2011_Zhuvenel_B_de_Vlast_Estestvennaya_ist

Глава XII Революции

Острейшие кризисы в развитии общественных институтов, политические революции, приковывают к себе внимание историков. Внезапная вспышка тлеющих страстей, громкое провозглашение и бурное распространение незаметно вызревавших принципов, стремительный взлет новых личностей, раскрытие характеров в резком и торопливом действии, чудовищные волнения толпы, в которой очень скоро степенные лица мастеровых сменяют страшные маски ненависти и звериной жестокости, — какая благодатная тема для захватывающего повествования, способного привести в трепет читателя, мирно сидящего у огня!

Переломные эпохи освещены наиболее подробно, но поняты хуже всех остальных. Разум человеческий еще не вышел из детского возраста, и даже познания зачастую скорее забавляют, нежели поучают его. Сосредоточиваясь на внешней стороне событий, он ищет их смысл на поверхности, принимая видимое нарастание волны за движение моря, которое следовало бы вычислить. Зачарованный звучащим в начале всякой революции лозунгом «Свобода!», он не отдает себе отчета в том, что революция всегда приводит к утяжелению бремени Власти.

Чтобы понять истинную роль революций, чтобы правильно определить влияние этих стремнин и этих головокружительных перепадов на общее течение истории, надо отвести глаза от завораживающего кипения вод и сравнить картину потока до того как его движение стало неукротимым, и после того как восстановился нормальный ход событий.

До беспорядков была власть Карла I, Людовика XVI, Николая II. После — власть Кромвеля, Наполеона, Сталина. Таковы повелители, которым покорны народы, поднявшиеся против «тирании» Стюарта, Бурбона или Романова.

Это совершенно очевидное явление истолковывают неверно: увы, революция вышла из своего естественного русла, антиобщественные излишества свободы вызвали к жизни при-

293

Книга V. Власть меняет облик, но не природу

нуждающую силу, которая ввела их в рамки дисциплины; они причинили так много разрушений, что понадобился переустроитель. Ах, если бы сумели избежать такой-то или такойто ошибки! Интеллектуальные усилия тратятся на то, чтобы доподлинно узнать, с какого момента начались бесчинства, указать на роковой шаг, назвать виновника.

Близорукость, достойная сожаления! Глубокое непонимание сути феномена революции! Нет, Кромвели и Сталины — не случайные явления, не катастрофические последствия социальной бури, а закономерный, неотвратимый финал всего переворота; цикл открывается потрясением несостоятельной Власти и завершается утверждением Власти более абсолютной.

Революции устраняют слабость

ирождают силу

Вначавшейся революции есть невыразимое обаяние. Еще неясное событие, кажется, таит в себе все возможности. Неосуществленным мечтам, непризнанным системам, ущемленным интересам, несбывшимся чаяниям оно обещает все поправить, все исполнить, все воплотить. Радостная уверенность и юный задор его участников возбуждают всеобщую симпатию и воодушевляют даже тех, кому оно несет прямую угрозу.

Эта счастливая пора оставляет неизгладимый отпечаток в памяти народов и окрашивает собою в глазах потомков последующие годы, которые, однако же, развенчивают ее.

Ввосторгах первоначальной поры будут искать значение всего движения, вникая в замыслы зачинателей, — как будто люди знают, что делают, и делают то, что думают!

Они думают, что борются с угнетением, ограничивают Власть, кладут конец произволу, гарантируют свободу и безопасность каждого, избавляют народ от эксплуатации и заставляют паразитирующих на его труде вернуть награбленное.

Они хотят построить... но это неважно, ибо такая судьба им не уготована. Они выполнили свою историческую функцию тогда, когда принизили и осмеяли Власть. Их безнаказанность свидетельствует о ее слабости и подает сигнал к наступлению против бессильного монстра. На Власть яростно набрасыва-

294

Глава XII. Революции

ются завистливые желания и неуемные вожделения; в то время, когда она падает, не выдержав натиска, вокруг нее рушатся социальные власти. Теперь это уже только обломки, над ними бушует поток, несущий новых людей. Спрашивать у новоиспеченных деятелей об их программе — какая насмешка! Ведь это всего лишь паруса, раздуваемые ветром эпохи, раковины, в которых шумит разразившаяся буря.

Но вот наконец общество являет ровную поверхность. Какая возможность открывается для тех, кто обосновывается теперь в разбитых стенах Града Повелевания, укрепляет их уцелевшими фрагментами разных видов социального господства, распространяет свою Власть, не встречая более никаких ограничительных сооружений.

Как не увидеть в этом предопределенное, провиденциальное завершение всего катаклизма: устранение слабой Власти и воздвижение Власти сильной?

Три революции

Английская революция начинается с протеста против небольшого территориального налога, ship-money, как нарушающего право собственности. Вскоре она уже обременяет графства налогом, в десять раз более тяжелым. Она упрекала Стюартов в ряде конфискаций: сама она не только систематически обирает церковь, но и захватывает под разными политическими предлогами изрядную долю частной собственности. В Ирландии это выливается в экспроприацию целого народа. Шотландия, взявшаяся за оружие, чтобы защитить свой статус и свои обычаи, оказывается лишенной всего, что было ей дорого1.

В результате подобных мер Кромвель может позволить себе содержать армию, отсутствие которой предрешило падение

1В годы Реставрации Кларендон констатирует: «Все устроение прежнего правительства Шотландии было изменено Кромвелем, ее законы и обычаи переиначены по образцу законов и обычаев Англии — то бишь тех, которые установил Кромвель, — так что едва ли остались даже следы существовавшего в прошлом. Могущество дворянства было полностью уничтожено, и людей теперь почитали и отличали смотря по тому, каким доверием они пользовались у Кромвеля и какую должность от него получили» (Life of Clarendon by himself. Basel, 1793, t. II, p. 113).

295

Книга V. Власть меняет облик, но не природу

Карла, и изгнать тех членов парламента, которых приходилось терпеть государю. Диктатор создает морскую державу,

окоторой несчастный монарх мечтал для своей страны, и ведет

вЕвропе войны, на которые у Карла не было средств. Французская революция освобождает крестьян от феодаль-

ных повинностей, но ставит их под ружье и бросает мобильные колонны на борьбу с уклоняющимися от военной службы*. Она отменяет тайные королевские указы о заточении

иизгнании, но сооружает на площадях гильотину. Она отзывает в 1790 г. представленный королю план войны в союзе

сИспанией против одной Англии, но зато втягивает нацию в военную авантюру против всей Европы и, предъявляя народу неслыханные требования, извлекает из страны столько ресурсов, что выполняет программу завоевания естественных границ, от которой пришлось отказаться монархии.

Чтобы уяснить истинное значение революции 1917 г., понадобился период в четверть века. Власть, простирающаяся намного дальше, чем власть царя, делает страну гораздо сильнее и позволяет отвоевать территорию, потерянную империей.

Таким образом, обновление и усиление Власти представляются нам истинной исторической функцией революций. И не стоит приветствовать в них возмущение духа свободы против угнетательской власти. Это так далеко от действительности, что нельзя назвать ни одной революции, которая и вправду свергла бы деспота.

Против кого взбунтовался народ? Против Людовика XIV? Нет, против благодушного Людовика XVI, даже не приказавшего своим швейцарцам стрелять. Против Петра Великого? Нет, против незлобивого Николая II, который не осмелился даже отомстить за своего дорогого Распутина. Против Генриха VIII — Синей Бороды? Нет, против Карла I, который после нескольких поползновений к единовластию покорно согласился на прозябание и никому не угрожал. И, как мудро говорил Мазарини, если бы он не пожертвовал своим министром Страффордом, то не сложил бы голову на плахе.

Воздвигаемые народами эшафоты — не моральная кара деспотизма, а биологическая санкция, наказание бессилия.

Народы никогда не восстают против Власти, которая гнетет их и попирает. Ее жестокость вызывает страх, а бывает, что

ивосторг перед этим бичом великих мира сего. Мягкость же

296

Глава XII. Революции

презирают. Во-первых, повинуясь тому природному инстинкту, из-за которого под робким всадником становится почти неукротимым самый послушный конь. Во-вторых, потому, что мягкость Власти, даже при наилучших намерениях, действительно вредит народу. Ведь такая Власть не может помешать могущественным обойти ее и усилить свое давление на общество. В-третьих, потому, что закон конкуренции побуждает народы собирать свои силы в один грозный кулак.

Революция и тирания

Революции гремят изобличениями тиранов. Однако они не застают таковых в начале, а творят их в конце.

Ниспровергаемый ими принцип правления исчерпал себя, внушает мало уважения, обосновывает теперь уже истощенную власть. Те же причины, которые обусловливают падение правительства, делают его неспособным к деспотизму.

На месте жалкого пугала народное движение водружает знамя своего энтузиазма, и у кормила государства взамен усталых и зараженных скептицизмом становятся атлеты, вышедшие победителями из кровавых состязаний Революции.

Неудивительно, что такие люди, зажигающие других своей ревностной приверженностью принципу, встречают фанатичное повиновение.

Власть укрепляется не только в центре; движение, которое она сообщает нации, больше не наталкивается на препятствия со стороны социальных властей, сметенных революционным вихрем.

Революция устанавливает тем более суровую тиранию, чем дальше зашел процесс ликвидации аристократии.

Кромвель провел огромные конфискации; однако земля не развеялась по ветру, а была передана большими долями другим собственникам, в частности, разбогатевшим купцам из Ост-Индской компании. Так что общество по-прежнему имеет охранительные интересы. Они обрекают на неудачу «уравнителей», они одушевляют Монка, а после уничтожения Commonwealth* заставляют политических деятелей бороться за ограничение государственной власти; для достижения этой цели потребуются три десятка лет и смена династии, но, строго говоря, процесс займет полтора столетия.

297

Книга V. Власть меняет облик, но не природу

Во Франции уничтожение аристократии через отмену привилегий и дробление собственности носит гораздо более радикальный характер. Но растут респектабельные буржуазные состояния и стяжаются новые — за счет разорения церкви, позднее за счет ограбления Европы, а также благодаря контрабанде, процветающей из-за континентальной блокады. Выигрывают

ина приходе к власти Бонапарта, и на падении Наполеона. Так накапливаются крупные состояния, так подготавливаются преграды, которые поставит капитал всемогуществу государства.

Русская же революция завладела всей собственностью в стране. Поэтому государству в России противостояли только «нэпманы», которым оно позволило развернуться, а позднее — кулаки, так как поначалу оно не заботилось об уничтожении столь незначительных секторов независимости.

Вот почему Английская революция повлекла за собой менее эффективное и менее долговременное усиление Власти, чем Французская, а последняя уступает в этом отношении Русской революции.

Но во всех трех случаях происходил один и тот же процесс. Эти революции лишь по видимости были направлены против Власти. По существу же они придали Власти новую силу

итвердость и разрушили препятствия, которые давно мешали ее развитию.

Тождество демократического государства с королевским государством

Неизменность государственной субстанции при изменении форм государства и ее приращение в результате этого изменения наглядно проявляются в истории нашей Революции.

Мощное потрясение устоев общества — не нарушение преемственности в развитии французского государства, а решительное устранение препятствий, которые в конце XVIII в. стояли на его пути, затрудняя движение вперед.

Это ясно понимал Виолле2: «Общая тенденция к объединению и к единообразию составляет преобладающую особен-

2См.: Paul Viollet. Le Roi et ses Ministres durant les trois derniers Siècles de la Monarchie. Paris, 1912. Цитаты взяты из Введения (p. VI, VII, VIII).

298

Глава XII. Революции

ность исторического развития трех последних веков [монархии]. Повсюду власть возвышается в ущерб свободе...

Революция похожа на внезапный прорыв гигантской плотины, тотчас же смываемой скопившейся массой воды. Сам этот поток — во многом результирующая издавна действующих исторических сил; так что дух Старого порядка, важно заметить, служит утверждению новых идей. Будучи, по существу, духом авторитаризма и централизма, он побеждает вместе с Революцией и правит ее разрушительной работой. Живая душа прошлого умножает силу Революции во сто крат.

Таким образом, наше понятие о всемогущем государстве — это, если вдуматься, главный инстинкт Старого порядка, возведенный в доктрину и в систему. Иными словами, современное государство есть не что иное, как король последних веков, который победно продолжает свою неутомимую работу, подавляя любые местные свободы, беспрерывно нивелируя и водворяя единообразие».

Если эта истина еще не стала общепризнанной, тому виной свойственный многим историкам подход к изучению XVIII века. В литературе этого периода, от «Телемака» до «Размышлений о революции во Франции»*, в изобилии высказываются идеологические суждения. Никогда столько не писали, не разглагольствовали, не иронизировали, не спорили относительно государства. Наши ученые с величайшим старанием, вникая во все тонкости, установили генеалогические древа идей века Просвещения вплоть до полного их расцвета. Это очень увлекательные исследования. Но, может быть, история больше проясняется не тогда, когда мы слушаем, как люди говорят, а тогда, когда мы смотрим, как они действуют.

В политике деятельность — это в конечном счете управление, администрация. Надо раскрыть папки с административными документами от Людовика XIV до Наполеона. Тогда обнаружится поразительная преемственность Власти; тогда будут видны препятствия, на которые она наталкивалась, и выяснится истинный смысл событий.

Преемственность Власти

У королевских канцелярий была постоянная дипломатия, дипломатия Ришельё и Мазарини, — борьба против дома

299

Книга V. Власть меняет облик, но не природу

Габсбургов, восходившая к Людовику XI. Вследствие тонких расчетов Мазарини, оцененных и воплощенных в жизнь Людовиком XIV, Габсбурги лишились мадридского престола. В Испании и в Италии австрийских князей сменили Бурбоны. Оставалось вести борьбу с Веной, не затем, чтобы сокрушить уже не грозную державу, а по другой причине: в своем противостоянии Австрии Франция служила естественной опорой для германских князей, опасавшихся императора. Так мы препятствовали не только объединению Германии под скипетром Габсбургов, чего можно было уже не бояться, но и, главное, ее сплочению вокруг внутреннего очага сопротивления, Пруссии, которая тотчас же взяла бы на себя роль покровительницы, если бы Франция отказалась от этой роли.

Канцелярии неуклонно придерживались такой линии поведения, простой и благоразумной. Но они не смогли продолжать ее, потому что знатные интриганы, завладевшие должностями послов и министров, расстраивали французскую политику, или из тщеславного желания играть самостоятельную роль, или даже оттого, что они, как Шуазёль, искали при иностранном дворе поддержку для себя и для своей группировки в беспрестанных версальских интригах.

Если Марией Антуанеттой пренебрегали, как ни одной другой королевой Франции, то, без сомнения, прежде всего потому, что она олицетворяла союз с Австрией, который стоил нам бедствий Семилетней войны и который исключил Францию из числа европейских держав первого ранга.

Как же повлияла Революция на нашу внешнюю политику? Революция возобновила войну с Австрией. С Пруссией, конечно, тоже, но с нею спешат восстановить мир, ищут союза. И война продолжается с тем же противником, с теми же планами, с теми же целями, что и в лучшие времена монархии. Канцелярии победили, преемственность государства восстановлена. «К чему скрывать от себя, что Французская республика — это новый Людовик XIV?»3 Случайное совпадение? Нет, Бёрк рассказывает о гневе, царившем в канцеляриях после раздела Польши; доходило даже до оскорблений государя. Это под диктовку канцелярий разносторонний автор Сулави пишет труд «Об упадке французской монархии» («De la

3Формулировка, принадлежащая памфлетисту д’Ивернуа, уроженцу Женевы и английскому агенту.

300