Novje idei_1

говаривать сидя с дежурным командиром, и никто не имел права возражать ему в какой-либо форме. Для общего собрания сигнал давался на трубе. После этого оркестр на балконе играл три марша. Когда кончался третий марш, начальник коммуны должен был быть в зале

искомандовать: «Встать под знамя! Смирно!» – и после этого вносили знамя. Все встают, оркестр играет специальный знаменный салют

ит.д. При этом знамя должно быть богатым и прекрасным.

По существовавшей в коммуне традиции знаменщик и его ассистенты выбирались общим собранием из лучших колонистов, выбирались «до конца жизни» в коммуне; знаменщика нельзя было наказать никакими наказаниями, знаменщики имели отдельную комнату, лишний парадный костюм, и когда они стояли со знаменем, их нельзя было называть на «ты». Если в комнате, где стоит знамя, надо было сделать ремонт и перенести знамя в другое помещение, то это нельзя было сделать иначе, как построив весь коллектив и под оркестр торжественно перенеся знамя. Наконец, когда коммунары совершали походы или поездки по стране и останавливались на ночлег, у знамени, днем и ночью, устанавливался караул... Точно так же караульный, с настоящей, исправной, хотя и не заряженной винтовкой стоял при входе в коммуну, приводя в ужас инспектирующих учреждение дам из Наркомпроса.

Очевидно, что Макаренко, интуитивно или опытным путем, вычленил и отработал те механизмы милитарной дисциплины, которые являются универсальными для любого высокоорганизованного дисциплинарного пространства. Фуко, между прочим, констатировал, что, наряду с военной стратегией, понимающей войну как метод ведения межгосударственной политики, существует тщательно разработанная военная и политическая тактика, в соответствии с которой государства осуществляют контроль над индивидуальными телами и силами. Наряду с мечтами историков и юристов о совершенном обществе, приписываемыми обычно историкам и юристам, пишет Фуко, была и военная мечта об обществе: она была связана не столько с естественным состоянием, сколько с детально подчиненным и прилаженными колесиками машины, не с первоначальным договором, а с постоянными принуждениями, не с основополагающими правами, а с бесконечно возрастающей муштрой, не с общей волей, а с автоматическим послушанием207 .

Макаренко придавал большое значение такому элементу милитарной культуры, как форма, причем форма, предназначенная для детей, должна быть очень красивой. («Это очень хороший клей для коллектива. В известной мере я шел по этому направлению, но меня

191

подстригали»208 .) В коммуне была введена форма с золотыми и серебряными вензелями и расшитыми тюбетейками. И наконец примечательное резюме соображений по поводу формы: «Коллектив, который вы хорошо одеваете, на 50% у вас в руках»209 .

Роль наказания. Дисциплинарная запись. Ранжирование

Во многих отношениях практика А.С.Макаренко с его техникой беспощадности210 и твердым, выработанным долгим педагогическим и административным опытом представлением о том, что без наказания процесс воспитания вообще невозможен (не будем здесь говорить о том, правильно это представление или ложно, – данный педагогический сюжет явно находится за пределами проблематики настоящего исследования), как это ни покажется парадоксальным, близка к идеологии «Домостроя», где наказание за провинность интерпретируется как долг домохозяина (разумеется, у Макаренко речь идет о беспощадности педагогической и дисциплинарной логики, а не физической беспощадности – в отличие от «Домостроя», где последовательная логика наказания ведет к разной по строгости «учебе», вплоть до «сокрушения ребер»). Процитируем один из основополагающих с этой точки зрения тезисов: «Нужно установить, что такое наказание. Я лично убежден, что наказание – не такое большое благо. Но я убежден в следующем, что там, где нужно наказывать, там педагог не имеет права не наказывать (выделено нами. – Авт.). Наказание – это не только право, но и обязанность в тех случаях, когда наказание необходимо, т.е. я утверждаю, что педагог может наказывать или не наказывать, но если его совесть, его техническая квалификация, его убеждения говорят, что он должен наказать, он не имеет право отказаться от наказания»211 . Еще раз подчеркнем: такая позиция находится совершенно в традиции «Домостроя», т.е. в традиции технологической организации русского микрокосма (в данном случае это простая констатация, а не оценка), что свидетельствует об определенной преемственности созданного Макаренко идеального дисциплинарного пространства с некоторыми традиционными для России микропространствами власти. Кроме того, заметим, что макаренковская техника беспощадности предполагает ту же самую технологическую предельность, доведение логики технологической акции или логики технологического (суб)пространства до конца, которая была присуща российской тюрьме.

192

Самый тяжелый проступок в коммуне им. Дзержинского – отказ подчиниться коллективу, восстание против коллектива, когда «личность сознательно выступает против коллектива, отрицая... его власть»212 . Это куда более тяжкий грех, чем воровство и вообще что угодно. Такое неподчинение исключало «мелкое наказание». И здесь мы можем констатировать сходство принципиальных технологических посылок образцового социалистического социума с «Домостроем» – вспомним постулируемую им ценность индивидуального раскаяния и общеизвестное «повинну главу и меч не сечет».

Не следует думать, что в коммуне им. Дзержинского дисциплина была лишь средством выполнения производственных задач или воспитания. При всей прагматической полезности дисциплины она была ценностью независимо от посторонних целей, она была ценностью сама по себе и сама по себе была целью. Не случайно в дисциплинарном пространстве коммуны был столь слаб момент рациональный и столь силен момент ритуальный, и не случайно Макаренко столь настойчиво подчеркивал значение «способов чисто механических» в укреплении дисциплины213 . «Я от своего первого коллектива не требовал, чтобы они не крали. Я понимал, что на первых порах не могу убедить их ни в чем. Но я требовал, чтобы они вставали, когда нужно, выполняли то, что нужно. Но они воровали, и на это воровство я смотрел до поры до времени сквозь пальцы»214 .

Одним из самых характерных способов такого механического дисциплинирования является постоянная, пунктуальная письменная фиксация проступков коммунаров, даже самых незначительных (если мальчик ходил по классу, в его карточке будет отмечено, что он тако- го-то числа ходил по классу). Приведу еще одно характерное высказывание Макаренко: «...Для дисциплины огромное значение имеет учет, а я ни у одного директора (в школах, которые он посетил. – Авт.) в кабинете не нашел картотеки. Как можно руководить тысячей двумястами детей, если нет картотеки!... У нас должны быть карточки, учет»215 . Эта картотека велась Макаренко скрупулезно и педантично.

Все это заставляет вспомнить известный тезис Фуко о «власти записи» как существенно важной детали механизмов дисциплины: «превращение реальных жизней в запись более не является процедурой создания героев; оно оказывается процедурой объективации и подчинения»216 .

Кроме того, у Макаренко было образцово налажено соревнование между отрядами по множеству формальных показателей, что являлось уже не только формой учета, но и формой оценки, причем формальной, официальной, и также письменной. В сущности, сорев-

193

нование – это специфический способ ранжирования, которое, по Фуко, является одной из основ дисциплинарной структуры. «Дисциплина, – пишет Фуко, – искусство ранга и техника преобразования размещений. Она индивидуализирует тела посредством локализации, которая означает не закрепление их на определенном месте, а их распределение и циркулирование в сети отношений»217 .

Вера в эффективность подобного «искусства ранжирования» была присуща для власти на протяжении всего советского периода, может быть, за исключением первого послеоктябрьского десятилетия, хотя на излете этого типа власти соревнование как тип ранжирование превратилось в основном в формальную и малоэффективную с точки зрения отправления власти технологию.

Дисциплинарная утопия

То, что Макаренко пытался создать именно идеальное дисциплинарное пространство, подтверждается и бросающейся в глаза (особенно в СССР 1930-х годов) неидеологизированностью этого пространства; коммуна им. Дзержинского – это своего рода пространство чистой дисциплины. В теоретических трудах Макаренко (в отличие от его газетных статей) очень непросто найти какие-то выходы из педагогики в идеологию и политику (за исключением ничего не значащих банальностей), какие-либо свидетельства того, что идеологическая индоктринация занимала сколь-либо существенное место в жизни коммуны. В этом, кстати, ее сходство со старой гимназией и со студенческим общежитием советских времен. Дисциплинирование при помощи машин власти достигается принципиально иными средствами, чем идеологическая обработка, «формирование коммунистических убеждений» и т.д.

И если, по Фуко, дисциплина не имеет никакой другой цели, кроме создания для власти пространства бесконечных операций с человеческим телом, то в коммуне им. Дзержинского была достигнута именно эта цель.

Дисциплинарная утопия Макаренко могла быть осуществлена лишь в условиях бесплатного труда (колоссальные затраты времени на поддержание идеальной чистоты, стирание пылинок, огромные оранжереи, дающие возможность постоянно иметь в коридорах и на лестницах свежие цветы, и т.д.). Коммунары не получали заработной платы и, по убеждению Макаренко, не должны были ее получать.

194

195

196

197

198

крытом социальном пространстве, например в городе, где неизбежно переплетение и своего рода «взаимонейтрализация» различного вида технологий, дисциплинарная система типа коммуны им. Дзержинского вряд ли могла бы существовать. И вполне логично, что почти столь же знаменитая в свое время, как коммуна им. Дзержинского, болшевская трудкоммуна, расположенная в 25 км от Москвы, не могла сформироваться как микрокосм власти и являла собой иной тип организации пространства власти, связанного со стратификацией локального пространства.

Таким образом, колонист или коммунар не изолируются внутри колонии/коммуны, подобно политическим заключенным в Шлиссельбурге или во внутренних тюрьмах советской эпохи, – но создается сложная дисциплинарная система барьеров между микрокосмом и окружающим его локальным пространством, чему способствует прежде всего то обстоятельство, что коммунары, принадлежащие к социальной общности нового типа, не сохраняют реальных социальных связей за рамками коммуны, например, связей семейных. Это позволяет сделать коммуну единственным социальным пространством, в которое допущен ее воспитанник, абсолютным – для данного индивида – социальным пространством232 .

***

Макаренко эмпирически отработал технику организации и поддержания того самого идеального дисциплинарного пространства, особенности и параметры которого Фуко определил в процессе исторического, «генеалогического» анализа.

Впрочем, каждый из субъектов, которые в том или ином историческом контексте обустраивали тот или иной тип микропространств власти, ставших впоследствии объектом внимания и анализа Фуко, действовал в значительной степени эмпирически, налаживая и переналаживая микромашины власти в процессе их функционирования.

Иными словами, Макаренко не был доктринером: все режимы воспитательной и «перевоспитательной» работы были определены им эмпирически, методом проб и ошибок. Впрочем, если вспомнить то, что говорил Фуко по сходному поводу, выстраивание Макаренко дисциплинарной модели коммуны было одновременно и техникой власти, и процедурой познания: это именно та ситуация, когда требуется и организовать множество, и обеспечить себя инструментом для его отслеживания и обуздания233 .

199

Макаренко конструировал универсальную машину формирования человека (именно этот термин, если говорить об опыте Макаренко, я предпочитаю термину воспитание; именно он, как представляется, позволяет акцентировать существовавший у Макаренко акцент не на сознании, а на тренинге, повторяемости жестких и универсальных дисциплинирующих процедур). Иными словами, трудкоммуна была не столько фабрикой людей (как называлась одна из книг руководителя болшевской коммуны Погребинского, вышедшая 1929 г.), сколько фабрикой автоматической дисциплины. Но для формируемых/воспитуемых подобная дисциплинарная машина не должна была выглядеть таковой, т.е. совокупностью механизмов, производящих дисциплину. Впрочем, выживание этого типа микросоциума было едва ли возможно без серьезно налаженного производства, результаты которого реализовались бы точно так же, как результаты работы любого другого советского предприятия; на чисто воспитывающем труде коммуна не могла бы выжить.

В СССР власть очень быстро утратила интерес к формированию дисциплинарных пространств, даже к экспериментам в этой области. Выяснилось, что насаждение формальной дисциплины не ведет к изменению сущности человека и не становится столь эффективным средством манипулирования его поступками, как, скажем, массовая индоктринация населения, «воспитание страхом», прежде всего страхом массового, порой стохастического насилия. Для власти дисциплина стала ритуалом, лишенным смысла, профанацией дела власти. Модель коммуны им. Дзержинского, как и модель существенно поиному организованной болшевской трудкоммуны, были сметены экспансией ГУЛАГа.

Если дисциплина предполагает одновременное увеличение как послушности, так и полезности всех элементов социальной системы, оптимизирует ее, создает новые экономии времени и ресурсов (как указывал на то Фуко234 ), то ГУЛАГ основан на безудержной растрате человеческих и природных ресурсов и ни в какой экономии (как и полезности входящих в него элементов) не нуждается. Что же касается послушания, то оно достигается прямым и предельно жестким воздействием на человеческое тело. Если дисциплина – это стратегия нормализации, но ГУЛАГ – это унификация за гранью нормы.

Власть-насилие как определенный тип властвования, соответствующая генетика и властные механизмы, в которых роль дисциплинарных составляющих ничтожна, выстраивает свое общество, по-сво- ему формирует историю, именно ту историю, из которой наша страна пытается вырваться в последние полтора десятилетия. И все же –

200