Последствия интервенции

Коммунистический переворот, а затем и советская интервенция в Афганистан имели для страны самые трагические последствия. Начиная с 60-х годов страна встала на путь демократических преобразований и модернизации экономики, но этот процесс был резко прерван осуществленным при поддержке коммунистов государственным переворотом Дауда. Захват власти людьми, управляемыми из Москвы, прервал экономический взлет страны. Афганистан погрузился в пучину гражданской войны. Экономика его превратилась в экономику военного времени, ориентированную главным образом на нужды Советского Союза, и была в скором времени почти разрушена, зато процветали все виды подпольной торгов­ли (оружием, наркотиками и др.). Еще и сегодня трудно оценить весь размах бедствия. Из населения общей численностью примерно в 1б миллионов человек более 5 миллионов жителей были вынуждены покинуть страну и бежать в Пакистан или в Иран, где влачат нищенское существование. Общее число погибших с трудом поддается точному подсчету: по оценкам свидетелей, война унесла от 1,5 до 2 миллионов жизней, из которых 90% приходится на гражданское население. Кроме того, от двух до четырех миллионов получили ранения. Трудно отрицать также прямую или косвенную вину коммунизма в подъеме исламистского движения и в пробуждении межэтнических противоречий. Из страны, ступившей на путь обновления, Афганистан был превращен в страну войны и насилия.

Стефан Куртуа

 

Почему?

«Голубые глаза Революции Пылают необходимой жестокостью»

Луи Арагон. Красный Фронт

 

     Эта книга представляет собой попытку нарисовать, возвысившись над ослеплением, страстями и добровольным беспамятством, картину преступлений, совершенных коммунистическим миром, не гнушавшимся ни индивидуальными убийствами, ни массовыми бойнями. Недавно, в 1991 году, коммунизм XX века пережил поворотный момент: в Москве рухнул стержень системы, и документы, находившиеся доселе под завесой секретности, стали доступны для изучения. Однако даже самые точные, самые обоснованные сведения, как они ни необходимы, не удовлетворяют нашей жажды знания и не заставляют умолк­нуть совесть. Остается без ответа самый главный вопрос: — ПОЧЕМУ? Почему современный коммунизм, едва появившись на свет в 1917 году, почти с ходу обернулся кровавой диктатурой, а потом — преступным режимом? Неужели его цели не могли быть достигнуты иначе, чем запредельной жестокостью? Как объяснить, что коммунистическая власть на протяжении десятилетий воспринима­ла преступление как банальную, нормальную, повседневную практику?

Советская Россия стала первой страной, где установился коммунистический режим. Она была сердцем, двигателем мировой коммунистической систе­мы, разраставшейся сначала скромными темпами, а после 1945 года совершившей могучий прыжок. Ленинско-сталинский Советский Союз — это исходный образец для современного коммунизма. Образец этот сразу же предстал пре­ступным монстром. Это не может не поражать: ведь мировой социализм развивался в прямо противоположном направлении.

На протяжении всего XIX века размышления о революционном насилии сопровождались воспоминаниями об опыте Французской революции. Эта революция прошла в 1793—1794 годах стадию ничем не ограниченного насилия в трех главных формах. Самые дикие, так называемые сентябрьские убийства тысячи человек были совершены в Париже бунтовщиками без всякой поддержки свыше, без подстрекательства какой бы то ни было партии. Далее был учрежден Революционный трибунал, «комитеты бдительности [доносов] и гильотины», отправившие на смерть 2625 человек в Париже и еще 16 600 — по всей Франции. Долго замалчивался террор, осуществлявшийся «адскими колоннами» Республики, призванными искоренить Вандею, от рук которых пали десятки тысяч безоружных людей. И все же месяцы террора представляют собой лишь кровавый эпизод, оставшийся точкой на протяженной траектории, символом которой является формирование демократической республики, располагающей конституцией, законно избранной ассамблеей и свободой политических дискуссий. Как только Конвент набрался храбрости, с Робеспьером было покончено, с террором тоже.

 

Почему?                                                   667

Франсуа Фюре показывает тем не менее генезис особого представления о Революции, неотделимого от крайних мер: «Террор — это правление страха, которое Робеспьер теоретическими ухищрениями превратил в правление добродетели. Рожденный как средство искоренения аристократии, террор переродился в средство борьбы со злоумышленниками и преступниками. Он стал нераздельным спутником Революции: только он один способен породить рес­публику граждан. <...> Если республики свободных граждан еще не существует, значит, виноваты люди, развращенные прошлой историей; посредством террора Революция, эта небывалая, новейшая история, выкует нового человека»¹.

Кое в чем террор предвосхитил деятельность большевиков: это касается манипулирования социальной напряженностью, которой занималась якобинская фракция, ожесточенного идеологического и политического фанатизма, развязывания войны против взбунтовавшейся части крестьянства... Робеспьер несомненно уложил первый булыжник в мостовую, по которой позднее пришел к террору Ленин. Разве не он заявил Конвенту: «Чтобы наказать врагов родины, достаточно определить их имена. Это будет не наказание, а уничтожение»²?

Это террористическое наследие не слишком вдохновляло главных революционных мыслителей XIX века. Сам Маркс уделил ему мало внимания: он, конечно, подчеркивал и оправдывал «роль насилия в истории», но усматривал в нем самую общую предпосылку, не предполагая систематического, намеренного применения насилия против людей; впрочем, его позиции была присуща некоторая двойственность, которой воспользовались адепты терроризма, стремящиеся решать социальные конфликты при помощи силы. Опираясь на катастрофический для рабочего движения опыт Парижской коммуны, за которой последовали суровые репрессии (не менее 20 тысяч убитых), Маркс резко критиковал такого рода действия. В дискуссии, развернувшейся в рамках I Ин­тернационала между Марксом и русским анархистом Михаилом Бакуниным, первый одержал, казалось бы, безоговорочную победу. Накануне войны 1914 года внутренняя дискуссия в социалистическом и рабочем движении на тему о террористическом насилии как будто сама собой угасла.

Новым и очень важным обстоятельством было ускоренное развитие парламентской демократии в Европе и Соединенных Штатах. Благодаря парламентским выборам социалисты неуклонно набирали политический вес. На выборах 1910 года Французская секция II Интернационала завоевала 74 де­путатских места; независимые социалисты, предводитель которых Милье-ран с 1899 года работал в «буржуазном» правительстве, добились 30 мест. Жан Жорес олицетворял синтез старой революционной риторики и повсед­невной реформистско-демократической деятельности. Лучше всех организованы и сильны в Европе были немецкие социалисты: накануне 1914 года число членов в их партии достигло 1 миллиона человек, в парламенте заседало 110 социалистов, в ландтагах (местных законодательных органах) их было 220, муниципальных советников-социалистов насчитывалось 12 тысяч. Не­мецкая социалистическая партия издавала 89 газет. Многочисленным и организованным было и английское лейбористское движение, опиравшееся на мощные профсоюзы. Большую активность проявляла скандинавская социал-демократия, придерживавшаяся реформистских, парламентских воззрений. В недалеком будущем социалисты могли рассчитывать на завоевание абсолютного парламентского большинства и начало коренных, но исключитель­но мирных социальных реформ.