинная. Если при изучении истории готового человеческого общества мы можем абстрагироваться от биологических особенностей чело­века, то при изучении праобщества мы обязательно должны принимать во внимание не только социальное, но и биологическое.

Формирование человеческого общества представляло собой превращение животного объединения в социаль­ный организм, становление материальных социально-экономических отношений, а тем самым и всех прочих общественных отношений. Основой этого процесса было развитие производственной деятельности.

Для материальных социально-экономических отно­шений существовать — значит определять волю, а тем самым поведение людей. Начало становления социаль­но-экономических отношений представляло собой за­рождение новых, социальных по своей природе факторов поведения, завершение этого процесса — превращение этих факторов в безраздельно господствующие, всецело определяющие поведение человека.

Вполне понятно, что становление новых, социальных факторов поведения не могло не быть процессом оттесне­ния на задний план ранее безраздельно господство­вавших биологических факторов поведения — инстинк­тов, процессом их ограничения социальными фактора­

ми. Становление человеческого общества было про­цессом обуздания зоологического индивидуализма, за­вершившимся утверждением человеческого коллекти­визма. Социальное могло возникнуть только в упорной борьбе с биологическим.

Изложенное выше понимание становления человече­ского общества является не единственным в науке. Против него выдвигались различного рода возражения. Особенную критику вызывало положение о том, что становление человеческого общества было процессом обуздания животного эгоизма и что социальное возникло как противоположность биологическому и утверждалось лишь в упорной борьбе с последним.

Правда, полное отрицание существования зоологиче­ского индивидуализма у животных предков человека встречается лишь у очень немногих авторов, да при этом оно иногда сочетается у них с признанием существова­ния этого явления у формирующихся людей (9а. С. 105; 10. С. 32). Большинство авторов не ставят под сомнение существование этого явления среди животных. Однако они считают, что говорить о господстве в животном мире ничем не сдерживаемого зоологического индивидуализ­ма нельзя (135. С. 268-270; 140. С. 94, 97). По мнению некоторых из них, в животном мире наряду с зоологиче­ским индивидуализмом существует и зоологический коллективизм. Как утверждают они, у животных суще­ствует общественный, или стадный, инстинкт, который не только заставляет их объединяться, но и побуждает отдельную особь жертвовать своей жизнью для благопо­лучия стада или взаимной выручки. И у предков челове­ка зоологический коллективизм был той силой, которая обуздывала и обуздала зоологический индивидуализм (135. С. 268-270).

Другие авторы не употребляют понятия «животный коллективизм». Однако они также утверждают, что у обезьян, например, существуют «какие-то биологиче­ские механизмы для ограничения зоологического инди­видуализма, включая и половой инстинкт...» (140. С. 103) и даже запреты половых связей между родствен­никами по материнской линии (там же. С. 97).

Из всего этого следуют выводы о том, что социальное имеет глубокие биологические корни (135. С. 268), что «уже в высших типах зоологических объединений были

зачатки и предпосылки некоторых форм поведения и ин­ститутов, таких, как учет интересов коллектива и кров­ного родства по материнской линии, экзогамия, взаимо­помощь и некоторых других, позднее развившихся у древнейших людей...» (140. С. 103), что социальные связи представляют собой не столько отрицание биоло­гических, сколько их продолжение на более высоком уровне (9а. С. 105).

Авторы почти всех указанных работ ссылаются на новейшие данные этологии вообще, этологии приматов в особенности, которые, по их мнению, опровергают тезис о господстве в мире животных зоологического индивидуализма. Как утверждают они, выдвинутые ими положения основываются на этих данных, являются необходимым выводом из них (9а. С. 104—105; 140. С. 94-97).

Однако в действительности ничего нового в их поло­жениях нет. Об общественных, или нравственных, ин­стинктах, о коллективизме в мире животных, о подавле­нии отдельными особями своих потребностей во имя интересов объединения много писалось и в XIX в. и в на­чале XX в. (62; 63; 78; 133). Этими же авторами отстаи­вался взгляд на отношения в обществе человека как на дальнейшее развитие связей, существовавших в объеди­нениях животных. Различие только в том, что они прямо характеризовали объединения животных как общества и соответственно писали не о зачатках и предпосылках социального, а о подлинном социальном в животном мире. Эту традицию, как мы уже видели, продолжает большинство современных буржуазных исследователей, работающих в этой области. И они отнюдь не ограничи­ваются использованием терминов «общество», «социаль­ная организация», «социальные отношения» в примене­нии к миру животных. Стирая грань между человече­ским обществом и объединением приматов, они пишут, что в последнем содержатся все основные элементы первого (432. С. 230). Некоторые из них, ссылаясь на новейшие данные этологии, заходят так далеко, что обнаруживают в животном мире и право собственности, построенное на тех же принципах, что и право со­бственности у человека, и чувства чести, справедливо­сти, собственного достоинства (80. С. 44—46) и даже коммунистические отношения (260. С. 144).

Только материалистическое понимание истории дает возможность понять сущность социального, а тем самым и его качественное отличие от биологического. Исследо­ватели, не придерживающиеся его, с неизбежностью должны были положить в основу отличения социального от биологического не сущность, а внешние признаки. Обнаружив в животном мире явления, в том или ином отношении сходные с теми, что имеют место в человече­ском обществе, они дают им такое же объяснение, что и последним, и соответственно объявляют социальными, а не биологическими. Но социализация животных с не­избежностью влечет за собой биологизацию человека. Наблюдая в человеческом обществе явления, в том или ином отношении сходные с теми, что отмечены в жи­вотном мире, эти же исследователи дают им такое же, что и последним, объяснение и характеризуют их как биологические. Причем если социальными именуются явления, которые можно истолковать как выражение коллективизма, то биологическими — явления прямо противоположного характера. Так, например, со­вместные действия по защите от врагов в животном мире истолковываются как проявление чувства товарищества, солидарности членов коллектива, а войны в человече­ском обществе — как результат действия унаследован­ного от животного мира инстинкта агрессивности (166; 346).

Практически при таком подходе всякая грань между социальным и биологическим стирается. А она суще­ствует. И в основу различения социального и биологиче­ского должны быть положены не внешние признаки явлений, а их внутренняя сущность. Какие бы черты сходства ни существовали, например, между потребле­нием добычи после совместной охоты у гиеновых собак, с одной стороны, и потреблением продукта охоты у низ­ших охотников-собирателей — с другой, они представ­ляют собой совершенно разные вещи. И наоборот, какое бы огромное различие ни существовало между коллекти­визмом и индивидуализмом в человеческом обществе, они имеют между собой фундаментальное общее. Корни и того и другого уходят в конечном счете к системе производственных отношений, они представляют собой социальные явления, порожденные социальными факто­рами.

Новейшими данными о поведении обезьян в есте­ственных условиях, о структуре их объединений наука в основном обязана исследованиям зарубежных ученых, которые в подавляющем большинстве своем очень дале­ки от материалистического понимания общества. Ни один исследователь никогда не излагает факты такими, какими они являются сами по себе. Вольно или невольно он дает им определенное истолкование. И важно уметь отличить собственно факты от той интерпретации, в ка­кой они поданы. Необходим критический анализ. Вопре­ки утверждениям некоторых советских ученых (140. С. 95—96; 141. С. 54) учет родства по материнской ли­нии и запрет половых отношений между родственника­ми по матери, тенденция к экзогамии у обезьян пред­ставляют собой не факты, а всего лишь определенную их интерпретацию.

Несмотря на утверждения некоторых советских уче­ных (135. С. 269), не является фактом существование социального инстинкта. Здесь тоже налицо определен­ная интерпретация фактов, причем такая, которая не выдерживает никакого критического анализа. Действи­тельно, допустим, что такой инстинкт существует на самом деле и что именно его действие лежит в основе существования объединения животных. Но ведь совер­шенно ясно, что объединение людей в общество обуслов­лено действием совершенно иных факторов. В основе человеческого общества лежит не какой-либо инстинкт, а производство. Однако если упомянутый выше ин­стинкт способен привести к образованию только зоологи­ческих объединений, но не общества человека, то он никак не может быть назван общественным. В результа­те некоторые авторы предпочитают его именовать не социальным, а стадным (134).

Однако для объяснения возникновения и существо­вания у животных объединений нет никакой нужды прибегать к допущению даже стадного инстинкта, не говоря уже о социальном. Как особенно ясным стало в результате последних исследований, возникновение и существование у животных стад, стай диктуется вовсе не каким-то внутренним влечением к объединению себе подобных, а потребностью приспособления к среде, по­требностью удовлетворения таких инстинктов, как обо­ронительный и пищевой. Основным фактором, определя-

3'«/35

ющим образование стад у обезьян, является потребность в защите от хищников. Хищники объединяются в стаи в основном потому, что совместная охота более результа­тивна, чем одиночная. И кроме того, наличие стаи создает более благоприятные условия для обеспечения существования потомства. II совершенно неудивитель­но, что во всех сколько-нибудь серьезных работах по этологии, увидевших свет в последнее время, понятие социального или стадного инстинкта совершенно не употребляется.

Как уже указывалось, авторы, которые пользуются понятием социального или стадного инстинкта, понима­ют его как фактор, который заставляет животных не только объединяться, но и заботиться друг о друге, жертвовать собой во имя интересов коллектива и т. п. Если оставить в стороне отношения внутри мура­вейников, роев пчел и тому подобных образований, которые представляют собой_ ле объединения, а свое­образные составные биологические организмы, то науке известен только один вид повседневной систематической заботы животных о себе подобных. Это забота взрослых животных о детенышах. Здесь мы действительно сталки­ваемся с действием определенного инстинкта. Но он не может быть назван социальным даже в том случае, если под обществом понимать объединения животных. Не может быть он назван и стадным. Забота о потомстве отмечена и у тех видов животных, у которых нет ни стад, ни стай. И конечно, во всех этих случаях не может быть и речи о действиях во имя интересов коллектива или даже просто объединения. Если здесь и можно говорить о чьих-либо интересах, то только об интересах вида, причем слово «интерес» в данном контексте требует серьезных оговорок.

Инстинкт, о котором идет речь, обычно именуется материнским или родительским. Точнее всего его назы­вать инстинктом заботы о детенышах, или, короче, попечительским. Он входит в качестве составной части в инстинкт воспроизводства вида, другим компонентом которого является половой инстинкт.

Попечительский инстинкт удовлетворяется путем заботы о других, причем заботы об удовлетворении таких инстинктов этих других, как пищевой и оборонитель­ный. Поэтому хотя подобного рода действия индивида

и диктуются стремлением к удовлетворению своего ин­стинкта и в этом смысле являются индивидуалистиче­скими, все же охарактеризовать их как выражение зоологического индивидуализма было бы вряд ли пра­вильным. Вероятно, их можно было бы охарактеризовать как проявления зоологического альтруизма, столь же качественно отличного от альтруизма в человеческом обществе, как отличен зоологический индивидуализм от человеческого. Однако ни о каком коллективизме, пусть даже животном, здесь не может быть и речи. Попечи­тельский инстинкт существует и у одиночных живот­ных.

Животный альтруизм представляет собой феномен, ограниченный во всех отношениях. Он носит четко выраженный односторонний характер и охватывает крайне ограниченную сферу отношений животных: за­боту проявляют только взрослые животные и лишь По отношению к детенышам, причем только до тех пор, пока детеныши не окажутся способными заботиться сами о себе. В животном мире отсутствует систематическая забота взрослых особей друг о друге. В отношениях между взрослыми животными, не входящими в состав­ной биологический организм, зоологический альтруизм не имеет места.

Попечительский инстинкт — единственная в живот­ном мире потребность организма, удовлетворение кото­рой состоит в проявлении заботы о других. Все прочие инстинкты данного животного индивида требуют и пред­полагают его заботу исключительно лишь о себе самом. Таковы пищевой и половой инстинкты, а также ин­стинкт самосохранения.

Все эти инстинкты в отличие от попечительского, являющегося альтруистическим, можно было бы оха­рактеризовать как индивидуалистические. Пищевой ин­стинкт взрослого индивида может быть удовлетворен одним и только одним способом — путем обеспечения им самого себя пищей. И этот инстинкт непосредственно побуждает только к одному — поискам пищи для себя и только для себя. Если животное при этом найдет столь­ко пищи, что ее хватит и для других, или если найденной пищей завладеет другая особь, то это ни в малейшей степени не меняет общей направленности его поведения. Оно ориентировано на заботу только о самом себе. Фак-

торами, ориентирующими животное на заботу о самом себе, являются и другие индивидуалистические инстин­кты.

Именно эта детерминированность поведения живот­ного действием индивидуалистических зоологических инстинктов, направленность, ориентация поведения жи­вотного на заботу о самом себе и есть то, что принято называть зоологическим индивидуализмом. Индивидуа­листические зоологические инстинкты определяют пове­дение животного во всех сферах его деятельности, кроме области отношений к детенышам. В этом смысле можно с полным правом говорить о господстве зоологического индивидуализма в животном мире, взятом в целом.

Некоторые авторы отождествляют зоологический ин­дивидуализм с зоологической агрессивностью. И затем, ссылаясь на то, что эта агрессивность в свете новейших наблюдений над стадными взаимоотношениями живот­ных оказалась мнимой, они делают вывод об отсутствии в животном мире зоологического индивидуализма (9а. С. 105). Прежде всего следует подчеркнуть, что зоологи­ческая агрессивность вовсе не является мнимой. Много­численные факты ее проявления описаны в трудах этологов, не исключая и самых последних (81. С. 68, 85, 90, 104-106; 173; 257; 380; 419; 481). Но самое главное заключается в том, что ставить знак равенства между зоологическим индивидуализмом и зоологической агрес­сивностью нельзя. С одной стороны, зоологическая агрессивность может быть связана с проявлением попе­чительского инстинкта, т. е. животного альтруизма. Это имеет место тогда, когда детенышам угрожает опасность со стороны других животных. С другой стороны, зооло­гический индивидуализм вовсе не обязательно проявля­ет себя в конфликтах, стычках, драках. Если, например, пищи много и она рассеяна в пространстве, то никаких конфликтов между животными может и не быть, хотя поведение каждого из них и в данном случае направлено на удовлетворение своего и только своего инстинкта.

Когда стремления двух животных к удовлетворению своих инстинктов сталкиваются, то это тоже совсем не обязательно ведет к стычке. Если между ними уста­навливаются отношения доминирования, то подчинен­ное животное уступает доминирующему без сопротивле­ния, отказываясь в данный момент от удовлетворения

своего инстинкта. Некоторые авторы истолковывают это явление как ограничение зоологического индивидуализ­ма. Здесь, несомненно, имеет место подавление инстин­ктов одного животного другим животным. Но оно пред­ставляет собой не ограничение зоологического индиви­дуализма, а, наоборот, самое яркое выражение последне­го. В данном случае одно животное удовлетворяет свои инстинкты, не только не считаясь с потребностями другого, но и за его счет. Зоологический индивидуализм может, разумеется, проявиться в конфликтах, стычках, драках. В таком случае он особенно нагляден. Но это всего лишь одна из форм его выражения, не более.

Зоологический индивидуализм, т. е. ориентация по­ведения животного на удовлетворение своих индивидуа­листических инстинктов, не только не исключает, но, наоборот, в определенных условиях предполагает объ­единение животных для совместной деятельности. Там, где животные в одиночку оказываются не в состоянии удовлетворить свои индивидуалистические инстинкты, их стремления к удовлетворению этих инстинктов за­ставляют их объединяться для совместной деятельности.

Зоологический индивидуализм ни в малейшей степе­ни не исключает возникновения между отдельными взрослыми животными чувств симпатии, привязанности. Не исключает он и актов взаимной помощи между ними, если только они не ведут к лишению одного из них воз­можности удовлетворить свои инстинкты. У шимпанзе, детально изученных Дж. Лавик-Гудолл, одно животное могло прийти на помощь другому, которое подверглось нападению третьего. У них же одна мать-шимпанзе в ответ на просьбу трехлетней дочери дала ей банан, когда располагала несколькими. Однако единственный банан она дать отказалась. И когда дочь попыталась вырвать его у нее, завязалась ожесточенная борьба, в ходе которой животные, сцепившись, катались по земле. Другая мать-шимпанзе вообще никогда не давала бананов своей двухлетней дочери. Когда дочь получала банан от людей, мать бросалась к ней и отнимала (81. С. 68).

Конечный вывод, к которому пришла упомянутая исследовательница, состоял в том, что, несмотря на внешнее сходство некоторых явлений, «проводить пря­мые параллели между поведением обезьян и поведением

человека неправильно, так как в поступках человека всегда присутствует элемент нравственной оценки и мо­ральных обязательств, неведомых шимпанзе» (там же. С. 176). «Еще большие отличия в поведении и психи­ке шимпанзе и человека,— продолжает Дж. ван Лавик-Гудолл,— обнаруживаются при рассмотрении мотивов, которые лежат в основе успокоительных жестов. Челове­ческие существа способны действовать, исходя из беско­рыстных побуждений: мы можем искренне сочувство­вать попавшему в беду человеку, стараемся утешить его, разделить с ним его горести. Маловероятно, чтобы шим­панзе были способны испытывать зти эмоции. Даже члены одной обезьяньей семьи, связанные между собой родственными узами, никогда не руководствуются в сво­их отношениях друг к другу альтруистическими при­нципами» (там же). Таким образом, наличие в объеди­нении шимпанзе актов взаимной помощи ни в малейшей степени не только не отменяет, но даже и не подрывает господства в нем, как в любом другом объединении животных, зоологического индивидуализма.

Именно это господство зоологического индивидуа­лизма стало на определенном этапе развития стада поздних предлюдей препятствием для дальнейшего раз­вития производственной деятельности. Его обуздание стало необходимостью. И качественно новые, социаль­ные отношения возникли первоначально как средство обуздания зоологического индивидуализма. Поэтому ошибочно рассматривать социальные связи как дальней­шее развитие биологических. Они возникли и зароди­лись как отрицание последних. Но противоречие между производственной деятельностью и биологическими от­ношениями, формами животного поведения нельзя, ра­зумеется, понимать как абсолютное. Производственная деятельность пришла в непримиримое противоречие с сущностью биологических отношений, которая заключа­лась в господстве внутри объединения зоологического индивидуализма, и потребовала его обуздания. Что же касается отдельных сторон биологических отношений, отдельных форм поведения, то они могли и не пред­ставлять на начальных этапах формирования человече­ского общества препятствия для развития производства. Не было, например, нужды в подавлении попечительско­го инстинкта. Но в дальнейшем развитии альтруизм

в отношении к потомству получил и новую — социаль­ную — основу. Не только не исчезли с переходом к пра-обществу совместные действия, но, наоборот, получили всемерное развитие. Однако теперь в их основе лежали не биологические, а социальные стимулы. Так же обсто­яло дело и с различными актами взаимопомощи.

Однако это не дает оснований рассматривать ни совместную деятельность в животном мире, ни взаим­ную помощь среди животных как зачатки социальных отношений. В лучшем случае можно говорить лишь о биологических аналогах социальных явлений, способ­ствовавших возникновению социального.

О том, что становление человеческого общества было процессом ограничения биологических инстинктов, про­цессом обуздания зоологического индивидуализма, не­опровержимо свидетельствуют данные социальных на­ук. Все конкретные общества, которые знает наука, относятся к числу готовых, сформировавшихся. И во всех этих социальных организмах, включая и самые архаичные, все биологические инстинкты, присущие человеку, находятся под контролем общества. Особенно строгим, тщательным был этот контроль в первобытных социальных организмах.

Но если в сформировавшемся обществе биологиче­ские инстинкты ограничены, введены в социальные рамки, то отсюда следует, что период, предшествовав­ший появлению такого общества, был временем ограни­чения этих инстинктов, их введения в социальные рамки, т. е. временем обуздания зоологического индиви­дуализма возникавшими социальными факторами. Ста­новление человеческого общества завершилось, когда все биологические инстинкты были поставлены под со­циальный контроль и тем самым полностью ликвидиро­ван зоологический индивидуализм.

Борьба социального и биологического в течение всего периода формирования общества носила упорный ха­рактер. Обуздываемый, но полностью еще не обузданный зоологический индивидуализм представлял для праоб­щества и пралюдей грозную опасность. Прорывы зооло­гического индивидуализма означали освобождение тех или иных членов праобщины из-под социального контро­ля, превращение индивидуалистических инстинктов в единственные стимулы их поведения. Там, где это при­

обретало массовый характер, происходило разрушение социальных отношений и исчезновение социальных сти­мулов поведения. Все это могло привести и приводило к распаду праобщип и гибели их членов.

Ограничение проявления биологических инстинктов было объективной потребностью развития праобщества, которая с неизбежностью должна была найти свое выра­жение в формирующейся воле праобщины (праморали), а через нее и в воле каждого прачеловека. Необходимо­стью было, таким образом, появление норм поведения, ограничивающих проявление биологических инстин­ктов. Эти нормы с неизбежностью должны были носить негативный характер, т. е. они были запретами. Данные этнографии позволяют составить представление о том, какой именно характер носили эти первобытные запре­ты. Они выступали в форме табу (123. С. 275—281).

Весьма вероятно, что форму табу носили все вообще первые нормы поведения, в том числе и такие, которые имели позитивное содержание. Это связано с тем, что в праобществе все новые, социальные потребности были одновременно и потребностями в ограничении биологи­ческих инстинктов.

Становление человеческого общества с необходимо­стью предполагало обуздание, введение в определенные рамки таких важнейших индивидуалистических потреб­ностей, как пищевая и половая. И в первую очередь такому ограничению должен был подвергнуться пище­вой инстинкт.

Социально-экономические отношения, система кото­рых образует основу общества, есть прежде всего отно­шения собственности. На ранних стадиях эволюции первобытного общества все средства производства и предметы потребления были полной собственностью коллектива, который поэтому с полным правом может быть назван первобытной коммуной. Соответственно со­циально-экономические отношения, лежащие в основе раннего первобытного социального организма, могут быть названы первобытно-коммунистическими, или ком­м у 11 а л и ("ги ч е с к и м и. Коммуналистической была и соб­ственность на самый важный предмет потребления — пищу. Вся пища, добытая членами коллектива, причем совершенно независимо от того, была ли она добыта совместно или в одиночку, была полной собственностью

коллектива. И эта полная собственность социального организма на всю пищу могла выразиться и выражалась в одном - распределении пищи между всеми его члена­ми, причем совершенно независимо от того, участвовали они в ее добывании или не участвовали.

Такого рода распределение часто именуют уравни­тельным. Однако оно не предполагает с необходимостью распределение продукта между всеми членами социаль­ного организма поровну, хотя последнее и могло иметь место. Суть такого распределения заключалась в том, что каждый член социального организма имел право на часть созданного в нем продукта исключительно лишь в силу своей принадлежности к нему. Его тоже можно было бы назвать коммуналистическим (126).

Вполне понятно, что формирование такого рода отношений собственности означало установление соци­ального контроля над проявлением пищевого инстинкта. По всей вероятности, первые нормы, регулировавшие распределение пищи, а тем самым и ограничивавшие пищевой инстинкт, носили форму табу. Это, однако, только предположение, ибо никаких пищевых табу, ко­торые могли бы быть истолкованы как пережитки этих первоначальных, самых древних запретов, в первобыт­ных обществах, известных этнографам, не обнару­жено.

Иначе обстоит дело с половыми запретами. В перво­бытных обществах существует большое количество са­мых разнообразных половых табу. И самой важной из всех этих норм, регулирующих отношения между пола­ми, является экзогамия.

Экзогамия вовсе не исчерпывается требованием всту­пать в брак вне данной социальной группы. Другой ее стороной является абсолютный запрет всех половых (как брачных, так и внебрачных) отношений между членами данной группы. Ее можно было бы назвать агамией (от греческого «а» — не, «гамос» — брак, поло­вая связь). И эта вторая сторона выступает главной, определяющей. Экзогамия группы — производное от ее агамии.

Единственными агамными группами являются род и фратрия, представляющая собой первоначальный род. В агамии, а не в наличии общего предка заключена сущность рода. Род может не иметь предка, и ранний,

первоначальный род его не имел. Но без агамии рода нет и быть не может.

Имеются серьезные основания полагать, что перво­бытное общество, по крайней мере на ранних стадиях своего развития, было родовым. Везде в первобытном обществе, где мы встречаем безродовую организацию, она возникла в результате распада родовой. Агамия была в прошлом человечества явлением всеобщим, универ­сально распространенным.

Агамный запрет был фундаментальным принципом поведения людей родового общества. О его значении говорит хотя бы тот факт, что в родовом обществе он был единственной нормой поведения, нарушение которой каралось смертью. Убийство сородича, как правило, прощалось коллективом, нарушение агамного запрета — никогда.

Агамный запрет был типичным табу. Его нарушение рассматривалось как такое действие, которое неизбежно каким-то таинственным образом должно было навлечь на всех членов рода неведомую, но грозную опасность. Нарушитель агамного табу выступал в глазах сородичей как человек, совершивший самое тяжкое из возможных преступлений. Именно поэтому его так жестоко наказы­вали.

Агамный запрет рассматривался в родовом обществе как средство нейтрализации какой-то неведомой и поэто­му особенно страшной опасности, угрожающей суще­ствованию. Однако в действительности на всех этапах эволюции этого общества нарушение агамии никакой реальной опасности ни для индивида, ни для коллектива не представляло.

Возникает вопрос: могло ли у всех без исключения человеческих коллективов, рассеянных по земному ша­ру, зародиться представление о страшной опасности, которую таят в себе половые отношения между их члена­ми, если бы никакой такой опасности в действительности не существовало? Ответ на него, по нашему мнению, может быть только один. Опасность, которую призвана была нейтрализовать родовая агамия, действительно существовала, но в эпоху, предшествовавшую ее появле­нию, т. е. в дородовой период истории человечества. А это означает, что в дородовую эпоху половые отноше= ния между членами коллектива представляли для. него

реальную угрозу. Но такую опасность могли представ­лять только нерегулируемые, т. е. промискуитетные, половые отношения. Отсюда следует вывод, что в дородо­вую эпоху если не все, то по крайней мере такой жи­вотный инстинкт, как половой, еще не был введен в социальные рамки, не был до конца обуздан, ограни­чен. Полностью поставлен под социальный контроль он был лишь с появлением агамии и, следовательно, рода.

Но отсюда может следовать только один вывод: дородовая эпоха истории человечества совпадает с пери­одом становления человеческого общества. Готовое чело­веческое общество возникает только вместе с родом. Первобытная община возникает, таким образом, в форме рода, является общиной родовой.

Положение о том, что род возник вместе с человеком современного физического типа при переходе к поздне­му палеолиту, было выдвинуто советскими археологами П. П. Ефименко (50) и П. И. Борисковским (23) еще в начале 30-х годов XX в. Это мнение разделяли и все сторонники теории двух скачков. Оно выдержало про­верку временем, и из него следует исходить при решении проблемы генезиса человеческого общества. Формирова­ние человеческого общества, по крайней мере на заклю­чительном его этапе, было процессом становления рода.

Теперь, когда установлено существование особого периода формирования человеческого общества и вы­явлены его границы, когда в общих чертах раскрыта сущность социогенеза и его итог, можно перейти к более конкретной реконструкции процесса превращения стада животных в социальный организм.

Глава вторая