Novje idei_1

171

баланса в пользу традиционалистской ригидности чревато накапливанием элементов отставания, а затем вынужденным резким – и весьма болезненным для общества именно в силу своей резкости – инновационным скачком.

2)Утилитарная, прагматическая ориентация. Утилитарное сознание – реалистично и почвенно, оно не живет представлениями о прошлом, ему присущ определенный динамизм. Его носители готовы формально признать набор транслируемых властью ценностей, даже сознавая их фиктивность, и до известной степени следовать требованиям властной дисциплинарной системы. Причем речь идет как о ситуации, когда социальные отношения меняются быстрее, нежели культура, так и об обратной ситуации, когда архаическая скорлупа социальных отношений противостоит «переросшей» ее культуре, давит на нее, сдерживает ее развитие. Утилитаризм – это адаптация, приспособление, коррекция, выработка навыка пользования вновь возникающими благами и возможностями. Наконец, утилитаризм, как правило, неидеологичен и, соответственно, имеет больше пространства для жизненного маневра и приспособления.

3)«Продвинутое» либеральное, прогрессистское, постмодернистское

ит.п. (не в терминах суть) сознание. Если говорить о взаимоотношениях с властью, то носители этой ментальности способны как адаптироваться к власти, так и жестко конфронтировать с ней и, наконец, «жить мимо системы». Их культурный и образовательный уровень в целом выше среднего. В отсутствие жесткого идеологического давления, как это было в эпоху СССР, и минимизации контроля повседневной жизни со стороны власти высокая и востребованная на рынке квалификация и вытекающая из нее материальная независимость дают им возможность вполне уверенно плыть в океане повседневности.

Невозможно адекватно обозначить вектор эволюции постсоветской повседневности, если не обратить внимание на динамику и механизмы преобразования российского традиционализма и не выяснить пределы его движения в сторону большей утилитарности.

Утилитарный механизм отношения к повседневности, когда индивид осознает фиктивность декларированной (в России, как правило, властью) черты нормальности и в то же время формально принимает комплекс установленных норм и дисциплинарных ограничений, напротив, является одним из социальных амортизаторов, предотвращающих социальные коллизии и конфликты.

Равным образом повседневность является амортизатором конфликта модернизируемой социальности и традиционалистской культуры. Нынешняя российская власть, например, демонстрирует ува-

172

173

174

Наконец, расистские типизации и образцы поведения не являются инерционными ни в какой мере; не являются они в подавляющем большинстве случаев и прямым порождением конкуренции на социальном поле. Расизм является плодом прежде всего социокультурной нетерпимости, а не следствием экономических процессов.

Вместе с тем после 1991 г. возникли совершенно новые для постсоветского человека типизации, повседневные теоретизации, образцы поведения, призванные адаптировать его к новым социальным реальностям, – работе в крупных корпорациях и западных фирмах, частных малых предприятиях – и помочь ему преодолеть культурный шок, связанный с погружением в незнакомую ему социокультурную среду. Не менее острой, хотя и не столь заметной для общества проблемой стала адаптация новых русских бизнесменов к реальностям своего нового существования (анекдоты про «новых русских» стали одним из симптомов процесса типизации и в то же время маркерами социокультурного конфликта: культура акторов нового российского бизнеса никак не соответствовала социальным отношениям, в которые они оказались включены, и все эти анекдоты – о трагикомических попытках преодолеть этот разрыв, адаптироваться – и в то же время о непонимании возможности существования самого этого конфликта)185 . Столь же новыми являются типизации, возникшие в самом конце 80–90-х гг. XX века в сфере бизнеса (в том числе типизированные, а затем объективированные образцы взаимоотношений бизнеса с чиновничеством). Наконец, типизации, укоренившиеся в повседневной жизни постсоветской элиты, – принципиально иные, чем типизации советской номенклатуры.

При этом следует иметь в виду проявление и появление, в условиях рыночной экономики, «новых» типизаций, способствующих адаптации индивидов в «старых», но весьма существенно изменившихся микроструктурах: школе, вузе, поликлинике, больнице, органах государственной и местной власти.

Фундаментальной проблемой (которой мы здесь не будем касаться, лишь отметим ее значение) является формирование в постсоветском обществе типизаций и обыденных теоретизаций, безотносительных действию структур и технологий власти, не являющихся непосредственным «ответом» на вызовы власти, самостоятельно вырабатываемых гражданским обществом, – процесс, вне которого немыслима эмансипация гражданского общества от власти и даже движение в этом направлении.

Новая, постсоветская эпоха, безусловно, демонтировала некоторые из прежних типизаций, прежних механизмов адаптации, прежних образцов поведения, ушедших, атрофировавшихся прежде всего

175

в силу их несоответствия новой реальности и неэффективности при решении проблем социокультурной адаптации и выживания (в самом широком смысле слова, в том числе выживания в качестве фигуры, имеющей определенный социальный статус) индивида.

Типизация любого рода не является универсальным, всеохватывающим образцом действия. Индивид имеет возможность выбора между несколькими укорененными и институционализированными типизациями, представляющими абсолютно различные образцы поведения. И выбор осуществляется на основе и в рамках той матрицы (типа) сознания, носителем которого является тот или иной субъект (традиционалистского, утилитаристского, «идеологического» и т.д.) и с учетом его социальной и интеллектуальной зрелости (скажем, безбилетный проезд в общественном транспорте – распространенный образец поведения для школьников или студентов, но куда реже – для их родителей).

Очевидно, что воспроизводство типизаций не разрешает социокультурных противоречий, представляя собой в основном механизмы вписывания индивидов и групп в ситуацию конфликтной, раздираемой противоречиями изменяющейся действительности, адаптации к воздействиям власти или ускользания от нее. Тем не менее внедрение новых типизаций, их мультипликация, создание веера возможностей выбора образцов поведения для индивида оказывает влияние как на общую социокультурную ситуацию в обществе, так и на эволюцию механизмов дисциплинарного, властного воздействия.

Более того, акт типизации несет в себе потенциальную конфликтность и часто является началом конструирования социокультурных противоречий того или иного рода. Например, какое-то явление (действие чиновников, инспекторов ГБДД и т.д.) типизируется индивидом как вымогательство взятки. Однако, как уже говорилось выше, между актом типизации и неким поведенческим актом (который может и, по идее, должен стать образцом действия) существует еще акт повседневной теоретизации. В нашем случае повседневная теоретизация индивида может носить, к примеру, такой характер: доказать я ничего не смогу официальным путем. Единственно разумное – откупиться от представителя власти, как это делают все остальные…

Индивидом с утилитаристским сознанием подобная теоретизация, подводящая к определенным поведенческим образцам, дается легко, традиционалистам и особенно традиционалистам-идеалистам встать на этот путь значительно сложнее (как и приверженцам правовых принципов и идеи прав человека), для них глубокий внутренний конфликт гораздо более вероятен.

176

Типизация, таким образом, в указанном случае базируется на определенных принципах, презумпции значимости закона. Поведение продиктовано утилитаризмом, представлениями о целесообразности, презумпцией недействия закона и являет собой образчик жизни «по понятиям».

Постсоветская хабитуализация. Другой проблемой являются специфические формы осуществления рутинизации (по терминологии М.Вебера) или, что близко, хабитуализации (в терминах феноменологической социологии).

Хабитуализация (по Бергеру и Лукману) и веберовская рутинизация – понятия, лежащие в одной плоскости; при этом, однако, веберовское понятие лежит более чем в одной плоскости. Бергер и Лукман выстраивают теоретическую схему повседневного мира, которая освобождена от анализа содержательных оснований этого мира – в отличие от Вебера. У Бергера и Лукмана опривычивается некое действие, действие вообще. У Вебера это действие, помещенное в глобальный социокультурный контекст. Например, восприятие протестантской этики как фактор становления классического капитализма.

Рутинизации подвергаются действия, имеющие конкретно-ис- торическую социокультурную составляющую, – у Бергера и Лукмана она, в целях достижения определенных исследовательских задач выведена за скобки. Поэтому по работам Вебера можно изучать историю человечества, а в книге «Конструирование социальной реальности» выстроена лишь предельно четкая внеисторическая схема, в которую одинаково успешно укладывается все, от отношения к инцесту у древних племен до отношений вполне современных сексуальных меньшинств.

Чтобы понять постсоветскую рутинизацию, следует, во-первых, рассмотреть специфику хабитуализации/рутинизации на поздних этапах развития советского общества, опираясь, в частности, на веберовские идеи и понятия. По Веберу, харизматические идеи превращаются в обычный рутинный порядок вещей после некоего скачка, который прерывает плавное течение повседневности, нарушает непрерывность ее (само)воспроизводства. Если следовать логике Вебера, то последовательная и адекватная рутинизация харизматического начала способна привести к созданию достаточно гармоничной и социальную действительности и имеющего значительный потенциал саморазвития общества. Так, протестантская этика «создала» классический капитализм. При этом веберовское «оповседневнивание» не означает автоматического, линейного, неконфликтного и адекватного восприятия и ассимиляции новаций. Это, скорее, переварива-

177

ние их, ломание, трансформация, видоизменение, «разбавление» старыми представлениями и предрассудками, обострение или смягчение конфликтов. Во всяком случае, в ничуть не меньшей степени, чем гармонизация жизни.

Достаточно очевидно, что в советском обществе последних двухтрех (во всяком случае) десятилетий его существования, и в частности, в эпоху так называемого «развитого социализма» не было харизматических идей. Вообще, харизматические идеи, способные к диффузии в сферу повседневного бытия людей, к рутинизации, значительно легче обнаруживаются на религиозном поле, чем на светском. А если они вырастают на нерелигиозной основе, то чаще всего принимают форму революционной утопии, воздействие которой на социум выдыхается по мере термидорианской трансформации революции и превращения идеального проекта в материальную, часто консервативную, реальность.

Трансплантация в повседневность псевдохаризматических, псевдомобилизующих идей излета советского периода вела, по сути дела, к их фиктивной рутинизации и псевдолегитимации. Нормальный механизм рутинизации, призванный элиминировать или ослабить остроту социокультурных противоречий в социуме, в позднем СССР

уже не действовал. Груз социокультурных противоречий в советском обществе был таков, что породил жесточайший системный кризис и отчаянные, не всегда выверенные и адекватные попытки выйти из него («ускорение», «перестройка» и т.д.).

В этом отношении ситуация не изменилась радикально и в настоящее время. Только цикл, открываемый актуализацией харизматической идеи, продолжаемый ее прорастанием если не в самую толщу повседневности, то в сознание граждан, и завершаемый полной ее девальвацией и отторжением большинством общества, стал значительно короче и потребовал не нескольких десятилетий (как было после 1917 г.), а нескольких лет (скажем, с 1989–1991-го по 1999 г.). В современной России также нет харизматической идеи, которая могла бы быть рутинизирована (тщетные попытки сформулировать сколь-либо значимое подобие национальной идеи лишь подчеркивают это обстоятельство. Зато есть множество не вполне харизматических и совсем не харизматических идей, которые адаптируются и рутинизируются в различных секторах общества. Причем в ситуации социокультурного раскола эта фрагментарная, дисперсная рутинизация не смягчает, а часто усиливает имеющиеся социокультурные противоречия.

178

179

тельству и еще в трех-четырех преподавать, в одном из них к тому же заведуя кафедрой. В каждом из учреждений он является частичкой того или иного микрокосма власти, разделяя с другими его членами повседневность этого микромира. И при этом ученый может писать книги и осуществлять исследования по грантам, так или иначе вписываясь в повседневную жизнь издательств и редакций. Возможности приложения своих сил и способностей расширились. Но обострилась и проблема выбора. Действительно, надо ли сокращать время отдыха и общения с семьей за счет увеличения рабочей нагрузки? Бремя принятия решений, сведенное к минимуму возможностью следовать образцам, возрастает. Осуществление выбора и принятие решений требуют усилий, к которым индивид не готов. Психологическое облегчение уходит, приходит психологическое напряжение и фрустрация. Речь здесь не идет об идеологическом измерении проблемы – какое общество и какая повседневность были «лучше», какие «хуже». Речь идет об изменении параметров социума, которые повлияли на порядок хабитуализации. Рутинизация изменилась потому, что появился и легитимно существует значительный корпус различных идей; хабитуализация изменилась в связи с тем, что перед индивидом открылось пространство различных конкурирующих способов действия, в котором завоевать и удержать статус «образца» значительно труднее, чем ранее. Социокультурное регулирование. Социокультурное регулирование повседневности – это способ если не предотвращения, то определенного смягчения противоречий, проецирующихся в сферу повседневного существования людей, основанный не на насилии власти, на применении властных технологий того или иного рода, не принудительности, не на властном предписании, а прежде всего на использовании интересов и стимулов, создании мотивации, культурной конкуренции, наконец, на управлении социальной составляющей социокультурных противоречий. Процесс социокультурного регулирования включает воздействие на процессы повседневной типизации и механизмы социальной идентификации, контроль над вектором изменения социальной структуры, стимулирование обыденной теоретизации определенного, приемлемого для власти рода, создание адекватных предлагаемым типизациям поведенческих моделей, смещение грани между повседневным и внеповседневным, вплоть до социокультурной инверсии, поддержка и усиление религиозной составляющей в социокультурном пространстве, внедрение в повседневное, обыденное сознание тех или иных нарративов, воздействие на механизм «норма-

180